– Хватит! – Ты слышишь голос Юкки неподалеку, хотя не можешь видеть ее за кристаллами на нижнем уровне. – Это решено! Ты идешь туда или будешь на меня силы тратить?

Ты встаешь. Колени ноют. Направляешься в ее сторону.

По пути ты проходишь мимо молодого человека, чье лицо залито слезами ярости и зарождающегося горя. Он проносится мимо тебя в лазарет. Ты продолжаешь идти и в конце концов находишь Юкку возле грани высокого узкого кристалла. Она уперлась в него ладонью и стоит, свесив голову, и ее пушистые волосы так окружают ее лицо, что ты его не видишь. Тебе кажется, что она слегка дрожит. Возможно, это твое воображение. Она кажется такой хладнокровной. Но ведь и ты тоже.

– Юкка.

– И ты тоже, – ругается она. – Я не хочу об этом слышать, жукобойца.

Ты запоздало осознаешь – убив жуков, ты осложнила ей выбор. Прежде она могла приказать убить Охотника из жалости, и виноваты были бы жуки. Теперь это прагматизм, политика Общины. И вся тяжесть решения лежит на ней.

Ты качаешь головой и подходишь ближе. Она выпрямляется и смотрит на тебя, и ты сэссишь оборонительную ориентацию ее орогении. Она ничего с ней не делает, не образует торус и не начинает тянуть из окружающего, но ведь ей и не нужно, не так ли? Это техника Эпицентра. Ты ведь не знаешь в действительности, что она собирается сделать для своей защиты, эта странно обученная дичок. Тебе отчасти любопытно, отстраненно-любопытно. Другая часть тебя замечает напряженность на ее лице. И ты протягиваешь ей горящую сигарету с мелло.

Она моргает. Ее орогения снова становится пассивной, но она поднимает глаза навстречу твоему взгляду. Затем наклоняет голову набок, ошеломленно и задумчиво. Наконец она кладет руку на бедро, другой забирает мелло у тебя и глубоко затягивается. Она действует быстро – через мгновение она оборачивается и приваливается к кристаллу и со скорее усталым, а не напряженным лицом выпускает колечки дыма. Она возвращает тебе сигарету. Ты устраиваешься рядом и берешь ее.

За десять минут вы докуриваете сигарету, передавая ее друг другу. Когда она заканчивается, вы обе по невысказанному соглашению остаетесь вместе. Только когда вы слышите громкие прерывистые рыдания из лазарета у себя за спиной, вы киваете друг другу и расходитесь.





* * *


Просто невозможно вообразить, чтобы любая разумная цивилизация была так расточительна, чтобы набивать лучшие пещеры-хранилища трупами! Неудивительно, что эти люди вымерли, кем бы они ни были. Примерно год уйдет, чтобы выбросить все кости, погребальные урны и прочий мусор, затем еще месяцев шесть на полную картографию и реновацию. Меньше, если ты сможешь добыть мне требуемых чистильщиков! Мне плевать, если они целой Земли стоят, некоторые из этих камер нестабильны.

Однако в них есть таблички. Какие-то со стихами, хотя этот странный язык мы читать не можем. Вроде Предания камня. Пять табличек, не три. Что ты хочешь с ними делать? Я скажу – отдадим Четвертому, чтобы не ныли о том, сколько исторической памяти мы уничтожаем.

– Доклад Странницы Фогрид Инноватор Юменес Лицензионному отделу Джинерики, Восточная Экваториаль: «Предложение по поводу переориентирования подземных катакомб, город Где-то там». Только для мастеров.





Интерлюдия




Дилемма: ты сделана из слишком многих людей, которыми не хотела бы быть.

Включая меня.

Но ты так мало обо мне знаешь. Я попытаюсь объяснить свою суть, если не подробности. Это начинается – я начну – с войны.

Война не то слово. Война ли это, когда люди находят паразитов в каком-то нежелательном месте и пытаются их выжечь или перетравить? Хотя и это плохая метафора, поскольку никто не испытывает ненависти к отдельной мыши или клопу. Никто не выделяет конкретного паразита для конкретной мести, просто эта трехногая маленькая тварь с пятнистой спинкой и все ее потомство на протяжении сотен отвратных поколений сопровождают человеческую жизнь. А эта трехногая тварь с пятнистой спинкой не имеет шансов стать чем-то большим, чем неприятностью человеку – между тем как ты и твои сородичи раскололи поверхность земли и утратили Луну. Если бы мыши в твоем саду в Тиримо помогли бы Джидже убить Уке, ты разнесла бы это место по камушкам и выжгла бы руины перед тем, как уйти. Ты все равно уничтожила Тиримо, но будь это личным делом, ты сделала бы что-нибудь похуже.

Но несмотря на всю свою ненависть, ты все равно могла бы и не уничтожить паразитов. Уцелевшие сильно изменились бы – стали крепче, сильнее, более пятнистыми. Возможно, причиненные тобой тяготы разделили бы их на множество фракций, каждая со своими интересами. Некоторые из этих фракций плевали бы на тебя. Другие почитали и презирали бы тебя за твою силу. Некоторые так же упорно стремились бы уничтожить тебя, как ты – их, хотя к тому моменту, когда у них появились бы силы по-настоящему проявить свою враждебность, ты забыла бы об их существовании. Но для них твоя злоба стала бы источником легенд.

А некоторые могли бы надеяться умилостивить тебя, уговорить тебя проявить хотя бы малую толику терпимости. Я из таких.

Я был таким не всегда. Очень долгое время я был из мстительных… в итоге все возвращается к тому, что Жизнь не может существовать без Земли. И все же есть некий малый шанс, что жизнь выиграет эту войну и уничтожит Землю. Несколько раз мы были к этому близки.

Такого не должно произойти. Нам нельзя позволить победить.

Такова моя исповедь, моя Иссун. Я уже предал тебя и сделаю это снова. Ты еще даже не выбрала стороны, а я уже отгородил тебя от тех, кто мог бы привлечь тебя на свою сторону. Я уже замышляю твою смерть. Это необходимо. Но я могу хотя бы попытаться придать твоей жизни смысл, который будет иметь значение до конца света.





5. Нэссун берется за вожжи




Мама заставила меня солгать тебе, думает Нэссун. Она смотрит на отца, который до этого момента много часов вел фургон. Он не сводит глаз с дороги, но на его скулах играют желваки. Одна рука – та, которой он бил Уке, и убил его в конце концов – дрожит, держа вожжи.

Нэссун может сказать, что ярость до сих пор владеет им, может, он мысленно все еще убивает Уке. Она не понимает почему, и ей это не нравится. Но она любит отца, боится его, обожает его, и потому часть ее души жаждет утешить его. Она спрашивает себя: что я сделала такого, чтобы так получилось? Ответ приходит тут же: Солгала. Ты лгала, а ложь всегда плохо. Но это не был ее выбор. Это был приказ мамы, как и все прочее: не тянись, не морозь, я заставлю землю двигаться и лучше тебе не реагировать, я что, не говорила тебе не реагировать, даже прислушиваться – значит реагировать, нормальные люди не слушают так, ты меня слышишь, прекрати, ржавь тебя побери, неужели ты ничего не можешь сделать как надо, кончай реветь, повтори. Бесконечные приказы. Бесконечное недовольство. Порой шлепок льда, оплеуха, тошнотворная инверсия торуса Нэссун, рывок за плечо. Мама порой говорит, что любит Нэссун, но Нэссун никогда не видела этому подтверждения.

Не так с папой, который дал ей резную каменную киркхушу поиграть или аптечку для ее дорожного рюкзака, поскольку Нэссун – Стойкость, как ее мама. Папа, который берет ее на рыбалку на речку Тирика на несколько дней, когда у него нет срочной работы. Мама никогда не лежала на дерновой крыше вместе с Нэссун, показывая ей звезды и объясняя, что какая-то мертвая цивилизация, говорят, давала им имена, хотя никто их не помнит. Папа никогда к концу дня не устает так, чтобы не поговорить с ней. Папа не проверяет Нэссун по утрам после умывания, как мама – по поводу плохо помытых ушей или неубранной кровати, и когда Нэссун плохо себя ведет, папа лишь вздыхает, качает головой и говорит ей – милая, ты же понимаешь. Поскольку Нэссун всегда понимает. Не из-за папы Нэссун хотела убежать и стать лористом. Ей не нравится, что папа сейчас такой злой. Ей кажется, что это еще одно зло, которое причинила ей мать.

Потому она говорит:


– Я хотела рассказать тебе.

Папа не отвечает. Лошади продолжают топать вперед. Перед фургоном расстилается дорога, мимо медленно проходят леса и холмы, над головой – яркое синее небо. Сегодня мало кто проезжает мимо них – лишь несколько возчиков с тяжелыми фургонами товаров на продажу, посланников, несколько патрулей охраны квартента. Некоторые из возчиков, часто бывавшие в Тиримо, кивают папе или машут рукой, поскольку они его знают, но папа им не отвечает. Нэссун это тоже не нравится. Ее отец дружелюбный человек. Человек, который сидит рядом с ней, кажется ей чужаком.

То, что он не отвечает, не значит, что он не слышит. Она добавляет:

– Я спрашивала маму, когда мы расскажем тебе. Я много раз спрашивала. Она сказала – никогда. Сказала, ты не поймешь.

Папа не говорит ничего. Руки его до сих пор дрожат – теперь поменьше? Нэссун не может сказать. Она начинает чувствовать себя неуверенно – он злится? Он что-то сказал про Уке? (Она что-то сказала про Уке? Все кажется нереальным. Когда она думает о младшем братике, ей представляется болтливый и смешливый малыш, который порой кусается, а порой какается, и чья орогения чуется за квартент. Изуродованный неподвижный трупик, оставшийся дома, не может быть Уке, потому что он слишком маленький и тусклый.) Нэссун хочется тронуть отца за дрожащую руку, но что-то ее удерживает. Она не уверена, что именно – страх? Может, потому, что этот человек сейчас настолько чужд, а она всегда опасалась чужаков?

Нет. Нет. Он папа. Что бы с ним ни творилось, это мама виновата.

Потому Нэссун крепко хватается за ближайшую папину руку, поскольку хочет показать, что она не боится и потому что она сердится, хотя и не на папу.

– Я хотела тебе сказать!

Мир размывается. Сначала Нэссун не понимает, что происходит, и закрывается. Мама выдрессировала ее поступать так в момент неожиданности или боли: гасить инстинктивную реакцию страха, гасить инстинктивное стремление сэссапин ухватиться за землю внизу. И ни при каких обстоятельствах не реагировать орогенией, поскольку нормальные люди так не делают. Все остальное можешь делать, звучит в голове голос мамы. Ори, плачь, кидайся всяким, лезь в драку. Только не орогения.

Потому Нэссун ударяется о землю сильнее, чем следовало бы, поскольку еще не совсем овладела искусством не реагировать и все еще цепенеет физически, не реагируя орогенистически. И мир размывается, поскольку она не только вылетает с облучка, подброшенная пинком, но еще и перекатывается через край Имперской дороги и катится вниз по щебенчатому склону к маленькому озерку, в который впадает речушка.

(В этой речушке несколько дней спустя Иссун будет купать странного мальчика, который словно забыл, зачем существует мыло.)

Нэссун плюхается и останавливается, ошеломленная и неспособная дышать. Пока еще ничего не болит. Когда мир перестает вращаться и она начинает понимать, что случилось – папа ударил меня, вышвырнул меня из фургона, – папа уже спускается по склону, зовет ее, садится рядом с ней на корточки и помогает ей сесть. Он плачет, на самом деле плачет. Когда Нэссун промаргивается от пыли и искр, что плавают перед глазами, она в растерянности тянется к лицу отца и понимает, что оно мокрое от слез.

– Прости, – говорит он. – Я так виноват, милая. Я не хотел сделать тебе больно, нет, ты все, что у меня осталось. – Он резко, крепко прижимает ее к себе, хотя это больно. Она вся в синяках. – Я так виноват, я так – ржавь, – виноват!! О, Земля, о, Земля, ты злобный ржавий сын! Только не она! Ты не можешь и ее забрать!

Горестные стоны, долгие, рвущие горло, истеричные. Нэссун поймет это позже (ненамного позже). Она поймет, что в этот момент ее отец плачет и по убитому им сыну, и по раненной им дочери.

В этот момент она, однако, думает – он все же любит меня – и тоже начинает плакать.

Они так сидят некоторое время – папа крепко обнимает Нэссун, Нэссун трясет от облегчения и остаточного шока, и в этот момент их настигает ударная волна разрыва континента далеко на севере.

Они почти день ехали по Имперской дороге. В Тиримо, за несколько мгновений до того, Иссун погасила силу волны, так что та раздвоилась и обошла город – то есть до Нэссун она доходит по нарастающей. А Нэссун почти без сознания от удара и не такая умелая, не такая опытная. Когда она сэссит лавину сотрясения и ее силу, она реагирует совершенно неправильно – она снова замыкается.

Ее отец поднимает голову, удивленный ее вздохом и внезапным оцепенением, и вот тогда молот опускается. Даже он сэссит его, хотя он падает слишком быстро и мощно, чтобы ощущаться как-то иначе кроме беги-беги-БЕГИ-БЕГИ на задворках сознания. Бежать бесполезно. Землетрясение в основе своей является тем, что происходит, когда человек разглаживает складки на белье, но в масштабе континента и со скоростью и силой случайного удара астероида. В масштабе маленьких, неподвижных, хрупких людей под ними вздымается пласт, и деревья дрожат, а затем ломаются. Вода в пруду рядом с ними на мгновение выпрыгивает и зависает в воздухе. Папа смотрит на это, зачарованный этим застывшим моментом среди неумолимого расслоения мира повсюду.

Но Нэссун все же умелый ороген, хотя и наполовину в бессознательном состоянии. Хотя она не успевает собраться вовремя, чтобы сделать то, что сделала Иссун, и погасить силу волны прежде, чем она ударит, она делает лучшее, что возможно. Она направляет незримые столпы силы в пласт, так глубоко, насколько может, хватаясь за саму литосферу. Когда кинетическая сила волны бьет, за миг до того, как планетарная кора над ней сжимается в реакции, она выхватывает у нее жар, давление и трение и наполняет ими свои столпы, удерживая пласт и почву на месте крепко, словно клеем.

Хотя из земли можно взять сколько угодно силы, она все равно ткет торус из окружающего. Она держит его широким, поскольку ее папа внутри его, и она не может, не может навредить ему, и она ткет его жестко и зло, хотя этого и не требуется. Ею движет инстинкт, а инстинкт прав. Леденящее око ее торуса, распыляющее все, что входит в стабильную зону в ее центре – то, что не дает нескольким десяткам летящих предметов пронзить и убить их.

Все это означает, что, когда мир разваливается, он разваливается везде. На миг от реальности не остается ничего, кроме летящего шара озера, урагана из всего остального, рассыпающегося в прах, и оазиса тишины в центре урагана.

Затем волна проходит. Пруд плюхается на место, засыпая их грязным снегом. Деревья, которые не сломались, снова выпрямляются, некоторые из них резко сгибаются в другом направлении от отдачи и ломаются уже там. На расстоянии – за пределами торуса Нэссун – люди, животные, камни и деревья были подброшены в воздух и рухнули наземь. Слышны вопли, человеческие и не человеческие. Треск дерева, треск камня, далекий скрежет раздираемого металла какого-то человеческого сооружения. За ними, в дальнем конце долины, откуда они только что ушли, раскалывается скала и с ревом рушится лавиной, высвобождая большую дымящуюся халцедоновую жеоду.

Затем наступает тишина. Нэссун наконец отрывает лицо от плеча отца и оглядывается по сторонам. Она не знает, что думать. Рука отца, обнимающая ее, ослабевает – шок, – и она выворачивается, пока он не отпускает ее, чтобы она могла встать на ноги. Он тоже встает. Несколько долгих мгновений они просто смотрят на развалины некогда знакомого им мира. Затем папа поворачивается к ней медленно, и она видит то лицо, которое, наверное, видел Уке в последний момент своей жизни.

– Это ты сделала? – спрашивает он.

Орогения очистила голову Нэссун. Это механизм выживания; интенсивная стимуляция сэссапин обычно сопровождается выбросом адреналина и прочими физическими изменениями, готовящими тело к бегству – или чтобы поддержать орогению, если нужно. В этом случае оно приводит к чрезвычайной ясности мыслей, что помогает Нэссун наконец осознать, что отец истерил по поводу ее падения, не только опасаясь за нее. И то, что она видит прямо сейчас в его глазах, вовсе не любовь.

И в этот момент ее сердечко разбивается. Еще одна маленькая, незаметная трагедия среди стольких других. Но она отвечает, поскольку она, в конце концов, дочь своей матери, а если Иссун что и сделала для своей маленькой дочери, так научила выживать.

– Такое мне не под силу, – говорит Нэссун. Голос ее спокоен и бесстрастен. – Я сделала вот это, – она обводит рукой круг земли, отличающейся от хаоса за его пределами. – Прости, что не смогла все это остановить, папа. Я пыталась.

Слово «папа» действует точно так же, как ее слезы, спасшие ей жизнь раньше. Образ убийства мерцает, тускнеет и сворачивается.

– Не могу тебя убить, – шепчет он себе.

Нэссун видит его трепет. Точно так же, инстинктивно, она шагает к нему и берет его за руку. Он вздрагивает, возможно, думая снова отшвырнуть ее, но на сей раз она не отступает.

– Папа, – снова говорит она, на сей раз вкладывая больше необходимого хныканья в свой голос. Именно это заставляло его колебаться в те моменты, когда он был готов обрушиться на нее: напоминало, что она его маленькая девочка. Напоминало, что он до сегодня был хорошим отцом.

Это манипулирование. Что-то в ней деформировалось от правды в тот момент, и с этого времени все ее выражение привязанности к отцу будет рассчитанной игрой. Ее детство фактически умирает. Но это лучше, чем умереть самой, она это понимает.

И это срабатывает. Джиджа быстро моргает, затем бормочет себе под нос что-то неразборчивое. Крепче берет ее за руки.

– Вернемся на дорогу, – говорит он.

(Теперь он в ее мыслях Джиджа. И будет с тех пор Джиджей всегда и больше никогда папой, разве что вслух, когда Нэссун нужно будет управлять им.)

Итак, они возвращаются, Нэссун чуть прихрамывая, поскольку сильно ударилась попой об асфальт и камни. Дорога пошла трещинами по всей ширине, хотя и не так сильно в непосредственной близости от их фургона. Лошади все еще в упряжке, хотя одна из них рухнула на колени, наполовину запутавшись в поводьях. По счастью, ногу она не сломала. Вторая оторопела от шока. Нэссун начинает успокаивать лошадей, уговаривая упавшую встать и выводя вторую из оцепенения, в то время как ее отец идет к другим путникам, валяющимся на дороге. Те, кто оказался в пределах широкого торуса Нэссун, в порядке. Те, кто нет… понятно.

Как только лошади приходят в себя, хотя и продолжают дрожать, Нэссун идет к Джидже и видит, что он пытается поднять какого-то человека, влетевшего в дерево. Спина его сломана, он в сознании и бранится, но Нэссун видит его обмякшие бесполезные ноги. Передвигать его не стоит, но Джиджа явно считает, что оставлять его вот так еще хуже.