– Час назад. Кормила уток хлебушком, – серьезно сказала женщина. – Вознаграждение будет?

– Какое, к черту… – он попытался вырваться, но женщина держала крепко. Трепыхнувшись, как муха в паутине, Лёвкин обреченно махнул рукой. – Вы что, показать мне хотите? Думаете, правда там моя девочка?

– Ваша, ваша, чья же еще. Поторапливайтесь.

Лёвкин оглянулся на освещенный прямоугольник входной двери. Он знал, что Маша будет спать еще час, может быть два, потом проснется и отправится во двор, возиться с розами. Придет глубоко за полночь, грязная, с израненными в кровь руками, пахнущая грязью, свалится на кровать и уснет снова. Бесконечный цикл последних дней.

Женщина потянула:

– Торопитесь, говорю!

И Лёвкин подчинился.

Они шли по пустынной дороге. Лёвкин докурил, вышвырнул окурок в ночь. Женщина шлепала тапками по асфальту. В ее волосах торчали бигуди. До озера добрались минут за тридцать. Это было старое дикое озеро, с одной стороны густо заросшее камышами, а с другой расчищенное, с торчащими подмостками для ловли рыбы. Тут стояло несколько лавочек и горели фонари.

На одной из лавочек Лёвкин приметил крохотную фигурку, и сердце его заколотилось. Он бросился, опережая женщину, едва не закричал от нахлынувшего возбуждения, от надежды, но скоро понял, что никакая это не фигурка, а сверток одежды, лишь издалека похожий на человеческий контур.

– Вон там я ее видела, – сказал женщина, уверенно ткнув пальцем на подмостки. – Кидала уткам хлеб. Всё, как на фотографии. Совпадение стопроцентное.

Лёвкин подошел к берегу, ступил на деревянный мостик. Тихо было вокруг. Тихо и темно. Даже лягушки не квакали. Лёвкин попытался вспомнить, был ли он вообще когда-нибудь здесь, и не смог. А ведь они с Ирой любили гулять.

Он обогнул озеро, мимо склоненных ив, мимо камышей, а женщина, стоя под бледным светом фонаря, время от времени кричала ему:

– Точно вам говорю! Поищите хорошенько! Наверняка спряталась. О, эти дети любят везде прятаться!

«Что я такое делаю? – подумал Лёвкин. – Я же был на похоронах утром. Зачем я здесь?»

Но он продолжал упорно шарить взглядом по кустам и среди веток, продолжал испытывать надежду на прочность.

В какой-то момент, когда Лёвкин отошел очень далеко от дороги, женщина крикнула:

– Знаете, она, наверное, уже где-то далеко! Ищите сами! Не нужно мне ваше вознаграждение! – махнула рукой и растворилась в темноте…

Домой он вернулся в одиночестве и, конечно, застал Машу, пересаживающую розы. Сколько раз она пересадила их с места на место за последние три дня.

– Руки болят, – пожаловалась Маша, когда он присел на корточках неподалеку. – Все в царапинах. Отвезешь меня с утра к доктору?

– Ты это уже говорила. Помнишь? Вчера. И позавчера.

– А ты что?

– С утра возвращаешься. Пересаживаешь и пересаживаешь. Сдались тебе эти розы.

– Запихни меня в такси и отвези в доктору, – сухо сказала Маша. – Не слушай, что я там говорю. Это все из-за чувства вины. Без Ирочки в доме слишком тихо.

Это точно. Слишком.

Он вернулся в дом, принял душ, включил телефон, чтобы проверить почту. Пришло три сообщения о пропущенных звонках. Все с неизвестных номеров. Тут же телефон завибрировал. Разглядывая цифры, Лёвкин понял, насколько сильно устал.

– Алло?

– Я девочку вашу нашел, – сказали в трубке. – Маяковский район, знаете? Где стадион.

– Какой, в жопу, стадион? Она мертва! Мертва, слышите?

– Я смотрю на нее сейчас, – сказали в трубке. – Светлые короткие волосы, улыбается, шортики такие, синего цвета, с корабликом на кармашке. Всё верно?

Лёвкин открыл рот, но промолчал. Про шортики никто не знал. На фото их не было видно, конечно.

– Приезжайте. Она тут голубей кормит хлебом. Не ручаюсь, что смогу её задержать.

Трубку повесили. Лёвкин тут же судорожно набрал такси, потом рванул к жене в огород, схватил её под локоть: «Живее!», и вдвоем они выскочили на улицу. Маша не успела даже помыть руки. Лёвкин чувствовал, как дико, импульсивно, с надрывом бьется сердце. Через несколько минут подъехало такси. В салоне пахло огуречным лосьоном. Лёвкин назвал место, которое у стадиона, хотя ни разу там не был и даже не знал, сколько вообще стадионов в этом городке. Таксист вроде бы понял.

Маша крепко сжала Лёвкину ладонь.

«Этого не может быть, – думал Лёвкин, и тут же. – Но ведь нужно же во что-то верить!»

Их домчали быстро. Площадь с фонтаном перед стадионом была пуста. Лёвкин набрал номер звонившего, но никто не ответил. Маша пробежала вокруг фонтана, потом поднялась по ступенькам к входу в стадион. Везде стояли металлические ограждения. Желтый свет фонарей освещал кабинки касс, пустые лавочки, узорную плитку. Лёвкин тоже бегал, не помня себя от волнения, заглядывал в каждую темную щель, кричал, не удержавшись: «Ирка! Ирка!», но сам же понимал, что никто ему не ответит.

В какой-то момент он увидел на столбе приклеенную листовку, сорвал её, смял, изорвал. Потом еще одну, на соседнем столбе. Кто-то ведь успел обклеить проклятыми листовками весь город!

Телефон зазвонил. Лёвкин не обратил внимания. Он шел от столба к столбу, срывал листы с фотографией дочери и швырял на землю. Ветер подхватывал их, кружил, уносил в темноту.


В отдалении, за углом стадиона, зашевелились тени. Кто-то выдвинулся навстречу Лёвкину – несколько человек, неприметные, серо одетые, похожие на призраков.

– Вы не там ищите, – сказал один.

– Вам надо в центр, к театру Драмы, – вторил другой.

– Возможно, она просто ушла погулять, – говорил третий. В уголке губы его алел кончик зажженной сигареты.

Лёвкин попятился, побежал обратно, увидел, что отовсюду из темноты лезут люди. Они шли неторопливо, наполняя ночную тишину шорохами разговоров.

– Я видел вашу девочку…

– Тут написано позвонить, вот и позвонил…

– У пруда. Тут недалеко…

– А вы опоздали что ли?

Опоздал, конечно опоздал! Лёвкин подбежал к жене, которая, склонившись над газоном у фонтана, рвала розы. Таксист посигналил коротко, привлекая внимание. Зазвонил телефон.

– Да! – рявкнул в трубку Лёвкин, но ему не ответили. Кажется, кто-то всхлипнул, по-детски. – Ира? Ирочка! Это ты? Девочка моя! Ты где? Ты жива? Это же неправда, да? Это не может быть правдой!

Он прокричал в трубку еще что-то, потом сбросил, схватил Машу за локоть и потащил к такси. Людей вокруг становилось больше. Они напирали, подходили ближе, пытались дотронуться, обратить на себя внимание. Каждый из них видел Иру, общался с ней, знал её. Каждый хотел помочь.

– У меня ладони болят! – вздохнула Маша. – Проклятые розы. Как же я устала с ними.

Лёвкин тоже устал. Он плюхнулся на переднее сиденье, махнул рукой:

– Гони отсюда, живее.

– Куда? – равнодушно спросил таксист.

– За город. Подальше. Давай туда, где людей нет.

Машина рванула прочь от стадиона, оставляя всё это ночное безумие позади. Лёвкин, наконец, смог отдышаться и прийти в себя. С заднего сиденья что-то бормотала Маша.

– Да, это большое горе, – сказал Лёвкин, не оборачиваясь. – Безалаберность и раздолбайство. Но мы должны теперь жить с этим, Маш. Понимаешь? Жить. Никто нам дочь не вернет. Пройдет пара дней, и мы свыкнемся с мыслью, что ее больше нет.

– А вы уверены, – спросил водитель, – что ваша дочь действительно умерла?

– Я опускал гроб в землю утром.

– А мне кажется, – продолжил водитель, – что я видел её сегодня днем у магазина. Это же ваша дочь на листовках, верно? Такая, с ямочками на щеках, глазищи красивые, шортики с корабликом?..

Лёвкин бросился на водителя с кулаками, потому что больше не мог сдерживаться. Автомобиль вильнул в сторону, подпрыгнул, слетел с трассы и, нелепо кувыркнувшись, ударился боком о дерево. Лёвкина швырнуло через салон, он вышиб головой стекло, покатился по земле, чувствуя, как сдирается кожа, рвутся мышцы, ломаются кости. Где-то визжал и тяжело скрипел металл, дыхнуло жаром, расцвело огнем. Лёвкин упал лицом в траву, хрипло дыша. Из рта, между рваных губ, посыпались осколки зубов, вперемешку с кровью. Боли не было. Позже будет. Лёвкин мимолетно подумал о том, что, наверное, так ему и надо, а потом отключился.



Он пришел в себя на упругом теплом диване, который стоял в гостиной. Босые ноги выглядывали из-под пледа и порядком замерзли. Ночь выдалась холодной, а отопление никто не включал. По комнатам гулял сквозняк.

Лёвкин сел, поглядывая на мерцающий монитор ноутбука на столике. Рядом стояла чашка с какой-то недопитой бурдой. Сигарета в пепельница истлела до фильтра – хорошая, дорогая сигарета. Пощелкивали датчики, прикрепленные к вискам.

Еще болело, ныло, стонало тело, будто ночная авария случилась на самом деле. Будто он и правда оказался в лесу, среди густого тумана и хлипкой тишины, в искореженном салоне разбитого в хлам автомобиля. Там, должно быть, удушливо пахло горелой резиной и плотью, а высохшие капли крови покрывали уцелевшее боковой стекло…

В животе болезненно покалывало. О чем-то вспомнив, Лёвкин провел языком по губам. Зубы были целы. Да и губы тоже. Зазвонил телефон. Маша.

– Ты где? – спросил он.

– Господи, это ты где? – в ответ спросила она. Голос у Маши был вязкий, заторможенный, словно она снова с утра напилась таблеток. – Я ничего… н-ничего не помню. Только что проснулась. Эти датчики… О, г-господи, мои руки! Я снова рвала розы! Розы рвала, понимаешь?..

Закружилась голова. Маша заплакала. Лёвкин слышал её громкие всхлипы в реальности – жена находилась на втором этаже, прямо над его головой, в спальной комнате. Она умудрялась спускаться к розам даже в таком состоянии…

Небрежным движением он содрал датчики, откинулся на спинке дивана, закрыв глаза. В темноте мелькали неприятные образы, остаточные явления виртуального мира.

– Так и должно быть? – спросила Маша сквозь плач. – Должно быть так тяжело? Я думала, скоро станет легче. Не вынесу. Скоро сдохну. Мне х-хуже.

Ему оставалось бормотать в трубку слова утешения. Он знал, что будет непомерно тяжело. Врач предупреждал. От чувства вины нельзя избавиться просто так. Оно всепоглощающее, всепожирающее чудовище.

Единственный способ – выдавливание его по капле. Через боль и страдание, через потерянную и вновь обретенную надежду.

– Я не могу больше… – шептала Маша, и Лёвкин буквально видел, как её красивое, но заплаканное лицо изминается морщинами горечи. – Это должна была быть твоя вина! Это ты опоздал! Ты!

Всё верно, он опоздал, и из-за этого Ирка умерла. Лёвкин попросту заработался, забыл о времени, а когда вспомнил и вызвал такси, было уже слишком поздно. Ирка забыла телефон дома, вышла из Дома Культуры после занятия в музыкальной школе, не нашла папу и решила добраться до дома пешком. Она хотела срезать через район новостроек и провалилась в канализационный люк, который был прикрыт куском фанеры. Если бы она не ударилась затылком о кирпичный край, то смогла бы выбраться. Если бы Лёвкин быстрее уговорил Машу обратиться не просто в полицию, а еще к волонтёрам, то был бы шанс её спасти. Так много «если бы».

– Все будет хорошо, – говорил Лёвкин, не открывая глаз. – Когда-нибудь действительно будет хорошо.