Но теперь уж ничего не попишешь. Может быть, Петренко сумеет вернуть их в свое время – как обещал? Но он – подлый и хитрый человек, настоящий чекист! За возможность вернуться он требует множество разнообразных услуг и, верно, подлостей. Как не хочется с ним иметь дело! А как иначе? Ладно, Данилов сам – свободный и гордый человек. Он может от возвращения отказаться и сгнить здесь, в прошлом, в тюрьме. Но Варя-то, Варя! Она с Петренко прочно связана. Она – его подчиненная и вынуждена выполнять его повеления.
Занятый невеселыми мыслями, молодой человек двигался за рулем своего собственного (но фактически угнанного) «Москвича» в сторону области. Ярославское шоссе было двухполосным – один ряд в Москву, другой – в противоположном направлении, и чтоб обогнать пылящий грузовик или телегу, приходилось выезжать на встречную. Вдоль дороги тянулись телеграфные столбы, мелькали подмосковные поселки: Тарасовка, Заветы Ильича. После Пушкино он свернул с трассы налево и поехал куда глаза глядят.
Асфальт тут же сменился проселком. Вечерело. Он проезжал подмосковные села. Пастухи гнали домой колхозные стада. На телеге везли на дойку доярок. Мальчишки босиком гоняли в пыли резиновый мячик. Под единственной на всю деревню телевизионной антенной толпился народ, покуривал: видать, гордый хозяин пригласил соседей подивиться на обновку – мерцающий голубой экран, – а теперь все вывалили и обсуждают, как широко шагнул прогресс.
Без карт, схем и навигатора Данилов зарулил куда-то к каналу имени Москвы. Удалось доехать до самой воды. Он выключил движок, разомкнул контакты, потушил фары. Совсем стемнело. Чуть слышно плескала вода. На противоположном берегу мерцали огоньки. По каналу шла груженная углем или песком баржа, из рубки разливалась радиотрансляция. Волны, дошедшие от баржи, заплескали на бетонный берег. За забором белели одноэтажные корпуса – похоже на пионерлагерь. У воды горел костерок. Там хихикали и пели под гитару – видать, вожатые развлекались.
Данилов разложил передний диван «Москвича» – он был сплошной и откидывался, образуя вместе с задними сиденьями полноценное спальное место. Ночь стояла теплая, поэтому мотор и печку можно было не раскочегаривать.
Петренко
Постепенно он привык выходить в ночную смену.
Беда заключалась в том, что и днем поспать не всегда удавалось. Шумела огромная коммунальная квартира на Чернышевского. Галдели, несмотря на увещевания Ольги, в ее коммуналке на Соймоновском. К тому же днем приходилось работать: осуществлять спецоперации, чтобы нейтрализовать Кордубцева, уничтожить его предков.
И вот первая цель оказалась достигнута: Семен Кордубцев, носитель сущности своего внучка Елисея, арестован ментами за тройное убийство. Остальные предки Елисея ликвидированы. Умерла в больнице Людмила Жеребятова. Зарезаны в своей квартире Вера и Александр Чигаревы.
Теперь можно было сосредоточиться на задании номер два: государственном перевороте. Устранении несчастного болтуна Хрущева. Но тут от него теперь мало что зависело. Оставалось быть в полной боевой готовности – и ждать.
Каждодневно к пяти вечера он приходил на работу в Большой театр. За все время, пока он исполнял роль такелажника Николая Белошвеева, удравшего торговать клубникой на Болшевском рынке, никто не проверил его личность. Перед вахтером, сидевшим на служебном входе, Петренко всякий раз взмахивал чужим пропуском с переклеенной фотографией и спокойно проходил.
В семь тридцать (а не ровно в семь, как в привычную ему эпоху) начинался спектакль. Опера «Мать» композитора Хренникова сменялась балетом «Легенда о любви», за прокофьевской «Войной и миром» следовал «Каменный цветок».
Они, такелажники, находились на низшей ступени здешней иерархии, где царили дирижеры, режиссеры, композиторы, примы и солисты. Ступенью ниже, чем упомянутые, шли хор и кордебалет. Еще ниже – костюмеры, гримеры, пошивочные мастерские, реквизиторский и столярный цех. А уж потом – они.
Зато такелажники были – Его величество рабочий класс. Они ни перед кем не кланялись, на всех смотрели свысока и могли послать на три, четыре или пять букв любого режиссера, дирижера или солиста.
Но и работать, конечно, приходилось. Менять декорации в антракте, а то и после каждой картины. После спектакля разбирать их и опускать на склад. Монтировать заново те, что предназначены назавтра.
Хорошо еще, когда «утренника» (то есть дневного спектакля) или генеральной репетиции не было. А то ведь и после них приходилось декорации ворочать.
Но главное за время работы своей в Большом сумел Петренко рассмотреть, разведать здесь укромные места, убежище себе углядеть и собрать потребный для акции реквизит.
И вот наконец наступил день, к которому он так долго готовился.
В квартиру на Чернышевского позвонил Шаляпин и произнес в трубку одно-единственное слово: «Завтра».
Данилов
Он утешал, конечно, Варю как мог. Постепенно она стала восстанавливаться и после смерти родителей, и своего похищения. Даже пересдала наконец несчастную историю КПСС.
Петренко их больше не трогал, и они продолжали жить в квартире Вариного отчима на Ленинском. Летние дни проходили в ожидании, пока однажды Петренко не позвонил Варе домой и не сказал: «Пора!»
Они, все трое, встретились в Нескучном саду, и первое, что изрек Варин начальник:
– Сразу после операции мы все вместе, втроем, немедленно отправляемся в оговоренное место – для переброски в будущее. Но сперва нам требуется совершить следующее.
Петренко
В магазине музыкальных инструментов он приобрел футляр для контрабаса. Держал его в квартире Ольги, под кроватью. На расспросы любовницы, зачем он ему, отвечал:
– С контрабасисткой одной из оркестра познакомился. У нее скоро день рождения, хочу подарить. Хорошая девушка. Зоя Штерн. Яркий типаж.
Классический прием переключения внимания. Разговор, подогреваемый Олиной ревностью, ушел от футляра в сторону мифической контрабасистки: молодая ли она, хорошенькая, да что их с Петренко связывает.
В тот же день, когда он услышал от Шаляпина заветное слово «завтра» и провел с Варей и Даниловым совещание в Нескучном саду, полковник уложил в футляр от контрабаса гранатомет и сумку с тремя гранатами, оставшийся у него пистолет «ТТ» (второй конфисковали менты после перестрелки в Тайнинке) и запасной магазин к нему, а также две армейские фляжки с водой, плитку шоколада и пустой бидончик из-под молока. А еще – одеяло. Переложил все газетами, чтоб не звенело.
Оля занималась в исторической библиотеке, работала над докторской. Он оставил ей на столе записку: «Сегодня и завтра не жди, не приду».
«Впрочем, – подумал он, – не приду я больше никогда в любом случае».
Он приоделся, вскинул контрабас на плечо и отправился пешочком с Кропоткинской на проспект Маркса.
Летняя зеленая Москва была великолепна. Синие старорежимные троллейбусы и красные автобусы рассекали пространство. Сновали «Победы», «Волги» и «Москвичи» – в виде таксомоторов, персоналок и частнособственнического парка. Поливалки шли строем, прибивая к земле пыль. Веселые (или же озабоченные) прохожие бежали по тротуарам. В толпе только и слышались разговоры об открывшейся в Сокольниках американской выставке, о «Кадиллаках» и «Шевроле», внутри которых даже можно посидеть, о диковинной выставочной кухне, где есть диво-дивное – посудомоечная машина, и о странном заморском напитке «пепси-кола», который «ничего, но хуже нашего кваса». Говорили, что прибыл на открытие даже ихний вице-президент Никсон.
Может, и жаль было, что Шаляпин, когда придет к власти, гаечки в стране прикрутит, но так было надо прежде всего для счастья обитателей этой державы.
В любом случае Петренко шел и наслаждался городским пейзажем, потому что видел он его в последний раз.
За день до высочайшего визита в Большом театре никаких мер безопасности предпринято не было. О грядущем посещении даже не ведал пока никто. Петренко в ухватках спецслужб разбирался и знал, что уже завтра с утра театр наводнят агенты в штатском да собачек приведут, будут высматривать, выискивать, вынюхивать. Но это – завтра. Сегодня пока все было совершенно спокойно. И вахтер на служебном входе нимало не удивился, что Петренко явился вдруг с контрабасом. Он вообще его, казалось, не заметил: сидел, погруженный в кроссворд в «Огоньке».
Петренко не подозревал, что в тот самый момент он находится на грани ужасного провала.
Глеб из бригады такелажников тоже в тот день пришел на работу пораньше. Все ради того, чтобы встретиться с «кумом» – сотрудником первого отдела, которому он привычно закладывал мелкие грешки и прегрешения, имеющие место в его трудовом коллективе.
Он пока не решил, станет ли доносить на Белошвеева, поставившего работать за себя непонятно кого – совершенно непроверенного неизвестного типа. С одной стороны, налицо явный непорядок. Но с другой, Петренко, что вместо Кольки стал ишачить, оказался милым человеком. И болеет за «Динамо», и к Глебу хорошо относится, и нос от него не воротит, как некоторые другие, – с ним приятно бывает поболтать в перекур.
Да и «кум» был сегодня какой-то усталый, недовольный, озабоченный, слушал вполуха. Глебу, человеку обидчивому и тонко чувствующему, даже показалось, что он его как агента презирает, относится к нему свысока.
Разумеется, ни особист, ни тем более Глеб понятия не имели, что назавтра в театр запланирован высочайший визит. Никто об этом в Большом не знал – ведь один из принципов безопасности: за пределы избранного круга выдавать как можно меньше информации. А если б они ведали, что в Большой прибудет первое лицо – уж, наверное, и особист расспрашивал информатора тщательней, и тот раскололся бы, что трудится у них в бригаде неизвестно кто. Но «кум» выяснял обстановку вяло и словно через силу, и потому Глеб обидчиво решил: «Ну, и черт с тобой. Раз так, не расскажу».
Убежище, которое заранее присмотрел Петренко, находилось на складе декораций, на минус втором этаже, практически под сценой. Со стороны посмотришь – вроде бы глухая стена. Ни щелей, ни прогалин. А на деле – фанерная перегородка. Если ее отодвинешь – запросто за этой фальшстеной можно поместиться. Легко пристроиться за ней и простоять-просидеть-пролежать целые сутки да с небольшим, все двадцать четыре с лишком часа, что оставались до завтрашнего представления с высочайшим визитом.
Одна надежда: собачек, натасканных на запахи пороха и взрывчатки, сюда, на минус второй этаж склада, кагэбэшники не поведут. И фанерную перегородку простукивать не будут.
Вообще по части защиты от террористов тут, в СССР 1959 года, дело обстояло довольно безалаберно. Должно пройти еще десять лет, до покушения Ильина на Брежнева, прежде чем «девятка» – Управление охраны КГБ – по-настоящему заработает. А в конце пятидесятых Хрущев разъезжал в открытой машине, свободно общался со случайными прохожими. Вот только неизвестно было заранее, куда он соберется поехать.
И сейчас, согласно сообщению Шаляпина, он наконец вознамерился посетить Большой театр.
Петренко устроился за фанерной перегородкой. Достал из чехла для контрабаса одеяло, расстелил, уселся. В тесноте – не в обиде.
* * *
В СССР не существовало дресс-кода по части посещения театра, даже Большого. Ходили на спектакли одетые кто в лес, кто по дрова. Впрочем, и выбор был невелик: вечерние костюмы и платья мало кто имел. Равно как не носили джинсов, кроссовок и шортиков, поэтому никому не пришло бы в голову на балет или оперу в подобном виде впереться. Впрочем, мужчины, собиравшиеся на представление, обычно украшали себя галстуком. Дамы и без театра практически по любому случаю выглядели просто и скромно. Хотя те, кто имел возможность и успевал по времени, обычно делали перед спектаклем укладочку и маникюрчик.
Варя тоже побаловала себя, тем более времени было пруд пруди. Не надо забывать также об обещании Петренко – они после акта отправятся в убежище для того, чтобы переместиться в свое время. Значит, надо, чтобы столица образца пятьдесят девятого года запомнила ее хорошенькой. Но не исключено и другое… Вернее, не то чтобы не исключено… Скорее, даже более вероятно – оказаться где-нибудь на столе в хладном морге. Но и в таком случае следует выглядеть достойно.
Варя чувствовала себя как ее прабабка-народоволка, что готовила теракт против царя и его сатрапов: одновременно и как героиня, и как преступница, и как жертва. Народовольцы в конце века девятнадцатого искренне верили, что их теракты приблизят счастье народное. Петренко внушил ей – так надо, чтобы избегнуть многочисленных жертв среди советских людей: и в девяностые, и позже. Предотвратить ужасный мор в России в начале двадцатых.
Но террористы девятнадцатого века, как выясняется сейчас, сделали стране только хуже. Не повторят ли они с Петренко их ошибок?
И если народоволочке в восьмидесятые годы девятнадцатого века предоставлялся свободный выбор: идти на заклание или нет, то у нее – приказ и задание. И откажется – не будет ей возвращения в свое время, не видать никогда собственного тела, оставшегося в двадцать первом веке. Да и страшно товарища полковника ослушаться.
Петренко на совещании в Нескучном саду презентовал ей билет в третий ярус и выдал четкие и недвусмысленные инструкции. Научил обращаться с «ТТ». Заставил несколько раз повторить и заучить порядок действий.
И Данилова тоже пристроил к делу. У того, впрочем, задание – легче всех: на своем «Москвиче» выдвинуться к Большому театру и ждать, пока Петренко и Варя не выбегут из здания после акта. Если – выбегут.
– Давайте я, а не Варя буду помогать вам внутри, – предложил на той сходке в Нескучном Данилов. – Мужик я или где?
– Нет, – категоричен оказался полковник. – Варя – тренированный боец, она присягу принимала. Со мной идет она, а ты будешь на подхвате.
Данилов предлагал подвезти девушку ко входу, но она категорически отказалась: «Не надо тебе на тачке без документов раньше времени там маячить». На прощание крепко обнялись, и она поехала на троллейбусе от дома до самой площади Свердлова.
В этот раз в Большом у входа даже очередь образовалась. До эпохи рамок-металлоискателей оставалось еще лет сорок, но в тот раз все посетители догадывались, что представление сегодня предстоит необычное. Все потому, что рядом с обычными тетеньками-билетершами стояли остроглазые мужчины в штатском. Кое-кого из зрителей они просили раскрыть сумочку или даже показать содержимое карманов. Тут же присутствовали и две собачки-овчарки на плотных поводках, сопровождаемые инструкторами (также в штатских костюмах и галстучках-шнурочках). Овчарки вели себя в высшей степени корректно, но иной раз обнюхивали входящих, фыркали, но ни разу даже ни на кого не гавкнули. А не на что было лаять: никто из посетителей не пытался пронести ни взрывчатку, ни оружие. И Варя тоже: оружие ждало ее внутри, в Большом.
Совершенно без помех девушка со свежим маникюром и укладкой, в свободном, не стесняющем движения костюме и удобных, разношенных босоножках, ровно в семь вечера, как и было оговорено с Петренко, вошла в здание Большого. Спектакль начинался в семь тридцать, и дальнейший порядок ее действий тоже был определен товарищем полковником.
В то же самое время Шаляпин сидел в своем кабинете председателя КГБ на Лубянке. Он был занят самым, пожалуй, ненавистным делом: ждал.
Занятый невеселыми мыслями, молодой человек двигался за рулем своего собственного (но фактически угнанного) «Москвича» в сторону области. Ярославское шоссе было двухполосным – один ряд в Москву, другой – в противоположном направлении, и чтоб обогнать пылящий грузовик или телегу, приходилось выезжать на встречную. Вдоль дороги тянулись телеграфные столбы, мелькали подмосковные поселки: Тарасовка, Заветы Ильича. После Пушкино он свернул с трассы налево и поехал куда глаза глядят.
Асфальт тут же сменился проселком. Вечерело. Он проезжал подмосковные села. Пастухи гнали домой колхозные стада. На телеге везли на дойку доярок. Мальчишки босиком гоняли в пыли резиновый мячик. Под единственной на всю деревню телевизионной антенной толпился народ, покуривал: видать, гордый хозяин пригласил соседей подивиться на обновку – мерцающий голубой экран, – а теперь все вывалили и обсуждают, как широко шагнул прогресс.
Без карт, схем и навигатора Данилов зарулил куда-то к каналу имени Москвы. Удалось доехать до самой воды. Он выключил движок, разомкнул контакты, потушил фары. Совсем стемнело. Чуть слышно плескала вода. На противоположном берегу мерцали огоньки. По каналу шла груженная углем или песком баржа, из рубки разливалась радиотрансляция. Волны, дошедшие от баржи, заплескали на бетонный берег. За забором белели одноэтажные корпуса – похоже на пионерлагерь. У воды горел костерок. Там хихикали и пели под гитару – видать, вожатые развлекались.
Данилов разложил передний диван «Москвича» – он был сплошной и откидывался, образуя вместе с задними сиденьями полноценное спальное место. Ночь стояла теплая, поэтому мотор и печку можно было не раскочегаривать.
Петренко
Постепенно он привык выходить в ночную смену.
Беда заключалась в том, что и днем поспать не всегда удавалось. Шумела огромная коммунальная квартира на Чернышевского. Галдели, несмотря на увещевания Ольги, в ее коммуналке на Соймоновском. К тому же днем приходилось работать: осуществлять спецоперации, чтобы нейтрализовать Кордубцева, уничтожить его предков.
И вот первая цель оказалась достигнута: Семен Кордубцев, носитель сущности своего внучка Елисея, арестован ментами за тройное убийство. Остальные предки Елисея ликвидированы. Умерла в больнице Людмила Жеребятова. Зарезаны в своей квартире Вера и Александр Чигаревы.
Теперь можно было сосредоточиться на задании номер два: государственном перевороте. Устранении несчастного болтуна Хрущева. Но тут от него теперь мало что зависело. Оставалось быть в полной боевой готовности – и ждать.
Каждодневно к пяти вечера он приходил на работу в Большой театр. За все время, пока он исполнял роль такелажника Николая Белошвеева, удравшего торговать клубникой на Болшевском рынке, никто не проверил его личность. Перед вахтером, сидевшим на служебном входе, Петренко всякий раз взмахивал чужим пропуском с переклеенной фотографией и спокойно проходил.
В семь тридцать (а не ровно в семь, как в привычную ему эпоху) начинался спектакль. Опера «Мать» композитора Хренникова сменялась балетом «Легенда о любви», за прокофьевской «Войной и миром» следовал «Каменный цветок».
Они, такелажники, находились на низшей ступени здешней иерархии, где царили дирижеры, режиссеры, композиторы, примы и солисты. Ступенью ниже, чем упомянутые, шли хор и кордебалет. Еще ниже – костюмеры, гримеры, пошивочные мастерские, реквизиторский и столярный цех. А уж потом – они.
Зато такелажники были – Его величество рабочий класс. Они ни перед кем не кланялись, на всех смотрели свысока и могли послать на три, четыре или пять букв любого режиссера, дирижера или солиста.
Но и работать, конечно, приходилось. Менять декорации в антракте, а то и после каждой картины. После спектакля разбирать их и опускать на склад. Монтировать заново те, что предназначены назавтра.
Хорошо еще, когда «утренника» (то есть дневного спектакля) или генеральной репетиции не было. А то ведь и после них приходилось декорации ворочать.
Но главное за время работы своей в Большом сумел Петренко рассмотреть, разведать здесь укромные места, убежище себе углядеть и собрать потребный для акции реквизит.
И вот наконец наступил день, к которому он так долго готовился.
В квартиру на Чернышевского позвонил Шаляпин и произнес в трубку одно-единственное слово: «Завтра».
Данилов
Он утешал, конечно, Варю как мог. Постепенно она стала восстанавливаться и после смерти родителей, и своего похищения. Даже пересдала наконец несчастную историю КПСС.
Петренко их больше не трогал, и они продолжали жить в квартире Вариного отчима на Ленинском. Летние дни проходили в ожидании, пока однажды Петренко не позвонил Варе домой и не сказал: «Пора!»
Они, все трое, встретились в Нескучном саду, и первое, что изрек Варин начальник:
– Сразу после операции мы все вместе, втроем, немедленно отправляемся в оговоренное место – для переброски в будущее. Но сперва нам требуется совершить следующее.
Петренко
В магазине музыкальных инструментов он приобрел футляр для контрабаса. Держал его в квартире Ольги, под кроватью. На расспросы любовницы, зачем он ему, отвечал:
– С контрабасисткой одной из оркестра познакомился. У нее скоро день рождения, хочу подарить. Хорошая девушка. Зоя Штерн. Яркий типаж.
Классический прием переключения внимания. Разговор, подогреваемый Олиной ревностью, ушел от футляра в сторону мифической контрабасистки: молодая ли она, хорошенькая, да что их с Петренко связывает.
В тот же день, когда он услышал от Шаляпина заветное слово «завтра» и провел с Варей и Даниловым совещание в Нескучном саду, полковник уложил в футляр от контрабаса гранатомет и сумку с тремя гранатами, оставшийся у него пистолет «ТТ» (второй конфисковали менты после перестрелки в Тайнинке) и запасной магазин к нему, а также две армейские фляжки с водой, плитку шоколада и пустой бидончик из-под молока. А еще – одеяло. Переложил все газетами, чтоб не звенело.
Оля занималась в исторической библиотеке, работала над докторской. Он оставил ей на столе записку: «Сегодня и завтра не жди, не приду».
«Впрочем, – подумал он, – не приду я больше никогда в любом случае».
Он приоделся, вскинул контрабас на плечо и отправился пешочком с Кропоткинской на проспект Маркса.
Летняя зеленая Москва была великолепна. Синие старорежимные троллейбусы и красные автобусы рассекали пространство. Сновали «Победы», «Волги» и «Москвичи» – в виде таксомоторов, персоналок и частнособственнического парка. Поливалки шли строем, прибивая к земле пыль. Веселые (или же озабоченные) прохожие бежали по тротуарам. В толпе только и слышались разговоры об открывшейся в Сокольниках американской выставке, о «Кадиллаках» и «Шевроле», внутри которых даже можно посидеть, о диковинной выставочной кухне, где есть диво-дивное – посудомоечная машина, и о странном заморском напитке «пепси-кола», который «ничего, но хуже нашего кваса». Говорили, что прибыл на открытие даже ихний вице-президент Никсон.
Может, и жаль было, что Шаляпин, когда придет к власти, гаечки в стране прикрутит, но так было надо прежде всего для счастья обитателей этой державы.
В любом случае Петренко шел и наслаждался городским пейзажем, потому что видел он его в последний раз.
За день до высочайшего визита в Большом театре никаких мер безопасности предпринято не было. О грядущем посещении даже не ведал пока никто. Петренко в ухватках спецслужб разбирался и знал, что уже завтра с утра театр наводнят агенты в штатском да собачек приведут, будут высматривать, выискивать, вынюхивать. Но это – завтра. Сегодня пока все было совершенно спокойно. И вахтер на служебном входе нимало не удивился, что Петренко явился вдруг с контрабасом. Он вообще его, казалось, не заметил: сидел, погруженный в кроссворд в «Огоньке».
Петренко не подозревал, что в тот самый момент он находится на грани ужасного провала.
Глеб из бригады такелажников тоже в тот день пришел на работу пораньше. Все ради того, чтобы встретиться с «кумом» – сотрудником первого отдела, которому он привычно закладывал мелкие грешки и прегрешения, имеющие место в его трудовом коллективе.
Он пока не решил, станет ли доносить на Белошвеева, поставившего работать за себя непонятно кого – совершенно непроверенного неизвестного типа. С одной стороны, налицо явный непорядок. Но с другой, Петренко, что вместо Кольки стал ишачить, оказался милым человеком. И болеет за «Динамо», и к Глебу хорошо относится, и нос от него не воротит, как некоторые другие, – с ним приятно бывает поболтать в перекур.
Да и «кум» был сегодня какой-то усталый, недовольный, озабоченный, слушал вполуха. Глебу, человеку обидчивому и тонко чувствующему, даже показалось, что он его как агента презирает, относится к нему свысока.
Разумеется, ни особист, ни тем более Глеб понятия не имели, что назавтра в театр запланирован высочайший визит. Никто об этом в Большом не знал – ведь один из принципов безопасности: за пределы избранного круга выдавать как можно меньше информации. А если б они ведали, что в Большой прибудет первое лицо – уж, наверное, и особист расспрашивал информатора тщательней, и тот раскололся бы, что трудится у них в бригаде неизвестно кто. Но «кум» выяснял обстановку вяло и словно через силу, и потому Глеб обидчиво решил: «Ну, и черт с тобой. Раз так, не расскажу».
Убежище, которое заранее присмотрел Петренко, находилось на складе декораций, на минус втором этаже, практически под сценой. Со стороны посмотришь – вроде бы глухая стена. Ни щелей, ни прогалин. А на деле – фанерная перегородка. Если ее отодвинешь – запросто за этой фальшстеной можно поместиться. Легко пристроиться за ней и простоять-просидеть-пролежать целые сутки да с небольшим, все двадцать четыре с лишком часа, что оставались до завтрашнего представления с высочайшим визитом.
Одна надежда: собачек, натасканных на запахи пороха и взрывчатки, сюда, на минус второй этаж склада, кагэбэшники не поведут. И фанерную перегородку простукивать не будут.
Вообще по части защиты от террористов тут, в СССР 1959 года, дело обстояло довольно безалаберно. Должно пройти еще десять лет, до покушения Ильина на Брежнева, прежде чем «девятка» – Управление охраны КГБ – по-настоящему заработает. А в конце пятидесятых Хрущев разъезжал в открытой машине, свободно общался со случайными прохожими. Вот только неизвестно было заранее, куда он соберется поехать.
И сейчас, согласно сообщению Шаляпина, он наконец вознамерился посетить Большой театр.
Петренко устроился за фанерной перегородкой. Достал из чехла для контрабаса одеяло, расстелил, уселся. В тесноте – не в обиде.
* * *
В СССР не существовало дресс-кода по части посещения театра, даже Большого. Ходили на спектакли одетые кто в лес, кто по дрова. Впрочем, и выбор был невелик: вечерние костюмы и платья мало кто имел. Равно как не носили джинсов, кроссовок и шортиков, поэтому никому не пришло бы в голову на балет или оперу в подобном виде впереться. Впрочем, мужчины, собиравшиеся на представление, обычно украшали себя галстуком. Дамы и без театра практически по любому случаю выглядели просто и скромно. Хотя те, кто имел возможность и успевал по времени, обычно делали перед спектаклем укладочку и маникюрчик.
Варя тоже побаловала себя, тем более времени было пруд пруди. Не надо забывать также об обещании Петренко – они после акта отправятся в убежище для того, чтобы переместиться в свое время. Значит, надо, чтобы столица образца пятьдесят девятого года запомнила ее хорошенькой. Но не исключено и другое… Вернее, не то чтобы не исключено… Скорее, даже более вероятно – оказаться где-нибудь на столе в хладном морге. Но и в таком случае следует выглядеть достойно.
Варя чувствовала себя как ее прабабка-народоволка, что готовила теракт против царя и его сатрапов: одновременно и как героиня, и как преступница, и как жертва. Народовольцы в конце века девятнадцатого искренне верили, что их теракты приблизят счастье народное. Петренко внушил ей – так надо, чтобы избегнуть многочисленных жертв среди советских людей: и в девяностые, и позже. Предотвратить ужасный мор в России в начале двадцатых.
Но террористы девятнадцатого века, как выясняется сейчас, сделали стране только хуже. Не повторят ли они с Петренко их ошибок?
И если народоволочке в восьмидесятые годы девятнадцатого века предоставлялся свободный выбор: идти на заклание или нет, то у нее – приказ и задание. И откажется – не будет ей возвращения в свое время, не видать никогда собственного тела, оставшегося в двадцать первом веке. Да и страшно товарища полковника ослушаться.
Петренко на совещании в Нескучном саду презентовал ей билет в третий ярус и выдал четкие и недвусмысленные инструкции. Научил обращаться с «ТТ». Заставил несколько раз повторить и заучить порядок действий.
И Данилова тоже пристроил к делу. У того, впрочем, задание – легче всех: на своем «Москвиче» выдвинуться к Большому театру и ждать, пока Петренко и Варя не выбегут из здания после акта. Если – выбегут.
– Давайте я, а не Варя буду помогать вам внутри, – предложил на той сходке в Нескучном Данилов. – Мужик я или где?
– Нет, – категоричен оказался полковник. – Варя – тренированный боец, она присягу принимала. Со мной идет она, а ты будешь на подхвате.
Данилов предлагал подвезти девушку ко входу, но она категорически отказалась: «Не надо тебе на тачке без документов раньше времени там маячить». На прощание крепко обнялись, и она поехала на троллейбусе от дома до самой площади Свердлова.
В этот раз в Большом у входа даже очередь образовалась. До эпохи рамок-металлоискателей оставалось еще лет сорок, но в тот раз все посетители догадывались, что представление сегодня предстоит необычное. Все потому, что рядом с обычными тетеньками-билетершами стояли остроглазые мужчины в штатском. Кое-кого из зрителей они просили раскрыть сумочку или даже показать содержимое карманов. Тут же присутствовали и две собачки-овчарки на плотных поводках, сопровождаемые инструкторами (также в штатских костюмах и галстучках-шнурочках). Овчарки вели себя в высшей степени корректно, но иной раз обнюхивали входящих, фыркали, но ни разу даже ни на кого не гавкнули. А не на что было лаять: никто из посетителей не пытался пронести ни взрывчатку, ни оружие. И Варя тоже: оружие ждало ее внутри, в Большом.
Совершенно без помех девушка со свежим маникюром и укладкой, в свободном, не стесняющем движения костюме и удобных, разношенных босоножках, ровно в семь вечера, как и было оговорено с Петренко, вошла в здание Большого. Спектакль начинался в семь тридцать, и дальнейший порядок ее действий тоже был определен товарищем полковником.
В то же самое время Шаляпин сидел в своем кабинете председателя КГБ на Лубянке. Он был занят самым, пожалуй, ненавистным делом: ждал.