– Все, я заткнулся, – криво усмехнулся Кречетов.

– Мне все равно, чьи тела вам нужны, чтобы оживлять мертвых, – сказал Волк. – Если нужно, трупов мы вам притащим сколько угодно. Мне важно лишь одно – чтобы мои бойцы вновь встали в строй.

Он достал из кармана взятую у отрубившегося Гудрона связку нагрудных жетонов, покрытых запекшейся кровью.

– У вас сейчас есть готовые матрицы, господин академик? Как только я удостоверюсь, что этот сталкер ожил и при этом находится в здравом уме и твердой памяти, я бы хотел, чтобы вы немедленно приступили к оживлению людей, чья кровь осталась на этих жетонах…

– Смотрите! – воскликнул боец, который подал идею насчет очистки «веретеном».

Мертвец в автоклаве дернулся, словно его током ударило. Внезапно на его шее и руках страшно вздулись вены, при этом сквозь тонкую кожу было видно, что по ним течет синяя, слабо светящаяся кровь.

А потом труп начало корчить. И это было страшно. Мертвое тело начало биться об крышку автоклава, из его рта, брызгая во все стороны, хлынула иссиня-черная пена. Автоматические манипуляторы повыдергали иглы из рук беснующегося трупа и жались вдоль стенок автоклава, словно испуганные змеи…

– Твою ж Зону, – покачал головой Волк. – Профессор, это нормально?

– Если вы ко мне, то, на мой взгляд, это полный звездец, – сказал Кречетов. – И я еще очень мягко выразился.

Волк поморщился.

– И вообще-то я не к тебе обращался, говорящая голова. Я и сам вижу, что в этом ящике происходит какая-то хрень. Так что, господин Захаров, все идет по плану?

Захаров, не спуская глаз с автоклава, вдумчиво теребил бородку, словно намеревался ее оторвать.

– Я с вами говорю! – возвысил голос Волк.

– Да-да, я вас слышу, – рассеянно проговорил Захаров. – И, если честно, понятия не имею, что это такое, подобную реакцию объекта я наблюдаю впервые. Но могу предположить, что сейчас его организм действительно освобождается от последствий пагубного отравления синей пылью. Если, конечно, данный процесс не убьет объект – слишком уж интенсивно происходит процесс этого освобождения…

Академик еще проговаривал последние слова, когда труп начало выворачивать. Его рвало так, что казалось, он вот-вот начнет извергать из себя собственные внутренности. Крышка автоклава, сработанная из пуленепробиваемого стекла, уже настолько была заляпана мерзкой черно-синей жижей, что увидеть происходящее внутри прозрачного гроба стало проблематично.

– Кажись, сдох, – неуверенно произнес Волк, вглядываясь в недра автоклава и непроизвольно морщась. Этот боец повидал в жизни всякое, но такое количество блевотины видел впервые.

Захаров неуверенно покосился на приборы, но они ничего не показывали. Вообще ничего. Не иначе, все датчики оторвались, когда мертвец неистово бился в своем стеклянном гробу…

– Есть только один способ это проверить, – сказал он, нажимая на кнопку открытия автоклава.





* * *


Вонь была ужасной. Непередаваемой. Такой, что я, едва вынырнув из мрака беспамятства, чуть снова не утонул в нем.

Но я не хотел вновь окунаться в черную ледяную пропасть, из которой выплыл на слабый свет, мерцающий в недосягаемой высоте. Поэтому я старался. Очень старался. Мне нужно было вернуться!

Зачем?

Не знаю…

Там, откуда я выбрался, не было слов, мыслей, чувств… Не было даже времени. И единственное, что было во мне, что стало мной там, на дне, холодном, словно могила, – это осознание того, что я должен возвратиться.

Обязан.

Потому что не могу иначе.

Но как странно… Неужто то, к чему я так стремился, это яркий свет, воняющий так, что смерть по сравнению с ним кажется не таким уж страшным наказанием?

Однако я не вырубился вновь, удержав сознание в теле, которое я теперь ощущал. Надо же, как это приятно – чувствовать, что ты вновь стал обладателем скрюченного от боли туловища, адски ноющих конечностей и разламывающейся головы. Я осознавал, что мой рот раскрыт, что я ору во всю глотку от боли, но из горла вырывается лишь жалкий булькающий хрип.

А еще я ни черта не видел. Перед глазами плавали лишь размытые пятна неопределенной формы. Но в какой-то момент поле моего зрения заслонило одно белое пятно и чей-то отдаленно знакомый голос произнес:

– Спокойно, Снайпер. Сейчас сделаю укол, и сразу полегчает.

Над левым локтем кольнуло довольно сильно, следом в этом месте появилась раздирающая боль. Но разве можно ее сравнить с той болью, что пронизывала каждую клетку моего тела, скручивая его в эмбрион?

Однако чувство болезненного распирания в руке быстро прошло – вместе с нестерпимым ощущением, что меня сейчас разорвет изнутри на тысячу кусков.

И вместе с этим вернулось зрение.

Пелена спала с глаз, и я увидел, что сижу в автоклаве, заблеванном так, словно в него выворачивало целый взвод военных, перебравших по поводу новогоднего праздника. Кстати, вон они стоят, глядя на меня словно на выходца с того света. Интересно, не их ли это была затея излить на меня содержимое своих желудков?

И тут внезапно я вспомнил все!


Словно плотину прорвало, блокирующую мозг. Я аж зажмурился от такого обилия информации – показалось, что сейчас глаза выскочат от давления воспоминаний, мыслей, эмоций, разрывающих голову изнутри.

Я был убит. Я отчетливо помнил момент своей смерти. Будто минуту назад это было: мигающий вспышками пламени автомат Кречетова; пули, что, словно тяжелые молотки, лупят в мою ничем не защищенную грудь; брызги моей крови, медленно разлетающиеся во все стороны, – и автомат, который я метнул в ученого на манер копья, потому что вдруг понял – добежать до Кречетова я уже не смогу…

Тогда я успел увидеть, как моя сверкающая «Бритва», примкнутая к автомату, вонзается в лоб ученого, а на потолке над его головой отъезжает в сторону панель, открывая ствол пулемета, направленный мне за спину. Тогда я понял: у Захарова все получилось. Потому что и у меня – получилось. Потому что гранаты «вольных» не полетели, а значит, я выиграл у Сестры десять секунд, за которые сумел спасти две жизни. Правда, за это пришлось отдать свою[2]…

А потом была темнота. Слишком черная и холодная для того, чтобы быть просто темнотой. Наверно, Сестра все еще была в обиде на своего провинившегося побратима, потому не удостоила встречи с ней, а просто ввергла в мрак вечного ледяного покоя – из которого меня вновь выдернули в эту жизнь.

Зачем?

Впрочем, я немедленно сам ответил на свой же немой вопрос. Возможно, затем, что пять гильз со смятыми дульцами и пятнышками синей пыли все еще лежали на столе неподалеку от автоклава. Гильз, в которых содержались фрагменты тел моих друзей. И, судя по тому, что эти импровизированные контейнеры были так и не вскрыты, академик Захаров не сдержал свое обещание оживить Фыфа, Настю, Рут, Харона и Рудика.

У меня хватило сил повернуть голову и посмотреть Захарову в глаза. Но тот вовремя отвел взгляд в сторону.

– Ну вот, – сказал он, обращаясь к жилистому вояке в камуфле и с автоматом руках, чертами лица напоминавшего то ли лису, то ли шакала. – Вы хотели удостовериться. А значит…

– Слышь, ты! – перебил его вояка, качнув в мою сторону стволом автомата. – Ну-ка, скажи что-нибудь.

Подобное обращение обычно стимулирует меня лучше любого препарата. Я шевельнулся, понял, что не смогу резко вскочить и заехать шакаломордому в рыло – да и глупо это, когда у него в руках автомат. Поэтому я лишь собрал во рту мерзкую на вкус слюну с тошнотворным вкусом блевотины и от души так харкнул вояке в харю.

Получилось неважно. Раньше б точно прям в рыло попал, благо стоял он почти рядом. А так плевок получился хилый – но смачный, судя по тому, с каким качественным чавканьем он шлепнулся вояке на берц.

Хоть обувка у шакаломордого была грязная, как душа Жмотпетровича, дополнительное украшение в виде моей харкотины ему не понравилось. Поэтому он скривился, как лис, которому прищемили хвост, подошел ближе, замахнулся прикладом…

И тут пол тряхнуло. Сильно. Так, что свет сразу стал красно-аварийным, а из потолочного люка вывалился управляемый пулемет и повис на проводах, раскачиваясь, словно маятник.

Где-то снаружи глухо замолотило что-то крупнокалиберное. А из того места, откуда выпал пулемет, раздался механический женский голос:

– Воздушная тревога! Ракетный удар! База атакована вертолетами Объединенных сил независимых государств. Два бронеколпака повреждены, нарушено электроснабжение комплекса. Перехожу на аварийный режим!

– Не думал, что они так болезненно отреагируют на ликвидацию небольшого отряда охраны периметра, – слегка растерянно проговорил Захаров.

– И очень оперативно, – сказал шакаломордый, опуская автомат и явно забыв про меня. – Что теперь, господин академик?

С потолка, оторвавшись от проводов, рухнул пулемет, с грохотом упав на пол. Захаров растерянно теребил бородку, глядя на него.

– Что теперь?!! – взревел вояка, яростно оскалив зубы и от этого став еще больше похожим на представителя семейства собачьих. – Еще пара таких залпов, и они нас тут похоронят!

– Да-да. – Захаров наконец пришел в себя от его вопля. – Бежим! За мной!

И рванул… куда-то. Что не удивительно. У этого пройдохи-ученого в его научном комплексе куча лазеек, нор, схронов, потайных выходов. Следом за ним ринулись военные.

А я… Я остался сидеть в автоклаве, с ног до головы измазанной собственной черной блевотиной, имеющей синеватый оттенок. Впрочем, сидел я недолго. Когда здание сотрясается от разрывов, рефлексы становятся сильнее слабости, сковавшей все тело. Мгновение назад я был уверен, что не смогу даже на ноги встать без посторонней помощи, а тут – поди ж ты, откуда силы взялись!

Я судорожно дернулся, перевалился через край автоклава, рухнул на пол, больно приложившись об него коленями и локтем, не удержавшись, упал на бок – и пришел в себя окончательно.

Встать получилось со второй попытки. Я, шатаясь, поднялся на ноги, чувствуя, как они предательски трясутся, оперся об откинутую крышку автоклава и принялся усиленно соображать, что делать дальше.

Увы, соображалось туго. Бежать – но куда? Я, конечно, не раз бывал в научном комплексе Захарова, но не настолько хорошо его знал, чтобы понять, в какой именно из его многочисленных лабораторий я сейчас находился. Но даже если бы и удалось выбраться из здания, которое сейчас ракетными залпами разбирают на части вертолеты, долго ли я продержусь в Зоне, еле волоча ноги и при этом без оружия? Думаю, до первого мутанта, которые прекрасно чувствуют беспомощность жертвы. Так не лучше ли остаться здесь, дождаться, пока рухнет крыша здания, и спокойно, без суеты вернуться в ледяные чертоги Сестры?

– Снайпер!

Я с трудом повернул голову на голос.

Ишь ты, надо же! Профессор Кречетов собственной персоной – вернее, то, что от него осталось. Голова и кусок груди. Вот уж кому не повезло – так не повезло. Лучше сдохнуть, чем жить вот так…

– Слушай, давай забудем все, что было, – хрипло и явно волнуясь, проговорил живой бюст Кречетова. – Я убил тебя, ты убил меня, так что за прошлое мы в расчете. А сейчас давай просто поможем друг другу.

Наверху грохнуло, в двух метрах от меня рухнул на пол солидный кусок бетонного перекрытия, обдав меня серой пылью.

– Ты уверен, что сможешь нам помочь? – спросил я, с трудом делая шаг к столику на колесиках, на котором лежали пять деформированных гильз. Получилось. Я сунул гильзы в липкий карман камуфляжа и оперся руками об столик. Устал.

– Рядом, через две двери… кабинет Захарова, – задыхаясь, проговорил Кречетов – видимо, он сильно волновался и ему трудно было быстро говорить. – Нам надо туда. Они наверняка помчались… в сектор эвакуации… так что у нас может получиться.

– Что получиться? – спросил я, уже мысленно согласившись на все, просто выгадывая секунды перед тем, как совершить невозможное, – ибо когда собственное тело ощущается как кусок бесформенной ваты, прикрепленный к голове, любое движение становится настоящим подвигом.

– Просто сделай, – прохрипел Кречетов.

И я, закусив губу до боли, сделал.

Опираясь на столик, я подкатил его к установке жизнеобеспечения профессора, повинуясь его указаниям, нажал несколько кнопок и, когда стеклянная колба, в которой находился бюст, раскрылась, словно раковина, выдернул из тела профессора все иглы и трубки, по которым к нему подавалась питательная жидкость. А потом рывком выдрал живой бюст из автоклава и, не удержав равновесия, не положил, а бросил его на столик-каталку.

– Полегче, – простонал профессор через стиснутые зубы.