Она открывает рот, словно хочет возразить, но, судя по всему, посмотрев на мое лицо, видит на нем нечто такое, что заставляет ее передумать.
– Что ж, будь по-твоему. – Она берет мою руку, и я морщусь, когда она прокалывает подушечку моего среднего пальца швейной иглой. Потом сжимает его и ждет, чтобы выступила капля крови. Я держу руку над чашей и смотрю, как кровь капает на кости.
– Крови слишком мало, – говорит матушка и тыкает иголкой еще в один мой палец, потом еще и еще, пока кости бабули не усеивают темно-красные капли. Убедившись, что крови достаточно, она берет огниво и сноровисто поджигает кости.
Перед моими глазами все плывет, но я точно не знаю отчего – от смеси запахов дыма и сандалового дерева или от мысли о том, что кости бабули будут сейчас использованы против меня. Глаза матушки закрываются, она начинает глубоко дышать, и дым тотчас устремляется в ее сторону, словно готовый исполнить любой ее приказ. Проходит несколько минут, и у меня тоже начинают закрываться глаза, по телу разливается вялость, и я забываю, что именно внушало мне такую тревогу.
Но, услыхав, как на чашу опускается чугунная крышка, я тут же возвращаюсь в реальный мир и, открыв глаза, вижу, как матушка высыпает на белый ковер обуглившиеся, почерневшие кости. Она вглядывается в них, хмурит брови, и, когда поднимает голову, ее глаза блестят.
– Ты отправишься на учение в Замок Слоновой Кости, – бесцветным голосом произносит она, – и станешь учиться на Заклинательницу Костей с даром Ясновидения Второго Порядка. – Она сглатывает и отводит от меня взгляд. – Твой суженый – это Брэм.
В первые секунды я слишком потрясена, чтобы говорить. А затем меня охватывает ярость.
– Зачем ты это сделала?
Она не отвечает. В ушах у меня часто и гулко пульсирует кровь.
– Какая именно из бабушкиных костей велела тебе погубить мою жизнь? – вопрошаю я, схватив с ковра горсть костей.
– Саския. – Ее голос тих, но в нем звучит угроза. – Прекрати.
Но что еще она может мне сделать? Что может быть хуже той участи, на которую она меня обрекла? Меня отправят далеко от дома, чтобы учиться гадать на костях, к чему я совершенно не годна. А еще по ее прихоти я отныне привязана к парню, которого из-за его меток боится весь Мидвуд, к парню, которого я бы ни за что не выбрала сама – если бы выбор был за мной. Мне суждено не только всю жизнь быть несчастной – ко всему прочему я еще и обречена прожить ее в одиночестве.
– Может быть, вот эта? – спрашиваю я, беря с ладони тонкую кость. Ответа нет, я отбрасываю кость в сторону и беру другую. – Или эта?
Моя мать пытается выхватить у меня кость, на щеках у нее выступают два красных пятна, в глазах пылает огонь.
– Отдай. – Она тщится вырвать у меня кость, но я с еще большей силой тяну ее на себя.
И кость ломается надвое.
Лицо матушки бледнеет на глазах, она шумно втягивает в себя воздух и выхватывает из моей руки вторую половинку кости.
Сломанные кости – это к несчастью.
– Что ты натворила? – пронзительно кричит она, и в ее голосе звучит ужас.
Но этот вопрос должна задавать не она, а я. Она лишила меня всякого шанса на счастье. И теперь эти кости ничего не стоят, ибо их можно использовать только один раз. Я встаю на ноги и решительно иду к двери.
– Ответ на твой вопрос – нет, – говорю я. – Я тебе не верю. – Она не отвечает. А когда я оборачиваюсь и смотрю на нее, она по-прежнему сидит, уставившись на сломанную кость и в ужасе прижав руку ко рту.
* * *
Выйдя из Кущи, я щурюсь на яркий солнечный свет. Девушка, стоящая в очереди следующей, нетерпеливо раскачивается на носках.
– Ну как? – весело спрашивает она. – Как все прошло?
Я молча качаю головой и прохожу мимо. Гул голосов вдруг затихает, и я чувствую, как взгляды всех присутствующих устремляются на меня. Жители города и окрестностей смотрят на меня, и в глазах их я вижу и острое любопытство, и откровенное злорадство, как будто скандал имеет запах и они только что уловили его. Но я не доставлю им удовольствия, не дам возможности перемыть мне кости и позубоскалить – и, приклеив к лицу улыбку, я иду туда, где по другую сторону Кущи своей очереди ждут парни.
Деклан со смущенной улыбкой глядит, как я подхожу все ближе и ближе, и у меня сжимается сердце, когда я заставляю себя пройти мимо него.
Останавливаюсь перед Брэмом. Не знаю, хватит ли мне духу сделать это, но выбора у меня нет. Ведь нельзя отвергнуть того, кого выбрали для тебя кости, прямо в день доведывания. Сделав глубокий вздох, я протягиваю руку. Мои пальцы дрожат. Темные глаза Брэма округляются, и он отступает на шаг или два.
Как ни странно, он пятится от меня.
К моему лицу приливает кровь. Я стою с протянутой рукой – стою секунду.
Две.
Три.
Наконец он запускает пальцы в волосы, так что они встают дыбом, и, чуть заметно кивнув в знак покорности судьбе, берет меня за руку. На каждой костяшке его пальцев виднеется маленький черный треугольник, ладони шершавы. Прошло немало лет с тех пор, как Брэм стоял ко мне так близко. Его прикосновение будит в моей душе воспоминания, которые я подавляла долго и упорно, и я делаю над собою усилие, чтобы тотчас не отдернуть руку.
Мы идем к костру, и мало-помалу замолчавшие было люди опять начинают переговариваться, и над площадью вновь повисает гул голосов. Мы садимся на большой плоский камень, и какая-то девчушка сует мне в руки белое пушистое одеяло.
– Поздравляю вас с сопряжением, – говорит она. Краем глаза я вижу, как Брэм вздрагивает, хочу сказать девочке «спасибо», но это слово застревает у меня в горле, и я просто молча киваю, что, похоже, удовлетворяет ее, поскольку она улыбается и бежит прочь.
Я разворачиваю одеяло и накрываю им наши колени. Как только оно ложится на наши сомкнутые руки, Брэм разжимает пальцы и отпускает мою ладонь.
У меня такое чувство, будто он хлестнул меня по лицу. Когда первая острая боль проходит, на поверхность выходит боль тупая, словно вдруг начинает ныть синяк, который, как я полагала, прошел уже давным-давно.
– Будь моя воля, я бы тоже не выбрала тебя, – говорю я.
Он сдвигает брови.
– Что?
– Вполне очевидно, что сам ты меня бы не выбрал. И я хочу, чтобы ты знал – мой выбор тоже пал бы не на тебя.
Несколько долгих секунд он молчит, а когда начинает говорить, голос его звучит сухо, почти скучающе:
– Принято к сведению.
Мы сидим рядом в напряженном молчании, и я думаю: что бы об этом сказал мой отец? Для матушки его выбрали кости, но он утверждал, что, когда она протянула ему руку в день доведывания, он уже любил ее.
– И вовсе ты меня тогда не любил, – фыркнула матушка, когда он поведал эту историю мне.
Отец прижал руку к сердцу.
– Делла, любовь моя, я уязвлен до глубины души. Если ты тогда не любила меня, это вовсе не значит, что я не любил тебя.
– Я что-то не помню, чтобы у тебя на запястье красовалась тогда красная метка, – весело сказала на это матушка. – До дня доведывания мы с тобой едва ли перекинулись хотя бы парой слов. Когда же ты успел в меня влюбиться?
По лицу отца расплылась улыбка.
– В тот день, когда Кайл Деннис поспорил с тобой, что первым добежит до большого дуба, что растет у дома Паулсенов, и взберется на его верхушку, а ты опередила его на целых пять минут.
Она покачала головой с озорным блеском в глазах.
– И каким же образом это внушило тебе любовь?
– Да разве могло быть иначе? Если бы меня не покорили твои смелость и сметка, это сделали бы твои ножки, свисавшие с ветвей, пока ты распевала три куплета песенки «Встретимся наверху».
У меня эта история вызвала смех, а бабушка изумленно ахнула.
– Делла, как ты могла?
В песенке говорится о двух юных влюбленных, которые вынуждены хранить свою любовь в тайне, поскольку для них день доведывания еще не настал. Каждую полночь парень взбирается на дерево, чтобы добраться до окна спальни своей любимой и поцеловать ее. Пропев эту песню, матушка тем самым поддела паренька, который вызвал ее на соревнование. Он не только проиграл, но она ко всему прочему еще и объявила всем тем, кто собрался внизу, что он к ней неравнодушен.
– Справедливости ради надо сказать, – заметил тогда отец, – что в твою матушку было влюблено полгорода. Так что мне повезло, когда выбор костей пал на меня.
А вот мне в отличие от моего отца не повезло.
Бабушкины кости выбрали мне в пару полную его противоположность. Человека, у которого, судя по его меткам, темное прошлое и которому, как показали кости, надлежит вступить в Гвардию.
Что же касается меня… впервые после того, как я в ярости бросилась вон из Кущи, до меня доходит, что кости обнаружили у меня дар Ясновидения Второго Порядка. Я всегда полагала, что, если мне суждено будет стать Заклинательницей Костей, мне окажется присуще либо Ясновидение Первого Порядка, как бабушке, либо Ясновидение Третьего Порядка, как матушке. Но мне никогда не приходило в голову, что у меня обнаружится способность прозревать не прошлое, не будущее, а то, что происходит в настоящем. Это определенно куда безобиднее, чем остальные две категории Ясновидения, – те, кто наделен таким даром, могут находить запропастившиеся предметы, помогать людям в принятии решений, оказывать помощь Врачевателям, когда их пациенты не могут сами сказать, где у них болит. Но тут я вспоминаю, что иногда Заклинателей и Заклинательниц Костей, которым присущ дар к прозрению настоящего, используют при допросах тех, кто обвиняется в преступлениях, и мне становится не по себе.
Я поворачиваю лицо к костру и отдаюсь гипнотическому действию, которое на меня всегда оказывает зрелище всеразрушающего огня. Вначале бревна, которые он пожирает, были огромны и крепки, но скоро от них останется одна лишь серая зола. У меня внутри тоже пылает огонь, и я чувствую – какой бы сильной я ни была, скоро от меня не останется ничего.
Ничего кроме костей.
Когда разрушается и гибнет все прочее, кости всегда остаются целы.
Саския второе доведывание
Матушка держит в руке две половинки сломавшейся кости.
Мои глаза застилает дымная пелена, и мне стоит немалого труда не позволить им закрыться опять. Меня одолевает сон, а так быть не должно. В Куще чересчур жарко, и аромат сандала действует на меня одуряюще. Я тру глаза и вглядываюсь в почернелые кости бабушкиных пальцев, разбросанные на ковре в россыпи золы. У меня немного болит голова, и я думаю: всегда ли доведывание бывает настолько утомительнее, чем обыкновенное гадание? Но когда я перевожу взгляд на лицо матушки, мое замешательство уступает место тревоге. Она неотрывно смотрит на сломанную кость, и вид у нее такой, словно это никакая не кость, а ее собственное разбитое сердце.
– Что стряслось? – спрашиваю я.
Она резко вскидывает голову, словно удивившись тому, что я нахожусь перед ней.
– О, Саския. – В ее голосе звучит укор, но почему? Она что, все еще расстроена моим отказом подтвердить, что я ей верю? Или же кости поведали ей нечто ужасное относительно моего будущего? Я жду, чтобы она сказала что-то еще, но она молчит, пристально глядя на половинки кости и плотно сжав губы.
– Матушка, – говорю я, чувствуя, как мне вдруг стало не по себе. – Ты меня пугаешь.
– Что ж, будь по-твоему. – Она берет мою руку, и я морщусь, когда она прокалывает подушечку моего среднего пальца швейной иглой. Потом сжимает его и ждет, чтобы выступила капля крови. Я держу руку над чашей и смотрю, как кровь капает на кости.
– Крови слишком мало, – говорит матушка и тыкает иголкой еще в один мой палец, потом еще и еще, пока кости бабули не усеивают темно-красные капли. Убедившись, что крови достаточно, она берет огниво и сноровисто поджигает кости.
Перед моими глазами все плывет, но я точно не знаю отчего – от смеси запахов дыма и сандалового дерева или от мысли о том, что кости бабули будут сейчас использованы против меня. Глаза матушки закрываются, она начинает глубоко дышать, и дым тотчас устремляется в ее сторону, словно готовый исполнить любой ее приказ. Проходит несколько минут, и у меня тоже начинают закрываться глаза, по телу разливается вялость, и я забываю, что именно внушало мне такую тревогу.
Но, услыхав, как на чашу опускается чугунная крышка, я тут же возвращаюсь в реальный мир и, открыв глаза, вижу, как матушка высыпает на белый ковер обуглившиеся, почерневшие кости. Она вглядывается в них, хмурит брови, и, когда поднимает голову, ее глаза блестят.
– Ты отправишься на учение в Замок Слоновой Кости, – бесцветным голосом произносит она, – и станешь учиться на Заклинательницу Костей с даром Ясновидения Второго Порядка. – Она сглатывает и отводит от меня взгляд. – Твой суженый – это Брэм.
В первые секунды я слишком потрясена, чтобы говорить. А затем меня охватывает ярость.
– Зачем ты это сделала?
Она не отвечает. В ушах у меня часто и гулко пульсирует кровь.
– Какая именно из бабушкиных костей велела тебе погубить мою жизнь? – вопрошаю я, схватив с ковра горсть костей.
– Саския. – Ее голос тих, но в нем звучит угроза. – Прекрати.
Но что еще она может мне сделать? Что может быть хуже той участи, на которую она меня обрекла? Меня отправят далеко от дома, чтобы учиться гадать на костях, к чему я совершенно не годна. А еще по ее прихоти я отныне привязана к парню, которого из-за его меток боится весь Мидвуд, к парню, которого я бы ни за что не выбрала сама – если бы выбор был за мной. Мне суждено не только всю жизнь быть несчастной – ко всему прочему я еще и обречена прожить ее в одиночестве.
– Может быть, вот эта? – спрашиваю я, беря с ладони тонкую кость. Ответа нет, я отбрасываю кость в сторону и беру другую. – Или эта?
Моя мать пытается выхватить у меня кость, на щеках у нее выступают два красных пятна, в глазах пылает огонь.
– Отдай. – Она тщится вырвать у меня кость, но я с еще большей силой тяну ее на себя.
И кость ломается надвое.
Лицо матушки бледнеет на глазах, она шумно втягивает в себя воздух и выхватывает из моей руки вторую половинку кости.
Сломанные кости – это к несчастью.
– Что ты натворила? – пронзительно кричит она, и в ее голосе звучит ужас.
Но этот вопрос должна задавать не она, а я. Она лишила меня всякого шанса на счастье. И теперь эти кости ничего не стоят, ибо их можно использовать только один раз. Я встаю на ноги и решительно иду к двери.
– Ответ на твой вопрос – нет, – говорю я. – Я тебе не верю. – Она не отвечает. А когда я оборачиваюсь и смотрю на нее, она по-прежнему сидит, уставившись на сломанную кость и в ужасе прижав руку ко рту.
* * *
Выйдя из Кущи, я щурюсь на яркий солнечный свет. Девушка, стоящая в очереди следующей, нетерпеливо раскачивается на носках.
– Ну как? – весело спрашивает она. – Как все прошло?
Я молча качаю головой и прохожу мимо. Гул голосов вдруг затихает, и я чувствую, как взгляды всех присутствующих устремляются на меня. Жители города и окрестностей смотрят на меня, и в глазах их я вижу и острое любопытство, и откровенное злорадство, как будто скандал имеет запах и они только что уловили его. Но я не доставлю им удовольствия, не дам возможности перемыть мне кости и позубоскалить – и, приклеив к лицу улыбку, я иду туда, где по другую сторону Кущи своей очереди ждут парни.
Деклан со смущенной улыбкой глядит, как я подхожу все ближе и ближе, и у меня сжимается сердце, когда я заставляю себя пройти мимо него.
Останавливаюсь перед Брэмом. Не знаю, хватит ли мне духу сделать это, но выбора у меня нет. Ведь нельзя отвергнуть того, кого выбрали для тебя кости, прямо в день доведывания. Сделав глубокий вздох, я протягиваю руку. Мои пальцы дрожат. Темные глаза Брэма округляются, и он отступает на шаг или два.
Как ни странно, он пятится от меня.
К моему лицу приливает кровь. Я стою с протянутой рукой – стою секунду.
Две.
Три.
Наконец он запускает пальцы в волосы, так что они встают дыбом, и, чуть заметно кивнув в знак покорности судьбе, берет меня за руку. На каждой костяшке его пальцев виднеется маленький черный треугольник, ладони шершавы. Прошло немало лет с тех пор, как Брэм стоял ко мне так близко. Его прикосновение будит в моей душе воспоминания, которые я подавляла долго и упорно, и я делаю над собою усилие, чтобы тотчас не отдернуть руку.
Мы идем к костру, и мало-помалу замолчавшие было люди опять начинают переговариваться, и над площадью вновь повисает гул голосов. Мы садимся на большой плоский камень, и какая-то девчушка сует мне в руки белое пушистое одеяло.
– Поздравляю вас с сопряжением, – говорит она. Краем глаза я вижу, как Брэм вздрагивает, хочу сказать девочке «спасибо», но это слово застревает у меня в горле, и я просто молча киваю, что, похоже, удовлетворяет ее, поскольку она улыбается и бежит прочь.
Я разворачиваю одеяло и накрываю им наши колени. Как только оно ложится на наши сомкнутые руки, Брэм разжимает пальцы и отпускает мою ладонь.
У меня такое чувство, будто он хлестнул меня по лицу. Когда первая острая боль проходит, на поверхность выходит боль тупая, словно вдруг начинает ныть синяк, который, как я полагала, прошел уже давным-давно.
– Будь моя воля, я бы тоже не выбрала тебя, – говорю я.
Он сдвигает брови.
– Что?
– Вполне очевидно, что сам ты меня бы не выбрал. И я хочу, чтобы ты знал – мой выбор тоже пал бы не на тебя.
Несколько долгих секунд он молчит, а когда начинает говорить, голос его звучит сухо, почти скучающе:
– Принято к сведению.
Мы сидим рядом в напряженном молчании, и я думаю: что бы об этом сказал мой отец? Для матушки его выбрали кости, но он утверждал, что, когда она протянула ему руку в день доведывания, он уже любил ее.
– И вовсе ты меня тогда не любил, – фыркнула матушка, когда он поведал эту историю мне.
Отец прижал руку к сердцу.
– Делла, любовь моя, я уязвлен до глубины души. Если ты тогда не любила меня, это вовсе не значит, что я не любил тебя.
– Я что-то не помню, чтобы у тебя на запястье красовалась тогда красная метка, – весело сказала на это матушка. – До дня доведывания мы с тобой едва ли перекинулись хотя бы парой слов. Когда же ты успел в меня влюбиться?
По лицу отца расплылась улыбка.
– В тот день, когда Кайл Деннис поспорил с тобой, что первым добежит до большого дуба, что растет у дома Паулсенов, и взберется на его верхушку, а ты опередила его на целых пять минут.
Она покачала головой с озорным блеском в глазах.
– И каким же образом это внушило тебе любовь?
– Да разве могло быть иначе? Если бы меня не покорили твои смелость и сметка, это сделали бы твои ножки, свисавшие с ветвей, пока ты распевала три куплета песенки «Встретимся наверху».
У меня эта история вызвала смех, а бабушка изумленно ахнула.
– Делла, как ты могла?
В песенке говорится о двух юных влюбленных, которые вынуждены хранить свою любовь в тайне, поскольку для них день доведывания еще не настал. Каждую полночь парень взбирается на дерево, чтобы добраться до окна спальни своей любимой и поцеловать ее. Пропев эту песню, матушка тем самым поддела паренька, который вызвал ее на соревнование. Он не только проиграл, но она ко всему прочему еще и объявила всем тем, кто собрался внизу, что он к ней неравнодушен.
– Справедливости ради надо сказать, – заметил тогда отец, – что в твою матушку было влюблено полгорода. Так что мне повезло, когда выбор костей пал на меня.
А вот мне в отличие от моего отца не повезло.
Бабушкины кости выбрали мне в пару полную его противоположность. Человека, у которого, судя по его меткам, темное прошлое и которому, как показали кости, надлежит вступить в Гвардию.
Что же касается меня… впервые после того, как я в ярости бросилась вон из Кущи, до меня доходит, что кости обнаружили у меня дар Ясновидения Второго Порядка. Я всегда полагала, что, если мне суждено будет стать Заклинательницей Костей, мне окажется присуще либо Ясновидение Первого Порядка, как бабушке, либо Ясновидение Третьего Порядка, как матушке. Но мне никогда не приходило в голову, что у меня обнаружится способность прозревать не прошлое, не будущее, а то, что происходит в настоящем. Это определенно куда безобиднее, чем остальные две категории Ясновидения, – те, кто наделен таким даром, могут находить запропастившиеся предметы, помогать людям в принятии решений, оказывать помощь Врачевателям, когда их пациенты не могут сами сказать, где у них болит. Но тут я вспоминаю, что иногда Заклинателей и Заклинательниц Костей, которым присущ дар к прозрению настоящего, используют при допросах тех, кто обвиняется в преступлениях, и мне становится не по себе.
Я поворачиваю лицо к костру и отдаюсь гипнотическому действию, которое на меня всегда оказывает зрелище всеразрушающего огня. Вначале бревна, которые он пожирает, были огромны и крепки, но скоро от них останется одна лишь серая зола. У меня внутри тоже пылает огонь, и я чувствую – какой бы сильной я ни была, скоро от меня не останется ничего.
Ничего кроме костей.
Когда разрушается и гибнет все прочее, кости всегда остаются целы.
Саския второе доведывание
Матушка держит в руке две половинки сломавшейся кости.
Мои глаза застилает дымная пелена, и мне стоит немалого труда не позволить им закрыться опять. Меня одолевает сон, а так быть не должно. В Куще чересчур жарко, и аромат сандала действует на меня одуряюще. Я тру глаза и вглядываюсь в почернелые кости бабушкиных пальцев, разбросанные на ковре в россыпи золы. У меня немного болит голова, и я думаю: всегда ли доведывание бывает настолько утомительнее, чем обыкновенное гадание? Но когда я перевожу взгляд на лицо матушки, мое замешательство уступает место тревоге. Она неотрывно смотрит на сломанную кость, и вид у нее такой, словно это никакая не кость, а ее собственное разбитое сердце.
– Что стряслось? – спрашиваю я.
Она резко вскидывает голову, словно удивившись тому, что я нахожусь перед ней.
– О, Саския. – В ее голосе звучит укор, но почему? Она что, все еще расстроена моим отказом подтвердить, что я ей верю? Или же кости поведали ей нечто ужасное относительно моего будущего? Я жду, чтобы она сказала что-то еще, но она молчит, пристально глядя на половинки кости и плотно сжав губы.
– Матушка, – говорю я, чувствуя, как мне вдруг стало не по себе. – Ты меня пугаешь.