— Я? Что ты имеешь в виду?
В этот момент стиральная машина, шумевшая где-то на заднем плане, не нашла ничего лучшего, как возвестить свистком о завершении работы. Ава умолкла; судя по ее лицу, в ближайшее время она не собиралась отвечать на мой вопрос. Я хмуро пошел к машине. Распахнул дверцу, наклонился достать настиранное белье.
— Ава?
— Что?
— В твоей стиралке полно букв. — Я вытащил большую белую сырую «К», положил на свою ладонь. Рассмотрел, показал Аве. Высота — дюймов десять. Буква вроде бы из ткани. Я снова заглянул в бак и увидел: вместо белья в машине громоздится куча мокрых прописных букв.
Ава словно и не удивилась. Больше того, кивнула, когда я показал «К».
— Это я их туда положила.
— Ты… А где наше грязное белье?
— В ванной.
— Но зачем? Зачем ты это сделала? Что это? Зачем они нужны?
— Достань еще четыре. Доставай не глядя — просто сунь руку и достань четыре штуки. Я объясню зачем, когда ты это сделаешь.
Я хотел было что-то сказать, но промолчал. Сунул руку в стиральную машину, запустил пальцы в огромную, мягкую, сырую гору матерчатых букв — точно выбирал номера для игры в бинго. Когда я набрал четыре буквы, Ава велела мне разложить их в ряд на полу, чтобы получилось слово. Буквы были такие: К, В, Ц, Р и О.
— Никаких слов не получается. Всего одна гласная.
Ава сидела далеко. Не могла видеть букв.
— Скажи мне, какие ты выбрал.
Я сказал.
Ава хлопнула себя ладонями по коленям:
— Эймон выбрал те же самые.
— Что-о?! Эймон тоже это делал? Ты тоже заставила его доставать из стиралки мокрые буквы? — Я поймал себя на том, что почти кричу.
— Да, это экзамен для вас обоих. Я заранее знала ответ, но надо же было удостовериться, — сказала она так, будто ничего особенного не случилось. Мол, чего это я разволновался?
Экзамен с мокрыми буквами из стиральной машины? Эймон тоже это делал? Безмолвное дитя. Йит. Проклятие. Впервые за много лет нашего знакомства я поглядел на Аву как на врага.
— Как ты думаешь, Ава сумасшедшая?
— Конечно сумасшедшая. А почему, по-твоему, я от нее ушел?
— Ты ушел? Она сказала, что все было наоборот — она от тебя ушла.
Эймон фыркнул и подергал себя за ухо:
— Знаешь, как говорят: не влюбляйтесь в психиатров, они и есть самые жуткие психи? Ну, а я скажу, что это и на военных корреспондентов распространяется. Не влюбляйтесь в военных корреспондентов. Они повидали слишком много кошмаров. Чужая боль и смерть впитывается до мозга костей и затуманивает сознание. Да, чувак, у Авы гироскоп набекрень.
Она тебе рассказала свою сказочку про Безмолвное Дитя? Ты потому ко мне пришел? — продолжил Эймон. Не дожидаясь моего ответа, взял стакан, глотнул водки. Словно заранее знал, что я скажу. — Ну, это еще ничего. Блажь, конечно, но хотя бы интересно. Отличная байка. Но потом были буквы в стиралке… и мороженые зверушки…
— Какие зверушки?
Он хлопнул меня по плечу:
— Она их тебе еще не подсунула? Ну, приятель, жди новых сюрпризов! Чем дольше с Авой тусуешься, тем больше она чудит. Я ушел после мороженых зверушек. Решил: все. Гадость.
— А если ребенок и вправду твой?
Эймон подпер рукой подбородок, уставился в пол:
— Тогда я сделаю все, что в моих силах, чтобы Ава и ребенок ни в чем не нуждались. Но жить с этой женщиной я не стану. Нетушки. Она совсем сбрендила. — Говорил он спокойно, твердо. Очевидно, уже все обдумал и внутренне согласился со своим решением.
— Эймон, подожди-ка. Вообрази всего на минутку, что предсказание — чистая правда. Что, если ты — отец, и ребенок обречен прожить твою жизнь?
— А что не так с моей жизнью? Живу припеваючи.
— А как же твой отец и то, как он с вами обходился?
— Да, это была жесть, но я не собираюсь обходиться так со своей семьей, если когда-нибудь все-таки обзаведусь женой и детьми. — Эймон улыбнулся. — И летную школу я не заканчивал. Не бойся, я не стану летать над Авиным домом и пикировать на него сверху… Да, кстати, а твой отец? Он был хороший человек? Допустим, ребенок твой. Чего тогда опасаться Аве? Или ничего не опасаться?
— Я вообще не знал отца. Он бросил маму, когда мне было два года.
— Вот видишь! Сочувствую, конечно, но это значит, что ты в каком-то смысле опаснее меня. Если проклятие реально. Ты ведь не знаешь, что за человек был твой отец. Был или есть. Может, он еще почище, чем мой.
Мы переглянулись, и наше молчание означало, что мы оба разделяем его мнение.
Эймон засмеялся, встряхнул головой:
— Бедная Ава! Если сбудется худший сценарий, если проклятие реально, куда ни кинь — всюду клин. Мой папа был чудовище, твой — человек-загадка, возможно, какой-нибудь Джек Потрошитель.
Я только вздохнул:
— Но может, мой отец — прекрасный человек.
— Прекрасные люди семью не бросают.
— Ты же бросил Аву.
Его голос сорвался на глухое рычание:
— Она мне не семья. Я никогда не говорил, что хочу стать отцом.
Иногда человек что-нибудь скажет, сболтнет не подумав, и его фраза подсказывает тебе готовое решение. Едва Эймон сказал, что не хочет быть отцом, меня осенило: а я, напротив, хочу быть отцом Авиного ребенка. Хочу больше всего на свете. В одно мгновение я понял: я люблю ее и хочу прожить с ней всю жизнь до гробовой доски, если она возьмет меня в мужья. Неважно, что ребенок от Эймона, неважно, что на ребенке проклятие. И главное, мне совершенно неважно, что у Авы Малколм поехала крыша. Я хочу быть с ней и готов сделать все, чтобы осуществить эту мечту.
Когда я сказал об этом Эймону, он приподнял руку и перекрестил меня. Благословил, так сказать.
— Не знаю, кто ты — идиот, мазохист или святой. Сам понимаешь, с возрастом мы не становимся лучше — в нас просто укореняется то, что уже заложено с детства. Если Ава сейчас с прибабахом, дальше будет только хуже.
— Знаю. А если она в своем уме?
— Допустим. Но какова альтернатива? Если она не свихнулась, то проклятие реально, и ты тоже здорово влип. Только в дерьмо другого сорта. Так или сяк тебя ждет веселая жизнь.
— Это мы еще посмотрим. Вообще-то она сегодня идет в клинику. Получать анализ ДНК.
Эймон набрал в грудь воздуха. Мрачно выдохнул:
— О-ох! Позвони, скажи результаты, ладно?
— Ладно. — Я протянул ему руку.
Рукопожатие было долгим.
Эймон улыбнулся:
— Ты хороший человек, серьезно. Не бросишь Аву, что бы ни стряслось. Настоящий герой.
— Эймон… мне пора идти, но расскажи-ка про мороженых зверушек.
— Нет, сейчас тебе этого лучше не знать. Возможно, она это только со мной проделала. Забудь, что я об этом говорил. — Он снова хлопнул меня по плечу и первым вышел из бара.
Я вернулся в квартиру Авы. Ее не было дома. Я открыл дверь своим ключом. На столике в коридоре, на самом заметном месте, лежала стопка бумаг, а сверху — желтый листок. Надпись крупными буквами, черным по желтому: «ПОЖАЛУЙСТА, ПРОЧТИ». Я взял листки и увидел, что на верхнем еще что-то написано, помельче.
«Это результаты анализов ДНК. Оказалось, мой ребенок — не от тебя и не от Эймона. Я трусиха, у меня не хватило храбрости подождать тебя здесь и сказать самой. Посижу до вечера у сестры, потом вернусь. Пожалуйста, дождись меня, чтобы мы могли как минимум поговорить. Прости, что солгала тебе, когда клялась, что не была с другими мужчинами. За то время, пока мы вместе, у меня были другие.
Тебе, возможно, без разницы, но я хочу тебе сказать: насчет Ламии и проклятия я сказала чистую правду. Кто отец ребенка, я не знаю, хотя до сегодняшнего для была уверена: либо ты, либо Эймон. Но Ламия — не выдумка. Проклятие — не выдумка. И то, что я тебя всей душой люблю и уважаю, — не выдумка. Пожалуйста, дождись меня. Я этого не стою, но прошу тебя: дождись».
Я остолбенел. Попытался прочесть, что написано на других листках: сплошные цифры и графики, только в конце заключение, которого я не мог понять, потому что в мою бедную голову и так уже ничего не вмещалось.
Как был, в плаще, с бумагами в руке, я вошел в гостиную и сел на диван. Диван, где мы столько раз вели задушевные разговоры, и занимались любовью, и просто сидели бок о бок, наслаждаясь тем, что вместе сидим и молчим, читаем или просто дышим. Я снова попытался просмотреть бумаги. Напрасный труд. Вытянул руку, чтобы швырнуть их на журнальный столик.
На столике лежал крупноформатный альбом художественных фотографий, которого я раньше не видел. Название — «Остановленные мгновения». Внутри — поразительно четкие снимки, на которых изображены исключительно мертвые животные, рыбы, рептилии… вся фауна в замороженном виде. На каждом снимке — замороженные тела: лежащие на спине, или на боку, во льду на рыночных прилавках, или на пустых заснеженных дорогах — видимо, сбитые машинами. Дивно красиво, шокирующе-жутко, пронзительно — вызывает целую гамму чувств. Перелистывая альбом, я вспоминал вопрос Эймона про мороженых зверушек. Он говорил про книгу? Или не только?
Просмотрев с десяток фотографий, я дошел до страницы с обтрепанной закладкой. Наверное, на этом месте альбом раскрывали вновь и вновь. Фотография кардинально отличалась от остальных. Женщина в черном держит на руках младенца. Идет снег — весь мир вокруг женщины бел. Она и ребенок — единственные цветные пятна. Но младенец у нее на руках — насколько его видно, женщина словно загораживает его от объектива — кажется неживым и совершенно белым, точно и он заморожен, как остальные «модели» фотографа.
Но самое потрясающее на этом фото — лицо женщины. На нем полная безмятежность. Если она действительно держит на руках мертвого младенца, то сумела подняться над своим горем, сделалась святой… или совершенно бесчеловечной. То ли просветление, то ли какое-то особенное сумасшествие. Фотография приковывала к себе внимание и была настолько — другого слова не подобрать — красива, что я созерцал ее около минуты. И только когда гипнотические чары первого впечатления несколько рассеялись, взглянул на подпись. Имя фотографа не указано. Но указано место съемки: Сабунчи, Баку, Азербайджан.
Джеффри Дивер
Терапевт
В этот момент стиральная машина, шумевшая где-то на заднем плане, не нашла ничего лучшего, как возвестить свистком о завершении работы. Ава умолкла; судя по ее лицу, в ближайшее время она не собиралась отвечать на мой вопрос. Я хмуро пошел к машине. Распахнул дверцу, наклонился достать настиранное белье.
— Ава?
— Что?
— В твоей стиралке полно букв. — Я вытащил большую белую сырую «К», положил на свою ладонь. Рассмотрел, показал Аве. Высота — дюймов десять. Буква вроде бы из ткани. Я снова заглянул в бак и увидел: вместо белья в машине громоздится куча мокрых прописных букв.
Ава словно и не удивилась. Больше того, кивнула, когда я показал «К».
— Это я их туда положила.
— Ты… А где наше грязное белье?
— В ванной.
— Но зачем? Зачем ты это сделала? Что это? Зачем они нужны?
— Достань еще четыре. Доставай не глядя — просто сунь руку и достань четыре штуки. Я объясню зачем, когда ты это сделаешь.
Я хотел было что-то сказать, но промолчал. Сунул руку в стиральную машину, запустил пальцы в огромную, мягкую, сырую гору матерчатых букв — точно выбирал номера для игры в бинго. Когда я набрал четыре буквы, Ава велела мне разложить их в ряд на полу, чтобы получилось слово. Буквы были такие: К, В, Ц, Р и О.
— Никаких слов не получается. Всего одна гласная.
Ава сидела далеко. Не могла видеть букв.
— Скажи мне, какие ты выбрал.
Я сказал.
Ава хлопнула себя ладонями по коленям:
— Эймон выбрал те же самые.
— Что-о?! Эймон тоже это делал? Ты тоже заставила его доставать из стиралки мокрые буквы? — Я поймал себя на том, что почти кричу.
— Да, это экзамен для вас обоих. Я заранее знала ответ, но надо же было удостовериться, — сказала она так, будто ничего особенного не случилось. Мол, чего это я разволновался?
Экзамен с мокрыми буквами из стиральной машины? Эймон тоже это делал? Безмолвное дитя. Йит. Проклятие. Впервые за много лет нашего знакомства я поглядел на Аву как на врага.
— Как ты думаешь, Ава сумасшедшая?
— Конечно сумасшедшая. А почему, по-твоему, я от нее ушел?
— Ты ушел? Она сказала, что все было наоборот — она от тебя ушла.
Эймон фыркнул и подергал себя за ухо:
— Знаешь, как говорят: не влюбляйтесь в психиатров, они и есть самые жуткие психи? Ну, а я скажу, что это и на военных корреспондентов распространяется. Не влюбляйтесь в военных корреспондентов. Они повидали слишком много кошмаров. Чужая боль и смерть впитывается до мозга костей и затуманивает сознание. Да, чувак, у Авы гироскоп набекрень.
Она тебе рассказала свою сказочку про Безмолвное Дитя? Ты потому ко мне пришел? — продолжил Эймон. Не дожидаясь моего ответа, взял стакан, глотнул водки. Словно заранее знал, что я скажу. — Ну, это еще ничего. Блажь, конечно, но хотя бы интересно. Отличная байка. Но потом были буквы в стиралке… и мороженые зверушки…
— Какие зверушки?
Он хлопнул меня по плечу:
— Она их тебе еще не подсунула? Ну, приятель, жди новых сюрпризов! Чем дольше с Авой тусуешься, тем больше она чудит. Я ушел после мороженых зверушек. Решил: все. Гадость.
— А если ребенок и вправду твой?
Эймон подпер рукой подбородок, уставился в пол:
— Тогда я сделаю все, что в моих силах, чтобы Ава и ребенок ни в чем не нуждались. Но жить с этой женщиной я не стану. Нетушки. Она совсем сбрендила. — Говорил он спокойно, твердо. Очевидно, уже все обдумал и внутренне согласился со своим решением.
— Эймон, подожди-ка. Вообрази всего на минутку, что предсказание — чистая правда. Что, если ты — отец, и ребенок обречен прожить твою жизнь?
— А что не так с моей жизнью? Живу припеваючи.
— А как же твой отец и то, как он с вами обходился?
— Да, это была жесть, но я не собираюсь обходиться так со своей семьей, если когда-нибудь все-таки обзаведусь женой и детьми. — Эймон улыбнулся. — И летную школу я не заканчивал. Не бойся, я не стану летать над Авиным домом и пикировать на него сверху… Да, кстати, а твой отец? Он был хороший человек? Допустим, ребенок твой. Чего тогда опасаться Аве? Или ничего не опасаться?
— Я вообще не знал отца. Он бросил маму, когда мне было два года.
— Вот видишь! Сочувствую, конечно, но это значит, что ты в каком-то смысле опаснее меня. Если проклятие реально. Ты ведь не знаешь, что за человек был твой отец. Был или есть. Может, он еще почище, чем мой.
Мы переглянулись, и наше молчание означало, что мы оба разделяем его мнение.
Эймон засмеялся, встряхнул головой:
— Бедная Ава! Если сбудется худший сценарий, если проклятие реально, куда ни кинь — всюду клин. Мой папа был чудовище, твой — человек-загадка, возможно, какой-нибудь Джек Потрошитель.
Я только вздохнул:
— Но может, мой отец — прекрасный человек.
— Прекрасные люди семью не бросают.
— Ты же бросил Аву.
Его голос сорвался на глухое рычание:
— Она мне не семья. Я никогда не говорил, что хочу стать отцом.
Иногда человек что-нибудь скажет, сболтнет не подумав, и его фраза подсказывает тебе готовое решение. Едва Эймон сказал, что не хочет быть отцом, меня осенило: а я, напротив, хочу быть отцом Авиного ребенка. Хочу больше всего на свете. В одно мгновение я понял: я люблю ее и хочу прожить с ней всю жизнь до гробовой доски, если она возьмет меня в мужья. Неважно, что ребенок от Эймона, неважно, что на ребенке проклятие. И главное, мне совершенно неважно, что у Авы Малколм поехала крыша. Я хочу быть с ней и готов сделать все, чтобы осуществить эту мечту.
Когда я сказал об этом Эймону, он приподнял руку и перекрестил меня. Благословил, так сказать.
— Не знаю, кто ты — идиот, мазохист или святой. Сам понимаешь, с возрастом мы не становимся лучше — в нас просто укореняется то, что уже заложено с детства. Если Ава сейчас с прибабахом, дальше будет только хуже.
— Знаю. А если она в своем уме?
— Допустим. Но какова альтернатива? Если она не свихнулась, то проклятие реально, и ты тоже здорово влип. Только в дерьмо другого сорта. Так или сяк тебя ждет веселая жизнь.
— Это мы еще посмотрим. Вообще-то она сегодня идет в клинику. Получать анализ ДНК.
Эймон набрал в грудь воздуха. Мрачно выдохнул:
— О-ох! Позвони, скажи результаты, ладно?
— Ладно. — Я протянул ему руку.
Рукопожатие было долгим.
Эймон улыбнулся:
— Ты хороший человек, серьезно. Не бросишь Аву, что бы ни стряслось. Настоящий герой.
— Эймон… мне пора идти, но расскажи-ка про мороженых зверушек.
— Нет, сейчас тебе этого лучше не знать. Возможно, она это только со мной проделала. Забудь, что я об этом говорил. — Он снова хлопнул меня по плечу и первым вышел из бара.
Я вернулся в квартиру Авы. Ее не было дома. Я открыл дверь своим ключом. На столике в коридоре, на самом заметном месте, лежала стопка бумаг, а сверху — желтый листок. Надпись крупными буквами, черным по желтому: «ПОЖАЛУЙСТА, ПРОЧТИ». Я взял листки и увидел, что на верхнем еще что-то написано, помельче.
«Это результаты анализов ДНК. Оказалось, мой ребенок — не от тебя и не от Эймона. Я трусиха, у меня не хватило храбрости подождать тебя здесь и сказать самой. Посижу до вечера у сестры, потом вернусь. Пожалуйста, дождись меня, чтобы мы могли как минимум поговорить. Прости, что солгала тебе, когда клялась, что не была с другими мужчинами. За то время, пока мы вместе, у меня были другие.
Тебе, возможно, без разницы, но я хочу тебе сказать: насчет Ламии и проклятия я сказала чистую правду. Кто отец ребенка, я не знаю, хотя до сегодняшнего для была уверена: либо ты, либо Эймон. Но Ламия — не выдумка. Проклятие — не выдумка. И то, что я тебя всей душой люблю и уважаю, — не выдумка. Пожалуйста, дождись меня. Я этого не стою, но прошу тебя: дождись».
Я остолбенел. Попытался прочесть, что написано на других листках: сплошные цифры и графики, только в конце заключение, которого я не мог понять, потому что в мою бедную голову и так уже ничего не вмещалось.
Как был, в плаще, с бумагами в руке, я вошел в гостиную и сел на диван. Диван, где мы столько раз вели задушевные разговоры, и занимались любовью, и просто сидели бок о бок, наслаждаясь тем, что вместе сидим и молчим, читаем или просто дышим. Я снова попытался просмотреть бумаги. Напрасный труд. Вытянул руку, чтобы швырнуть их на журнальный столик.
На столике лежал крупноформатный альбом художественных фотографий, которого я раньше не видел. Название — «Остановленные мгновения». Внутри — поразительно четкие снимки, на которых изображены исключительно мертвые животные, рыбы, рептилии… вся фауна в замороженном виде. На каждом снимке — замороженные тела: лежащие на спине, или на боку, во льду на рыночных прилавках, или на пустых заснеженных дорогах — видимо, сбитые машинами. Дивно красиво, шокирующе-жутко, пронзительно — вызывает целую гамму чувств. Перелистывая альбом, я вспоминал вопрос Эймона про мороженых зверушек. Он говорил про книгу? Или не только?
Просмотрев с десяток фотографий, я дошел до страницы с обтрепанной закладкой. Наверное, на этом месте альбом раскрывали вновь и вновь. Фотография кардинально отличалась от остальных. Женщина в черном держит на руках младенца. Идет снег — весь мир вокруг женщины бел. Она и ребенок — единственные цветные пятна. Но младенец у нее на руках — насколько его видно, женщина словно загораживает его от объектива — кажется неживым и совершенно белым, точно и он заморожен, как остальные «модели» фотографа.
Но самое потрясающее на этом фото — лицо женщины. На нем полная безмятежность. Если она действительно держит на руках мертвого младенца, то сумела подняться над своим горем, сделалась святой… или совершенно бесчеловечной. То ли просветление, то ли какое-то особенное сумасшествие. Фотография приковывала к себе внимание и была настолько — другого слова не подобрать — красива, что я созерцал ее около минуты. И только когда гипнотические чары первого впечатления несколько рассеялись, взглянул на подпись. Имя фотографа не указано. Но указано место съемки: Сабунчи, Баку, Азербайджан.
Джеффри Дивер
Терапевт