– У кого? – дружно спросили царь с царицей.
Мне пришлось вспомнить школьные знания и объяснять им, почему властелины Китая назывались фруктами. Ну или наоборот? Ох, блин… не знаю… как там, кто был первым, кого в честь кого назвали мандарином? Но не принципиально же!
– Письмо из канцелярен подать сразу мне, оно дас ист дипломатический почта, – начала Лидия Адольфина, чуточку подуспокоившись и накрывая свою стопку ладонью – ей хватит. – Боюсь, я быть вся как есть чрезмерно сгоряча?
– Я, я, – подтвердили мы с государем.
– Но если кто-то шпрехен, что немцы хотят экстрадишен вашей… моей… нашей Бабы-яги в… на суд в Нюрнберг, то будет бунт! Российский, жестокий унд беспощадный?
– Натюрлих, – переглянулся я с Горохом. – Так что, все втроём едем к нам в отделение?
Вот это, наверное, было бы самым разумным и правильным решением на тот момент, если бы, распихивая старательных стрельцов, в зал для заседаний не влетел запыхавшийся боярин Кашкин.
Дядька довольно древних лет, но бодрый, как огурец, и с такими же прогрессивными взглядами на работу правоохранительных органов. То есть он не только милицию любил, но и нашей бабушке при всех глазки строил. К тому же этот тощий дед и супротив всей боярской думы ни разу не побоялся встать на мою защиту! Стержень имел.
– Беда, государь! Народ на Немецкую слободу пошёл. Говорят, будто бы немцы всю нашу милицию под корень извести хотят в суде неправедном, в Гаагском!
– Коня мне! – взревел Горох, ибо мало того что у него нрав горячий, так ведь и пили только что, но не закусывали.
– Два раза коней! Их бин можно есть кобылу, – в голос поддержала Лидия Адольфина.
– Ну а я, видимо, следом на телеге поеду.
Мне с трудом удалось сохранить серьёзное выражение лица, представляя, как скромная Лидочка пытается есть кобылу. Впрочем, привычные ко всякому и невозмутимые стрельцы кинулись исполнять царский приказ, а я, пользуясь случаем, тихо подошёл к боярину.
– Кто сдал немцев, выяснили?
– Да дьяк Филька, кому оно ещё надо!
– Я сейчас очень занят буду. Как встретите, передадите ему от меня леща?
– Со всем моим удовольствием, – клятвенно пообещал Кашкин. – И от себя на орехи добавлю.
– Имейте в виду, что я, как сотрудник милиции, этого не слышал. А в остальном удачи!
Я втихую, не спеша, вышел из царского терема. Вот, значит, кто, пользуясь доступом к дипломатической переписке, полез вдохновлять горожан на «защиту родного отечества». А ведь сколько раз мы практически подводили этого мятежного балабола под статью, но каждый раз он успевал вывернуться, изображая из себя мученика власти и жертву милицейского режима.
Рыжая кобыла, запряжённая в телегу с надписью «Опергруппа», честно ждала у забора, пережёвывая какие-то случайные травинки. А из главных ворот уже резвым галопом вылетали два всадника, за которыми следом бодро бежали царские стрельцы с бердышами наперевес.
Ну, будем надеяться, что ничего серьёзного они там устроить не успеют. Еремеев заранее прикрыл слободу своими людьми, а простой народ в Лукошкине милицейским нарядам доверяет больше, чем царским. Это, наверное, хорошо. Всё должно решаться здесь и на месте, не дожидаясь прилёта федералов в голубом вертолёте с бесплатным кино.
Пока неспешно ехал развалясь себе в телеге, народ традиционно сопровождал меня самыми разными комментариями.
– Гляньте, люди добрые, сыскной воевода опять без дела катается! Как, значится, мужа моего, сволочь и пьяницу, в поруб башкой макнуть, так ему заявление надобно. А ежели я сама то заявление только для его вразумления и пишу? Ежели, когда милиция припёрлася, я за мужа горой, хоть сама ту же милицию и вызывала?! У нас, баб, таковая весёлая логика… и чё?! Заарестуйте его, пьяницу, воспитанию ради, но и пальцем не трогайте, ибо муж он мне, вот так-то! Чего ж непонятного?
– Салам тебе, Никита Иванович-джан! А иноверцам в твоей милиции служить можно, э? Вот я дагестанец, мой дядя кумык, мой тесть чеченец, моя мама из-под Саратова, так, может, к вам в отделение уже пора муллу пригласить, нет? Мы, мусульмане, очень-очень России верные! У нас даже оружие незарегистрированное есть. Пусти в милицию, а?
– Ой лышеньки, ой мамоньки, ой боженьки! И що? Ну коли милиция куда едет, нам с того горе или счастье, га? Що вы тут шумиху подняли, коли ни разу ни одной серьёзной проблемы нема?! От я ж верю милиции! Ежели куда едет, стало, ей туды и надоть. А все те ваши теории заговора, що там Запад творит, що они в той Европе надумали, шоб усим нам напакостить, дак я в то не верю. От глазами вижу, но не верю! А що вы хотели? От такая я сложносоставная баба-а…
И кстати, это всё не значит, что я слушал. Скорее вот это всё я просто не мог вытряхнуть из своих ушей! Народ у нас, в Лукошкине, очень разный, со всех областей Руси-матушки, а также из прилегающей местности. Честно говоря, по совести, лично мне до сих пор не ясно – мы (Лукошкино!) и есть вся пресвятая Русь? Или царь Горох правит своей определённой вотчиной, а в Московской, Тверской, Рязанской или Новгородской областях есть свои такие же цари? Всё возможно, я же тут ни разу толковую географическую карту не видел.
Когда наконец добрался до Немецкой слободы, то там уже всё было окружено бунтующим народом. Ну, в смысле как сказать «бунтующим»? Скорее оппозиционно настроенным! Ох, мать их, прародительницу Еву по языческому календарю, что же они тут все удумали-то…
– Пропустить милицию, православные! Ибо, ежели не милиция, тогда кто же за вас постоит?
Я остановил кобылу посреди колыхающейся волны народа, впритык к воротам Немецкой слободы. По периметру стояли вроде как неизвестно кем возбуждённые толпы.
Вру. Известно кем. И я его убью!
У немецких ворот дружно держали оборону суровые еремеевцы. Фитилей у пищалей не зажигали, но и ладоней с рукоятей сабель также убирать не спешили. Самого сотника видно не было, зато мне показали проклятого дьяка Фильку, смиренно изображающего коновязь.
То есть он держал поводья лошадей Гороха и его супруги. Сволочь!!!
Понятно, что в отсутствие Кнута Гамсуновича именно Лидия Адольфина сочла себя обязанной взять контроль над осаждённой слободой.
– Филимон Митрофанович, а вы что здесь делаете?
– Я уже заарестованный, ась? Тогда предъяви обвинение, участковый. А коли нет, так я на твои вопросы отвечать не обязан. Съел?!
– Я имею подозрения, что это вы сообщили боярам о письме австрийского короля Фридриха Вильгельма. То есть косвенно причастны к народным волнениям.
– Ничего не буду говорить без адвокату, раз собака ты легавая и есть!
Мне с трудом удалось удержать себя в руках. Но даже невооружённым глазом было видно, что этот ушлый тип нагло провоцирует меня на прямой арест с заламыванием рук за спину прямо тут, на глазах перевозбуждённой толпы. Причём люди ведь ни в чём не виноваты, они ещё и сами толком не знают, против чего собирались тут бунтовать. Им же просто бросили слух, что, дескать…
– Немцы в своей слободе царя подменили-и! – неожиданно громко тонким голосом взвыл дьяк. – Спасай государя, православные-е! Бей милици… ик!.. уй… ой?!
Договорить я ему не дал, поймав шею гражданина Груздева в удушающий захват.
Все вокруг замерли. Я молча передал задержанного стрельцам, попросил присмотреть за царскими лошадьми, а сам первым шагнул навстречу возмущённому народу.
– У кого ещё тут претензии к милиции?
– Дык дьяк… дьяк-то… от… чё… и энто, ась?!
– Мятежник, смутьян, дурак и просто пьянь зелёная. Пить у нас на Руси можно, но закусывать тоже стоит. Все в курсе?
– Знаем, и то верно же: как без закуски? – чуть ободрившись, с пониманием загомонили люди, но всё ещё не собираясь расходиться. – Так что ж, сыскной воевода, поди, война с немцами будет?
– Нет.
– Тады… э-э… слободу жечь рановато, что ль?
– Что-либо жечь в городе – это бандитизм, разбой и вообще арест на пятнадцать суток, – строго напомнил я. – Граждане лукошкинцы, вы не первый день меня знаете. Расходитесь по домам! Немцы из Немецкой слободы – наши родные немцы! Уж простите за тавтологию. В прошлый раз при нападении орды шамаханской кто Лукошкино оборонял, пока вы все в пьяном угаре валялись?
– Так ты ж сам просил…
– А вот это не важно! Важно то, что город отстояло ополчение Немецкой слободы, кто спорит?
– Дык чё ж… было такое дело… ну не каждый раз однако же. А и чё мы и вправду здесь собрались, православные? Кто помнит?
– Приглашаем всех на царский двор! – неожиданно появляясь в воротах, громко прокричал Горох. – Пять бочек зелена вина открыть для верных сынов нашего Отечества!
– Уря-а-а… – без чрезмерного энтузиазма откликнулась толпа, но народное мнение привычно качнулось в другую сторону.
Русским людям тоже особые потрясения всерьёз не нужны.
Одно дело – набить морду тихому немцу, семеро на одного, за прошлые обиды, и совсем другое, когда тебя призывают дотла сжечь иностранную слободу, где находятся законные царь с царицей, а по периметру стоят грозные стрельцы милицейской сотни. Эти и сдачи дать могут, смысл нарываться-то?
Люди начали потихоньку расходиться…
– Выручили, спасибо, – поблагодарил я царя.
– Тебе спасибо, Никита Иванович, – кивнул государь. – А предательскому дьяку Фильке я велю завтра же голову рубить как мятежнику и смутьяну. Иди сюда, сукин ты кот!
– Батюшка, – придушенно пискнул пленённый дьяк, изо всех сил изображая патриотический обморок. – Да я ж всё за-ради тебя, Отечества любимого и Руси, синеокой матушки нашей светлой. Ох, братцы-брательнички, как же сердце щемит при виде берёзки одинокой над обрывом. Ох, Русь, Русь святая, благословенная, светом Божьим одарённая, аж до слёз на глазах!
– С ума спрыгнул? – обернулся ко мне Горох.
– Нет, просто косит себе под великомученика, – на ухо прошептал я. – Не спешите с казнью. Пусть он у нас в порубе посидит, обычно это быстро вправляет мозги. Ну а не протрезвеет, тогда и расстреливайте.
– Искушаешь, Никита Иванович, друг сердешный.
– Но я прав?
– Вот скажи, а почему ты всегда прав? Ить я царь!
Мне казалось, что разговор повторяется, но вспоминать сейчас, где и когда это было, вряд ли выглядело бы разумным. По крайней мере, на данный момент.
Через десять – пятнадцать минут, когда все окончательно разошлись, Лидия Адольфина Карпоффгаузен русским матом быстро успокоила напуганных немцев в слободе. Царская чета отправилась к себе домой, а я приказал на всякий пожарный оставить шестерых стрельцов у ворот. Остальное оцепление можно было спокойно снять.
В родное отделение вернулся уже к обеду, ведя привязанного к задку телеги поникшего дьяка Груздева. Он упирался, сквернословил, богохульствовал, молился, рыдал, грыз верёвку, но всё равно волочился следом. Лукошкинцы хоть и добрый народ, но лишними вопросами не донимали, любому ясно: если в милицию замели, то, стало быть, за дело, невиновных у нас не сажают.
Ну, не так чтобы уж совсем всех и никогда, но мы всё-таки боремся за главенство закона над традиционным русским самодурством.
– Здравия желаем, батюшка сыскной воевода. – Еремеевские стрельцы распахнули ворота.
– Митька! – громко крикнул я. – Принимай аппарат, махнул не глядя!
– Чегось? – вытаращился он, выглядывая из-за бани.
– Кобылу, говорю, прими, телегу на место поставь, заключённого в поруб сопроводи.
– А кто это у нас тут? Филимон Митрофанович, какими судьбами?! Мы ж по вас тока-тока и соскучиться не успели.
– Ирод ты милицейский! Всё как есть твоей милейшей маменьке на деревню отпишу! Уж она тебе задаст, уж она-то…
Мне пришлось вспомнить школьные знания и объяснять им, почему властелины Китая назывались фруктами. Ну или наоборот? Ох, блин… не знаю… как там, кто был первым, кого в честь кого назвали мандарином? Но не принципиально же!
– Письмо из канцелярен подать сразу мне, оно дас ист дипломатический почта, – начала Лидия Адольфина, чуточку подуспокоившись и накрывая свою стопку ладонью – ей хватит. – Боюсь, я быть вся как есть чрезмерно сгоряча?
– Я, я, – подтвердили мы с государем.
– Но если кто-то шпрехен, что немцы хотят экстрадишен вашей… моей… нашей Бабы-яги в… на суд в Нюрнберг, то будет бунт! Российский, жестокий унд беспощадный?
– Натюрлих, – переглянулся я с Горохом. – Так что, все втроём едем к нам в отделение?
Вот это, наверное, было бы самым разумным и правильным решением на тот момент, если бы, распихивая старательных стрельцов, в зал для заседаний не влетел запыхавшийся боярин Кашкин.
Дядька довольно древних лет, но бодрый, как огурец, и с такими же прогрессивными взглядами на работу правоохранительных органов. То есть он не только милицию любил, но и нашей бабушке при всех глазки строил. К тому же этот тощий дед и супротив всей боярской думы ни разу не побоялся встать на мою защиту! Стержень имел.
– Беда, государь! Народ на Немецкую слободу пошёл. Говорят, будто бы немцы всю нашу милицию под корень извести хотят в суде неправедном, в Гаагском!
– Коня мне! – взревел Горох, ибо мало того что у него нрав горячий, так ведь и пили только что, но не закусывали.
– Два раза коней! Их бин можно есть кобылу, – в голос поддержала Лидия Адольфина.
– Ну а я, видимо, следом на телеге поеду.
Мне с трудом удалось сохранить серьёзное выражение лица, представляя, как скромная Лидочка пытается есть кобылу. Впрочем, привычные ко всякому и невозмутимые стрельцы кинулись исполнять царский приказ, а я, пользуясь случаем, тихо подошёл к боярину.
– Кто сдал немцев, выяснили?
– Да дьяк Филька, кому оно ещё надо!
– Я сейчас очень занят буду. Как встретите, передадите ему от меня леща?
– Со всем моим удовольствием, – клятвенно пообещал Кашкин. – И от себя на орехи добавлю.
– Имейте в виду, что я, как сотрудник милиции, этого не слышал. А в остальном удачи!
Я втихую, не спеша, вышел из царского терема. Вот, значит, кто, пользуясь доступом к дипломатической переписке, полез вдохновлять горожан на «защиту родного отечества». А ведь сколько раз мы практически подводили этого мятежного балабола под статью, но каждый раз он успевал вывернуться, изображая из себя мученика власти и жертву милицейского режима.
Рыжая кобыла, запряжённая в телегу с надписью «Опергруппа», честно ждала у забора, пережёвывая какие-то случайные травинки. А из главных ворот уже резвым галопом вылетали два всадника, за которыми следом бодро бежали царские стрельцы с бердышами наперевес.
Ну, будем надеяться, что ничего серьёзного они там устроить не успеют. Еремеев заранее прикрыл слободу своими людьми, а простой народ в Лукошкине милицейским нарядам доверяет больше, чем царским. Это, наверное, хорошо. Всё должно решаться здесь и на месте, не дожидаясь прилёта федералов в голубом вертолёте с бесплатным кино.
Пока неспешно ехал развалясь себе в телеге, народ традиционно сопровождал меня самыми разными комментариями.
– Гляньте, люди добрые, сыскной воевода опять без дела катается! Как, значится, мужа моего, сволочь и пьяницу, в поруб башкой макнуть, так ему заявление надобно. А ежели я сама то заявление только для его вразумления и пишу? Ежели, когда милиция припёрлася, я за мужа горой, хоть сама ту же милицию и вызывала?! У нас, баб, таковая весёлая логика… и чё?! Заарестуйте его, пьяницу, воспитанию ради, но и пальцем не трогайте, ибо муж он мне, вот так-то! Чего ж непонятного?
– Салам тебе, Никита Иванович-джан! А иноверцам в твоей милиции служить можно, э? Вот я дагестанец, мой дядя кумык, мой тесть чеченец, моя мама из-под Саратова, так, может, к вам в отделение уже пора муллу пригласить, нет? Мы, мусульмане, очень-очень России верные! У нас даже оружие незарегистрированное есть. Пусти в милицию, а?
– Ой лышеньки, ой мамоньки, ой боженьки! И що? Ну коли милиция куда едет, нам с того горе или счастье, га? Що вы тут шумиху подняли, коли ни разу ни одной серьёзной проблемы нема?! От я ж верю милиции! Ежели куда едет, стало, ей туды и надоть. А все те ваши теории заговора, що там Запад творит, що они в той Европе надумали, шоб усим нам напакостить, дак я в то не верю. От глазами вижу, но не верю! А що вы хотели? От такая я сложносоставная баба-а…
И кстати, это всё не значит, что я слушал. Скорее вот это всё я просто не мог вытряхнуть из своих ушей! Народ у нас, в Лукошкине, очень разный, со всех областей Руси-матушки, а также из прилегающей местности. Честно говоря, по совести, лично мне до сих пор не ясно – мы (Лукошкино!) и есть вся пресвятая Русь? Или царь Горох правит своей определённой вотчиной, а в Московской, Тверской, Рязанской или Новгородской областях есть свои такие же цари? Всё возможно, я же тут ни разу толковую географическую карту не видел.
Когда наконец добрался до Немецкой слободы, то там уже всё было окружено бунтующим народом. Ну, в смысле как сказать «бунтующим»? Скорее оппозиционно настроенным! Ох, мать их, прародительницу Еву по языческому календарю, что же они тут все удумали-то…
– Пропустить милицию, православные! Ибо, ежели не милиция, тогда кто же за вас постоит?
Я остановил кобылу посреди колыхающейся волны народа, впритык к воротам Немецкой слободы. По периметру стояли вроде как неизвестно кем возбуждённые толпы.
Вру. Известно кем. И я его убью!
У немецких ворот дружно держали оборону суровые еремеевцы. Фитилей у пищалей не зажигали, но и ладоней с рукоятей сабель также убирать не спешили. Самого сотника видно не было, зато мне показали проклятого дьяка Фильку, смиренно изображающего коновязь.
То есть он держал поводья лошадей Гороха и его супруги. Сволочь!!!
Понятно, что в отсутствие Кнута Гамсуновича именно Лидия Адольфина сочла себя обязанной взять контроль над осаждённой слободой.
– Филимон Митрофанович, а вы что здесь делаете?
– Я уже заарестованный, ась? Тогда предъяви обвинение, участковый. А коли нет, так я на твои вопросы отвечать не обязан. Съел?!
– Я имею подозрения, что это вы сообщили боярам о письме австрийского короля Фридриха Вильгельма. То есть косвенно причастны к народным волнениям.
– Ничего не буду говорить без адвокату, раз собака ты легавая и есть!
Мне с трудом удалось удержать себя в руках. Но даже невооружённым глазом было видно, что этот ушлый тип нагло провоцирует меня на прямой арест с заламыванием рук за спину прямо тут, на глазах перевозбуждённой толпы. Причём люди ведь ни в чём не виноваты, они ещё и сами толком не знают, против чего собирались тут бунтовать. Им же просто бросили слух, что, дескать…
– Немцы в своей слободе царя подменили-и! – неожиданно громко тонким голосом взвыл дьяк. – Спасай государя, православные-е! Бей милици… ик!.. уй… ой?!
Договорить я ему не дал, поймав шею гражданина Груздева в удушающий захват.
Все вокруг замерли. Я молча передал задержанного стрельцам, попросил присмотреть за царскими лошадьми, а сам первым шагнул навстречу возмущённому народу.
– У кого ещё тут претензии к милиции?
– Дык дьяк… дьяк-то… от… чё… и энто, ась?!
– Мятежник, смутьян, дурак и просто пьянь зелёная. Пить у нас на Руси можно, но закусывать тоже стоит. Все в курсе?
– Знаем, и то верно же: как без закуски? – чуть ободрившись, с пониманием загомонили люди, но всё ещё не собираясь расходиться. – Так что ж, сыскной воевода, поди, война с немцами будет?
– Нет.
– Тады… э-э… слободу жечь рановато, что ль?
– Что-либо жечь в городе – это бандитизм, разбой и вообще арест на пятнадцать суток, – строго напомнил я. – Граждане лукошкинцы, вы не первый день меня знаете. Расходитесь по домам! Немцы из Немецкой слободы – наши родные немцы! Уж простите за тавтологию. В прошлый раз при нападении орды шамаханской кто Лукошкино оборонял, пока вы все в пьяном угаре валялись?
– Так ты ж сам просил…
– А вот это не важно! Важно то, что город отстояло ополчение Немецкой слободы, кто спорит?
– Дык чё ж… было такое дело… ну не каждый раз однако же. А и чё мы и вправду здесь собрались, православные? Кто помнит?
– Приглашаем всех на царский двор! – неожиданно появляясь в воротах, громко прокричал Горох. – Пять бочек зелена вина открыть для верных сынов нашего Отечества!
– Уря-а-а… – без чрезмерного энтузиазма откликнулась толпа, но народное мнение привычно качнулось в другую сторону.
Русским людям тоже особые потрясения всерьёз не нужны.
Одно дело – набить морду тихому немцу, семеро на одного, за прошлые обиды, и совсем другое, когда тебя призывают дотла сжечь иностранную слободу, где находятся законные царь с царицей, а по периметру стоят грозные стрельцы милицейской сотни. Эти и сдачи дать могут, смысл нарываться-то?
Люди начали потихоньку расходиться…
– Выручили, спасибо, – поблагодарил я царя.
– Тебе спасибо, Никита Иванович, – кивнул государь. – А предательскому дьяку Фильке я велю завтра же голову рубить как мятежнику и смутьяну. Иди сюда, сукин ты кот!
– Батюшка, – придушенно пискнул пленённый дьяк, изо всех сил изображая патриотический обморок. – Да я ж всё за-ради тебя, Отечества любимого и Руси, синеокой матушки нашей светлой. Ох, братцы-брательнички, как же сердце щемит при виде берёзки одинокой над обрывом. Ох, Русь, Русь святая, благословенная, светом Божьим одарённая, аж до слёз на глазах!
– С ума спрыгнул? – обернулся ко мне Горох.
– Нет, просто косит себе под великомученика, – на ухо прошептал я. – Не спешите с казнью. Пусть он у нас в порубе посидит, обычно это быстро вправляет мозги. Ну а не протрезвеет, тогда и расстреливайте.
– Искушаешь, Никита Иванович, друг сердешный.
– Но я прав?
– Вот скажи, а почему ты всегда прав? Ить я царь!
Мне казалось, что разговор повторяется, но вспоминать сейчас, где и когда это было, вряд ли выглядело бы разумным. По крайней мере, на данный момент.
Через десять – пятнадцать минут, когда все окончательно разошлись, Лидия Адольфина Карпоффгаузен русским матом быстро успокоила напуганных немцев в слободе. Царская чета отправилась к себе домой, а я приказал на всякий пожарный оставить шестерых стрельцов у ворот. Остальное оцепление можно было спокойно снять.
В родное отделение вернулся уже к обеду, ведя привязанного к задку телеги поникшего дьяка Груздева. Он упирался, сквернословил, богохульствовал, молился, рыдал, грыз верёвку, но всё равно волочился следом. Лукошкинцы хоть и добрый народ, но лишними вопросами не донимали, любому ясно: если в милицию замели, то, стало быть, за дело, невиновных у нас не сажают.
Ну, не так чтобы уж совсем всех и никогда, но мы всё-таки боремся за главенство закона над традиционным русским самодурством.
– Здравия желаем, батюшка сыскной воевода. – Еремеевские стрельцы распахнули ворота.
– Митька! – громко крикнул я. – Принимай аппарат, махнул не глядя!
– Чегось? – вытаращился он, выглядывая из-за бани.
– Кобылу, говорю, прими, телегу на место поставь, заключённого в поруб сопроводи.
– А кто это у нас тут? Филимон Митрофанович, какими судьбами?! Мы ж по вас тока-тока и соскучиться не успели.
– Ирод ты милицейский! Всё как есть твоей милейшей маменьке на деревню отпишу! Уж она тебе задаст, уж она-то…