– Кто там?

– Мама, это я, Липа.

– Липа? – переспросила мать совершенно равнодушно. – Какая такая липа?

– Клен ты мой опавший, – неожиданно глубоким и низким голосом пропел мужик, и папироса выпала у него изо рта на клеенку, – клен обледенелый!

Папироса дымилась, выедала клеенку. Олимпиада схватила ее двумя пальцами и швырнула в полуоткрытое окно.

– Мама, ты меня не узнаешь?

– Узнаю, – так же равнодушно ответила мать. – Зачем приехала? Пошла вон!

Уже давно не осталось никакой любви, и сил не осталось, чтобы бороться, да и победить было невозможно. Маленькая Олимпиада Тихонова ненавидела свою мать, когда подросла, жалела, а теперь не осталось даже жалости.

Ее мать была в составе олимпийской сборной по плаванию, и бабушка бережно хранила газетные вырезки, фотографии со сборов, грамоты и медали. На фотографиях мать была совсем не похожа на Олимпиаду – миниатюрная, длиннорукая, с собранными в пучок гладкими волосами, которые очень ей шли. Она была красива и улыбалась с фотографий счастливой и уверенной улыбкой победительницы.

Она всегда побеждала.

Ей нравилось плавать, и бабушка возила ее сначала в бассейн «Москва», а потом на «Динамо», где тренировались профессионалы. Все ей удавалось, все получалось, и характер легкий, покладистый! Ее любили тренеры, и она сразу же попала в сборную и стала «выездной», то есть выезжающей на соревнования за границу. Бабушка была счастлива, и мать тоже была счастлива.

Потом наступил восьмидесятый год, и Олимпиада прикатилась в Москву – взрыв, яркость красок, кока-кола из автоматов, и в метро пускают по паспорту!

Мать «отстаивала честь советского спорта» – телевизионная трансляция, секунды летят, трибуны ревут, вода сверкает, и на финише – победная улыбка, гладкие волосы, щеки с ямочками.

На Олимпиаде она и влюбилась в немца, который победил то ли на четырехстах, то ли на восьмистах метрах вольным стилем. И все бы ничего, но он был из ФРГ, а не из ГДР, следовательно, враг, идеологический противник.

Мать забеременела, немец улетел в Бонн, или Франкфурт, или где он там жил, а она осталась. Некоторое время они пытались соединиться, он был порядочный парень, этот самый немец, и он тоже влюбился в Олимпиадину мать!

Выезд ей запретили – связь с идеологическим противником была делом неслыханным, ужасным! Ее разбирали в парткоме, ей грозили исключением из комсомола, а более опытные «девочки» настоятельно советовали ей сделать аборт, вернуться в сборную и остаться на Западе, когда команду повезут на чемпионат Европы.

Слово «остаться» произносилось по слогам и почти без звуков, одними губами – «ос-тать-ся»!

Но мать не хотела делать аборт! Было уже поздно, она и вправду любила того немца и хотела, чтобы у нее был ребенок.

Ребенок родился, мать исключили из сборной, и в ее жизни не осталось ничего, за что можно было бы зацепиться. Новорожденная дочь не слишком ее интересовала. Ей было всего двадцать два года, ей хотелось любви, праздника и радости без конца, а получился ад – безденежье, глухое, беспросветное, и дело, единственное, которое она умела делать хорошо, единственное, которое ее интересовало, у нее отобрали. С немцем не было никакой связи, да и не могло быть – из спорта ее вышвырнули, а она не была ни дипломатом, ни членом Политбюро, чтобы искать его по каким-то другим каналам! И вообще, советский человек, который позволил себе не то что переспать, а хотя бы даже переговорить с иностранцем, автоматически брался на заметку и становился будто не совсем советским человеком, потенциальным противником становился он.

Спивалась мать медленно, а Олимпиаде казалось, что быстро. Она не помнила того времени, когда они жили вместе, кажется, она всегда жила с бабушкой, а мать только приезжала, если у нее кончались деньги, и страшно выла и рыдала на кухне, когда бабушка пыталась на нее «воздействовать».

Олимпиада ненавидела мать, ее мятое молодое лицо, запах перегара и немытого тела и то, что ей приходилось целовать это лицо, а мать еще надолго прижимала дочь к себе, и Олимпиада старалась не дышать, так старалась, что однажды упала в обморок, и бабушка ее откачивала.

Потом, когда подросла, она стала матери сочувствовать, очень горячо, остро, и, когда Горбачев в одночасье отменил и Берлинскую стену, и «железный занавес», попросила бабушку навести справки об отце.

Она страстно мечтала, чтобы он нашелся, чтобы он был миллионер, чтобы он вдруг, узнав о ней, прилетел в их с бабушкой квартирку, и полюбил бы мать, и вылечил бы ее, а саму Олимпиаду забрал бы с собой, и она стала бы немкой и миллионершей.

Тогда всем хотелось быть немками и миллионершами.

Ответов на бабушкины запросы долго не было, но она все «запрашивала» и «запрашивала», и наконец пришла «официальная бумага». В ней говорилось, что Мартин Дитрих Майер разбился на машине на автобане Кельн – Брюссель в ноябре восьмидесятого года. Сразу после Московской Олимпиады.

Его уже не было, когда мать пыталась с ним связаться через Олимпийский комитет, Комитет по спорту и еще какие-то общественные организации. Его к тому времени уже похоронили.

Его не было, когда родилась Олимпиада, когда мать медленно, но верно сходила с ума, когда ее отовсюду исключали и таскали на собрания и выгоняли из комсомола и из сборной.

Его просто не было, и все тут. И Олимпиада даже представить себе не могла, что произошло бы, если бы мать узнала.

Лучше было бы или хуже?..

Наверное, лучше, потому что она не стала бы мечтать о счастливой жизни с любимым в уютной стране Германии, и перестала бы добиваться встречи с ним, и ходить по инстанциям, и «портить свое будущее», возможно, осталась бы в сборной и, может быть, вернулась бы после рождения дочери в большой спорт!

Возможно, возможно…

Или хуже, потому что она очень его любила, и его смерть подкосила бы ее окончательно.

Или лучше, потому что пусть уж смерть, чем та жизнь, которой мать жила!

– Мама, я тебе поесть привезла. Вот и… вот.

Мужик за столом, закуривший следующую папиросу, сказал все тем же глубоким и низким голосом:

– От молодец, дочка! От поесть нам сейчас и надо, ох надо!

И сгреб со стола ее пакеты.


– Мама, – сказала Олимпиада, стараясь не обращать на мужика внимания, – смотри, какое все вкусное!

Мужик уже хищно, как собака в помойке, копался в ее пакетах, и она сдерживалась изо всех сил, чтобы не вырвать их у него из рук, не закричать, не надавать по испитой, наглой морде, не вытолкать его взашей сию же минуту!

– Станислав, – сказала мать, – Станислав, отдайте жратву обратно! Мы не графья, мы и своего похаваем!

Она повернулась обратно к плите и снова загрохотала своими кастрюлями. Жидкий и бедный пучок волос, который она закалывала до сих пор, возмущенно и жалко подрагивал.

– Мам, – пробормотала Олимпиада, потому что совершенно не знала, о чем говорить, – а у нас соседа убили, дядю Гошу Племянникова, помнишь его?

– Зачем мне всякую шваль помнить? – спросила мать тут же.

– Ну, вечная память, – пробормотал мужик, пошарил под столом и вытащил непочатую бутылку. – А что, девчонки! – громко и радостно возопил он и щелкнул по бутылке желтым кривым ногтем, под которым слоем лежала черная грязь. – А ну-ка за упокой души раба божьего, как его?..

– Сказано, сегодня больше не пью, Станислав! – рявкнула мать. – А раз сказано, значит, не пью!

Она пошатнулась, и Олимпиада поддержала ее под локоть. Мать вырвала руку.

– А что мамаша моя сумасшедшая? – спросила она пронзительно и засмеялась таким смехом, каким смеялись артистки в кино в семидесятые годы. – Все срамит меня, все позорит? Вот какая мать у меня, – добавила она, оборотясь к Станиславу, – у других матери за детей горой стоят, а моя только меня позорит, только срамит! И то ей не так, и это не эдак! Я ей говорю – еще попомнишь ты доченьку свою и как ты ей всю жизнь изломала! Еще попомнишь!

– Мама, бабушка давно умерла. Ты что, забыла?

– А что это я должна забывать? Я что, ненормальная?! Это вы все считаете, что я урод! Врачей по моему следу пускаете, как собак! Станислав, слышите, врачей! А я понормальней многих буду! Так ей и передай.

– Кому, мама?

– Матери моей, умнице-разумнице, которая меня из дому выгнала и знать не желает!

– Бабушка давно умерла, мама!

Тут мать вдруг схватилась за голову, сильно нагнулась и стала биться о плиту:

– А я-то что же не умерла?! Когда же я-то умру?! Господи, да за что мне все это?! Да сколько это будет продолжаться?! Боже мой, боже мой, говорят, ты милосерден, да что ж ты допускаешь, чтобы так человека расплющило и раздавило!..

Станислав, сдиравший пробку с водочной бутылки, на секунду замер, посмотрел уважительно и икнул.

Олимпиада изо всех старалась не заплакать.

– Мамочка, – жалобно пролепетала она, когда мать перестала биться. – Я тебе поесть привезла. Ты… поешь. Там вкусное. Ты любишь.

И она кинулась к своим пакетам и стала доставать свертки и банки и швырять их на стол, и даже Станислав прибрал подальше свою бутылку, так отчаянно она швыряла:

– Вот колбаса докторская, сыр, хлеб, шпроты, мама! Хочешь, я тебе открою? И на бутерброд положу! И давай выгоним их всех, мам! Пусть они идут себе, а мы поедим! Давай, а?!

– Ничего мне уже не надо, дочка, – сказала мать и улыбнулась Олимпиаде. – Ты езжай. Езжай. Чего уж теперь.

– Ку-уда?! – весело взревел Станислав. – А покойника помянуть? За упокой души, так сказать, тяпнуть?! Никуда не пущу, пока не тяпнешь!

Олимпиада исподлобья посмотрела на него. Мать, опершись на обе руки, не поворачивалась от плиты, и одна сальная прядь, похожая на серый крысиный хвост, вывалилась из пучка.

Олимпиада взяла бутылку за горлышко и по очереди, один за одним отлепила от нее пальцы Станислава. Размахнулась и вышвырнула ее в окно.

Повернулась и вышла.



– Господи-и, – протянула Люсинда и взяла на гитаре широкий аккорд, очень и очень печальный, – я теперь, когда на лестницу выхожу, все по сторонам смотрю. Жду, как бы еще откудова покойник не вывалился!

Олимпиада быстро готовила салат из крабов – много-много крабов, горстка рису, яйцо и майонез. Она готовила этот салат очень редко, только когда нуждалась в срочном утешении.

Люсинда тоже сказала, что она нуждается в утешении, и поэтому вот, видишь? И показала Олимпиаде гитару, которую до этого прятала за спиной. Лицо у нее было совершенно счастливое.

– У тебя с работой проблемы, этот Ашот, не ровен час, объявится, – в сердцах выговорила Олимпиада, – денег ни копейки, и еще тетка, а ты гитару купила!

– Да как же мне без гитары, я без нее никак не могу, – заторопилась Люсинда, часто-часто моргая. – Я же без нее пропадаю совсем, Липочка! Ни спеть, ничего! Только я хотела попросить, чтобы она уж у тебя постояла, а то тетя Верочка… выбросит.

– Чтобы… кто постояла? – не поняла Олимпиада Владимировна, которая нынче, кажется, тоже осталась без работы и, главное, без перспектив!

Не возьмут ее в пресс-службу холдинга «Янтарь», не отработала она год в крупной промышленной компании!

– Чтобы вот гитарочка моя постояла, – сказала Люсинда и поглядела подобострастно, – ну хоть бы в кладовке, а? Она мешать не будет, Липочка, а я, хочешь, убираться у тебя стану хоть каждый день! – Тут она подумала и продолжила: – Не, каждый день не смогу, а два раза в неделю – это с удовольствием!

– Да не надо у меня убираться, – вскипела Олимпиада Владимировна, как тогда, когда она еще была прежней, уверенной в себе и не отягощенной никаким знанием жизни. – Я сама прекрасно убираюсь! Ты мне лучше скажи, что ты будешь теперь с работой делать?! У тебя ведь там проблемы какие-то, на рынке, да? Или я ошибаюсь?

Люсинда не ответила. Она играла на гитаре – с чувством глубоко соскучившегося человека, которому вдруг вернули любимое дело.