Курт Андерсен

Секретный агент

Перевод Марины Тогобецкой[96]




Он испытывал почти физическую боль, когда приходилось врать, и это было крайне неудобно для того, кто большую часть своей жизни занимался шпионажем.

Раньше, когда все шло по плану, год за годом, год за годом, он иногда позволял себе маленькие промахи: кто-то мог увидеть его летящие по небу сани, а кому-то из детей или особо чадолюбивых родителей он открывал, кто он и где живет. Разве это имело тогда значение? И потом, говорил он себе, это укрепляет связи с жителями Земли. Но главным образом — это немного скрашивало его одиночество.

Когда люди интересовались родом его занятий, он поначалу отвечал что-нибудь вроде «антрополог» или «писатель». Но в последнее время его ответы опасно приблизились к правде. Эти дерзкие жесты саморазоблачения щекотали ему нервы, как любовная прелюдия. Но он никогда не ставил себя под реальную угрозу. В Америке двадцать первого века очень удобно быть очаровательным и обходительным, хорошо одетым, ухоженным, умным, внимательным стариком англосаксонского вида, позволяющим себе одно-два странных замечания. «Я шпион, — стал говорить он о себе, улыбаясь и подмигивая. — Нахожусь здесь с долгосрочной миссией сбора информации. Но миссия у меня сверхсекретная, а потому, если не возражаете, больше я вам ничего не скажу».

Он всегда походил на старика, даже когда был молод, потому что в самом начале, как только принялся за эту работу, отрастил длинную бороду — ему надо было скрыть фиолетовую штриховку шрамов от пластических операций на шее и подбородке. Теперь, когда он и вправду состарился, ему нравилось, что внешний облик соответствует внутреннему содержанию. Он выглядел стариком — и по любым меркам был стариком. Одной ложью меньше.

Конечно, если бы он сказал правду — даже сумасшедший счел бы его сумасшедшим. Сообщили бы властям, и тогда — даже в эту сравнительно просвещенную и либеральную эпоху — он потерял бы свободу действий на всю оставшуюся жизнь. И получилось бы, что проект, которому он посвятил столько времени и сил — да, по обязанности, но в то же время и с большим энтузиазмом, — что этот проект пошел бы псу под хвост.

Хотя в последние годы его отношение к возможности попасть в психлечебницу или тюрьму изменилось. Конечно, круглосуточное наблюдение и лишение свободы — это неприятно, но в таком случае у него была бы видимость того, что он контролирует свою жизнь.

Осуществлять миссию становилось с каждым годом все легче — этому очень способствовало развитие Интернета и телевидения. Хотя и с этой стороны возникали большие сомнения — в целесообразности проекта при такой массовой доступности информации. Вдруг проект уже давно никому не нужен?

И все же он свято продолжал исполнять четыре главные директивы: оставаться на месте, о котором известно в штабе, соблюдать всю возможную конспирацию и секретность, продолжать вести наблюдение за людьми и обществом и ожидать «операции по возвращению». Операция по возвращению — ближайший по смыслу английский перевод слов приказа, отнюдь не «спасение» — образчик несокрушимой бюрократии, столь возмущавшей его с момента аварии. (Он перешел на родную речь? Не исключено.)



Он был здесь, в городе, в десятки раз более крупном, чем тот, куда он прибыл когда-то. Вел наблюдение — и ожидал. Вел наблюдение — и ожидал. Наблюдал — и ожидал…



Прочитав в один приятный прохладный день «Конец игры» и «В ожидании Годо» в Чикагской публичной библиотеке, он написал Сэмюэлу Беккету[97] в Париж восторженное письмо, в котором отозвался об этих пьесах как о «должно быть, самых глубоких литературных произведениях со времен Шекспира». Пьесы, продолжал он изливать свои восторги, «сделали это Рождество самым веселым в моей жизни». В ответ он получил короткое, бездушное, формальное письмо, отпечатанное типографским способом, которое даже показалось ему забавным. Хотя он не производил впечатления весельчака, но при этом никогда не терял чувства юмора. По свойствам своей натуры и в связи с обстоятельствами собственного существования он многое мог предвидеть.

Он был скорее заинтригован, чем обеспокоен, когда обнаружил, что на портативном маячке впервые за многие годы начал вспыхивать световой сигнал. Он не был вполне уверен относительно того, когда именно появился сигнал, потому что хранил передатчик на полке в туалете спальни и проверял только раз в месяц, всякий раз чувствуя себя довольно глупо, когда доставал его с полки, чтобы — в который раз! — удостовериться, что прибор исправен (батарейки… куда там Розовому Кролику «Энерджайзеру»!), звуковой сигнал в порядке и связь в безопасности, а потом подождать десять секунд светового сигнала, в очередной раз не дождаться — и положить передатчик обратно на полку.

Так было до памятного вечера 16 сентября 2007 года, когда он увидел фиолетовое свечение и заорал так громко, что сосед снизу позвонил, чтобы узнать — все ли в порядке и не случилось ли какой беды. Согласно инструкциям, было предусмотрено девять различных световых сигналов для каждого вида аварийной ситуации, и фиолетовый означал, что датчики, находящиеся в 2400 милях отсюда, на внешней станции, теперь выставлены на солнце.

Когда станция была только построена, очень много лет назад, многофутовая толщина льда над ней полностью гарантировала секретность. Никто, никакие пери, амундсены, бэрды и просто эскимосы, так далеко на север не заходил.

Но в последние годы таяло все больше арктического льда, а лето 2007-го отправило в открытое море чуть ли не треть ледового покрова. Теперь верхушка станции, стопятидесятифутовое отверстие и резервуары лишь слегка прикрыты водой и прекрасно видны. И кроме того, на территории Арктики тут и там функционируют многочисленные исследовательские станции, а спутники могут делать с высоким разрешением фотографии мельчайших соринок, валяющихся на земле.

Почему же они так долго его не находили?

Конечно, зимой лед может образоваться снова и спрятать все под собой, но в течение трех лет он с нетерпением ждал выпусков новостей с сенсацией «Недалеко от Северного полюса обнаружена высокотехнологичная “Атлантида”!» — и глобальной истерии, возникающей сразу после таких эфиров. Он действительно волновался, как будет воспринята эта информация людьми в массе, — волновался, что могут произойти «непредвиденные культурные и онтологические последствия», как выражались в штабе. Но в глубине души лелеял надежду, что люди в основном уже готовы воспринять эту информацию и после некоторого неизбежного шока смогут приспособиться к новым реалиям.

Наверное, это эгоистично, но ему хотелось снова увидеть своими глазами станцию, сравнить то, что запечатлелось в памяти и уже подернулось туманом, с новыми цифровыми фотографиями. И хотя он чувствовал себя слегка бунтовщиком (по отношению к чему?) и даже изменником (по отношению к кому?), все же был приятно взволнован перспективой того, что наконец-то тайна, о которой знал он один, станет достоянием всех и каждого.



В самолете, летящем из Осло в О’Хаару, Нэнси Цукерман вспоминает расхожую мысль, которая рано или поздно приходит в голову всем, кто побывал на Шпицбергене: «Это словно жизнь на другой планете». Недаром именно там НАСА содержит научно-исследовательскую станцию, моделирующую условия жизни колонии на Марсе.

Нэнси всегда любила открытые пространства, любила проводить время на воздухе. Уже в семь лет она могла нацепить живого червяка на крючок спиннинга и поставить палатку. А в восемь, после второго «Индианы Джонса», она окончательно и бесповоротно решила, что станет исследователем. Раньше взрослые только снисходительно улыбнулись бы девочке, которая заявила бы о таком своем желании. Но в двадцать первом веке люди покровительственно улыбались в ответ не потому, что она девочка, которая хочет стать исследователем, а потому, что столь желанная для нее профессия перестала быть востребованной.

К счастью, она была коммуникабельна и уверена в себе, хороший командный игрок — и в то же время вполне независимая одиночка. «Если бы я была супергероем, — сказала она как-то, — я бы хотела быть кем-нибудь из второй лиги Людей Икс или Лиги Справедливости». Поэтому занятия наукой вообще и той ее отраслью, которую она в результате выбрала — геофизикой, — ей вполне подходили. Она провела полтора года на удаленной от мира станции в Лунгиэрбюэне, городе на Шпицбергене, самой что ни есть Северной Норвегии, в тысяче двухстах километрах от Осло и всего шестистах километрах от Северного полюса. И совсем не страдала от одиночества: хорошая компания, чашечка кофе с людьми из разных частей света, худо-бедно говорящих по-английски, работа в течение полугода при незаходящем солнце. А Эйнар, молодой шахтер, единственный из них уроженец Шпицбергена, даже не подозревающий о том, насколько он самобытен, помог скоротать шесть месяцев полярной ночи, вопреки — а может, и благодаря тому, что почти не говорил по-английски. Еще она играла в сквош, плавала в бассейне, фотографировала.

Нэнси была связана с одним проектом, который рассматривал возможности сохранения CO2 в водоносном слое песчаника путем бурения скважин, и еще с одним — где проверяли, можно ли увеличить толщину ледяного покрова, качая морскую воду на лед и позволяя ей замерзнуть. И там и там были получены неплохие результаты, методы были усовершенствованы, разумные успехи достигнуты. Конечно, это не было похоже на тот героизм, который она воображала себе ребенком, но к тридцати годам она научилась идти на компромиссы и соотносить свои устремления с потребностями науки и реального мира.

Так она думала еще несколько недель назад.

На борту «Бесстрашного», шестидесятивосьмифутового научно-исследовательского судна, принадлежавшего университету, она оказалась со своими студентами — в пятидневной поездке по южному краю ледового покрова.

11 июля, около двух часов ночи, Нэнси, страдая от бессонницы, села в моторную лодку и отправилась поближе ко льду — ей хотелось пофотографировать, она даже надеялась поснимать белых медведей. Было довольно тепло, 46° по Фаренгейту[98], небо абсолютно безоблачное и, разумеется, яркое солнце. В тридцати ярдах от ледника, в недавно образовавшейся лагуне, она выключила мотор и позволила лодке дрейфовать, а сама села, скрестив ноги, надеясь поймать удачный кадр и держа фотоаппарат в полной боевой готовности.

Прошло полчаса. Пролетело мимо несколько крачек, но ни тюленей, ни медведей она не видела.

Когда послышался этот глухой, тупой звук — она подумала, что лодка столкнулась под водой с обломком льдины. Нэнси огляделась и присмотрелась. Лодка двигалась по воде совершенно свободно, несмотря на то что справа и слева от нее находились некие подводные структуры. Больше всего они напоминали причал для яхт.

Что за черт?!

Нэнси начала исследовать воду вокруг лодки древком весла и в полутора футах от поверхности воды наткнулась на что-то твердое. Оно походило на трубу… большую трубу… диаметром — Нэнси очистила и разгладила твердую поверхность — несколько футов. Она перешла на правый борт, чтобы там проделать то же самое, — и обнаружила еще одну трубу, идентичную первой и расположенную параллельно. Расстояние между ними равнялось десяти−двенадцати футам.


Очень странно.

Затонувшее судно? Она моментально отогнала эту глупую и ребяческую мысль: глубина здесь была порядка мили. Даже если бы судно потерпело аварию, оно никак не могло бы плавать у поверхности. Это не могли быть также внезапно всплывшие трубы нефте- или газопровода. Если, конечно, блин, она не обнаружила неизвестное мелководье или даже риф в Северном Ледовитом океане. Но суть даже не в том, что она обнаружила. Главное — что-то обнаружила!

Встав на колени на палубе, она стала отталкиваться веслом, продвигаясь между трубами задом наперед: толчок — несколько ярдов вдоль побережья, снова толчок — снова побережье — в направлении расщелины.

Неожиданно лодка остановилась, пойманная в ловушку между таинственными трубами. Оказалось, что они не параллельны друг другу, а расположены под углом, и сейчас лодка Нэнси уперлась в вершину этого угла. Лодка застряла намертво, не двигаясь с места. Нэнси попробовала подтолкнуть ее — и потерпела неудачу. Присев и высунувшись прямо рядом с мотором, Нэнси исследовала веслом воду позади лодки — и нащупала твердую гладкую поверхность. Но это была не труба. А если и труба — то другая, похожая на дымоход. Обеими руками Нэнси затолкала весло в отверстие трубы.

И задохнулась — потому что ощутила, как что-то медленно и неотвратимо засасывает весло.

Нэнси застыла от удивления и страха, не в силах поверить тому, что видела: вода чуть ниже лодки начала кружиться, формируя трубчатую волну длиной около ста футов, но, в противоположность обычной, прибрежной волне ломающегося прибоя, волна образовывалась не в высоту, а в глубину, и вместо гребня у волны была воронка — в десяти футах от поверхности.

Нэнси стояла, смотрела и думала о матери и о братьях своего покойного отца и о том, что никогда никто не даст ей кредит на изучение этого странного, дикого, перевернутого цунами — потому что прежде оно просто-напросто ее прикончит.

Но лодка не утонула, ее не засосало волной под воду — она продолжала мирно покачиваться на воде. Другими словами, в море сформировалась своеобразная канава футов десяти шириной, стенки ее достигали в высоту тоже примерно десяти футов, основание пенилось и хлюпало. А Нэнси Цукерман сидела в лодке, застрявшей между двух здоровенных труб, теперь уже отчетливо выступавших на поверхность, на самой вершине этой прекрасной, невообразимой канавы.

Как в четырнадцатой главе Исхода — воды моря разделились, по левой и по правой руке ее образовались стены бурлящей воды. Но даже в этот волнительный момент Нэнси не потеряла присущей ей веры в науку и в то, что все можно объяснить, если найти причину. Чудеса — удел невежества, временное явление, которому непременно найдется научное толкование. Какой-то гигантский механизм засасывал сто тысяч галлонов морской воды, от чего и формировалось полуцилиндрическое пустое пространство. Это было потрясающе — но в то же время походило на аттракцион «Водный мир» 1–25 в Денвере. У Нэнси хватило присутствия духа, чтобы нажать кнопку на GPS, чтобы определить, и еще раз — чтобы сделать запись: долгота 14°48′53″ восток, широта 86°19′27″ север.

И тут она была вознаграждена — хотя одновременно и напугана — тем, что из-под лодки высунулся длинный эластичный синий рукав и обнял лодку, как вакуумный пакет, с характерным «тршу-у-у-у-уп». Да, явно машина — не Бог и не дьявол. Поскольку лодка начала двигаться медленно и плавно, Нэнси рассмотрела возможные пути спасения: она могла бы нырнуть и отплыть подальше от этого места, могла бы добраться до твердого льда и вылезти на него раньше, чем началась бы гипертермия, а там, на льду, просто подождать, пока ее найдут спасатели с «Бесстрашного», заметив ее отсутствие и отсутствие лодки.

Но ей было любопытно. И любопытство заставило ее остаться в лодке.

И пока неизвестная машина погружала ее в туман и темноту, Нэнси старалась максимально запомнить все, что видела, слышала и обоняла, — она ведь была исследователем.



Двенадцать дней назад его маячок — освобожденный из заточения на полке в туалете и торжественно водруженный на журнальный столик — начал чередовать фиолетовые всполохи с красными. Красный цвет означал, что кто-то вошел внутрь. И еще — что тот, кто туда проник, теперь с легкостью обнаружит месторасположение далекого маяка: он был четко обозначен и мигал на все еще работающей карте.

Он думал избавиться от приемника, рассматривал варианты отправки его по почте и даже размышлял о том, чтобы утопить его в реке Чикаго — надо же сбить со следа собак. Но неожиданно признался себе, что хочет быть обнаруженным. Да. Впервые в жизни он честно сказал себе: «Я хочу, чтобы меня нашли».

Он привел в порядок записи и фотографии, всю хронику. Упаковал чемодан и навел чистоту в комнате. Он безостановочно смотрел новости по кабельному телевидению и отслеживал их в Интернете. Разумеется, это был вопрос времени — и все же он удивился, когда раздался звонок в дверь.

Он ожидал увидеть вертолеты и прожектор, бойцов спецназа со щитами в руках и масками на лицах, врывающихся через двери и окна и пускающих в ход автоматы и парализующий газ — он даже практиковался в падании на пол и скрещивании рук за головой. До Гайд-парка и дома Обамы отсюда всего десять минут ходу — и это должно было придать сенсации еще более захватывающий характер.

Но вот он стоит и смотрит в окно, услышав сигнал интеркома: внизу, на Кимбарк-авеню, все так же мчатся автомобили, все так же прогуливаются, болтают или спешат куда-то люди — и никаких тебе эвакуаций, спецопераций, специальных транспортных средств, все как всегда…

Снова раздался звонок в дверь.

Ему стало интересно — это парень из UPS?

— Да!

— Здравствуйте, — похоже, женщина.

— Да!

— Я кое-кого ищу… ищу того, кто… мгм… кто живет в 86 градусах 19 минутах 27 секундах на север…

Он усмехается, открывает дверь и снова удивляется: женщина, совсем молодая и совсем одна — даже без оружия, во всяком случае на первый взгляд.

Она протягивает правую руку:

— Я — Нэнси Цукерман.

— Здравствуйте. Я — Николас Уокер.

— Я исследователь, — говорит она. — Из Арктики.

— Правда? — Он жестом приглашает ее войти. — Я тоже. Какая удача для нас обоих!



Она откладывает в сторону пальто, которое он вручил ей при входе, и довольно нервно пытается объясниться. Почему она была в Арктике, как она обнаружила станцию во время дрейфа на лодке, как случайно веслом запустила механизм и благодаря этому оказалась внутри. Сначала она думала, что это военный объект — русский, американский или китайский, но потом, когда провела там часы, исследуя интерьер, — специфические материалы, формы и технологические интерфейсы, необычная система освещения, незнакомая письменность, непонятные изображения — ей в голову пришла другая версия, совершенно безумная на первый взгляд. Рассказывала, как все сфотографировала, включая пульт управления и карту, на которой одиноко мигал крошечный огонек посреди Северной Америки. И как потом, уже в Лунгиэрбюэне, на собственном компьютере вычислила точное расположение этого огонька: 41 градус 47 минут 54.1475 секунды на север и 87 градусов 35 минут 41.7095 секунды на запад, Саут Кимбарк-авеню между 53-й и 54-й улицей, Чикаго. Как взяла со станции несколько мелких вещиц, включая его фото — то самое, которое она показала консьержке внизу, чтобы найти его квартиру.

Она протягивает ему фотографию — и он говорит:

— О, это мое лучшее фото. Я был молод. Так молод!

Он переворачивает фото вниз лицом и смотрит на Нэнси.

Они разговаривают уже почти десять минут, а она все еще не спросила, кто он такой и что здесь делает. Это замечательно. Он ведь никуда не спешит.

Она слегка сбита с толку.