Добровольский, поскальзываясь и часто перебирая ногами, обошел крышу по самому краю, заглядывая вниз, как в пропасть.

Вот Парамонов упал с крыши и умер, думала Олимпиада. Если мы упадем, мы тоже умрем.

– Нашел! – крикнул Добровольский издалека. – Подожди, я тебя подстрахую.

Ждать она не стала. Держась рукой за старые стены и ежась от вновь налетевшего ветра, Олимпиада сделала несколько неверных шагов и остановилась.

– Что ты нашел? Парашют?

– Нет.

– А как мы будем спускаться?

– По пожарной лестнице.

– Я не смогу, – испуганно отказалась Олимпиада. – Я высоты боюсь, что ты!

Добровольский крепко взял ее за руку, притянул к себе и поцеловал холодными, неласковыми, нетерпеливыми губами, но так, как мог поцеловать только он один в целом свете – Олимпиада откуда-то знала это совершенно точно.

– Ты ничего не боишься, – сказал он. – Ты очень храбрая.

И потащил ее за собой.

Пожарная лестница оказалась в самом углу крыши – тоненькие прутики обледенелой арматуры прошлого века.

– Поворачивайся и задом. Вниз не смотри!

– Я не могу, – прохныкала Олимпиада.

Задом означало спиной к пропасти, в которой болталась лестничка, и лицом к крыше и звездам. Отсюда, сверху, казалось, что до земли так же высоко, как с двадцать восьмого этажа университета.

Когда она училась в десятом классе, их водили на этот самый двадцать восьмой этаж на экскурсию, а потом она сама водила, уже когда стала студенткой, – была у нее такая общественная нагрузка.

Добровольский двумя руками взялся за загнутые рога лестнички, покачал ее, как будто хотел вырвать. Лестничка загудела и заходила ходуном.

– Давай, Липа.

Она повернулась спиной к пропасти, прижала уши, вцепилась в ледяные прутья и ногой нашарила первую перекладину. Она оказалась намного ниже, чем виделось с крыши, и Олимпиада как будто рухнула вниз всем весом.

Добровольский подхватил ее, чуть не вывернув ей руку в суставе.

Нога поехала, и Олимпиада замерла.

Несколько секунд не двигалась, а потом осторожно спустила вторую ногу.

Голова ее оказалась на одном уровне с головой Добровольского, который лежал на животе на краю крыши, и она спросила, рассматривая его очень черные глаза:

– Нас вправду могут посадить, да?

– Да. Но мы можем опередить его, если очень постараемся.

– А разве я плохо стараюсь?

– Ты отлично стараешься!

Олимпиада вздохнула и сняла ногу со спасительного прута и стала медленно опускаться, пытаясь нащупать опору. Со второй перекладины она уже не видела Добровольского, только очертание головы и плеч на крыше.

Когда до земли оставалось еще довольно много, лестница закончилась.

Олимпиада запрокинула голову и крикнула:

– Павел!

– Что?

Ветер выл, сотрясал хлипкие обледенелые прутья.

– Лестницы больше нет.

– Прыгай!

Олимпиада посмотрела вниз. Прыгать?!


– Я не могу! Высоко!

– Давай, Липа!

Было понятно, что придется прыгать, другого выхода нет, не может же она сидеть на лестнице до приезда МЧС, а раз не может, значит, выход только один – прыгать!

Так она себя уговаривала.

Олимпиада еще раз посмотрела наверх, на его темный силуэт, зажмурилась и стала опускаться на руках. Ноги болтались в пустоте.

В школе на уроках «гимнастики» она всегда получала двойки и колы за то, что не могла подтянуться ни одного раза. Физрук Виктор Васильевич по прозванью Виквас, маленький, крепенький и очень бодрый, все кричал на нее: «Тихонова! Что ты висишь, как сарделька! Мышцами, мышцами работай!» Ей казалось, что она работает, но подтянуться все равно не получалось. Олимпиада была длинной, хоть и довольно худой, и девчачьи руки никак не могли вытянуть ее собственный вес! Впрочем, через «козла» она тоже прыгала неважно, и Виквас от души ставил ей двойки и колы. «Мать олимпийская чемпионка, – кричал он, – а дочь тетеха!»

Теперь она висела в пустоте, намертво вцепившись в арматуру. Посмотрела вниз, свесив голову, и поняла, что от ног до земли, до снега, еще ого-го!

– Я боюсь, – сказала она себе. – Я не смогу.

И разжала руки.

Земля приняла ее немилосердно, жестко, сильно ударила по ногам и, кажется, сломала их. Ноги, прямые, как палки, видимо, проткнули насквозь тело и вышли с другой стороны головы. Олимпиада завыла и покатилась – так было больно.

Отпустило ее довольно быстро, она подтянула колени, села, а потом встала. Странное дело, оказывается, она не разучилась стоять!

– Жива? – сверху спросил Добровольский.

– Да, – прохныкала Олимпиада. – Или нет. Не знаю.

Лестничка заходила ходуном – он быстро и ловко спускался, темная туша двигалась с небес на землю, но примерно на середине пути что-то случилось. Олимпиада услышала металлический хруст, скрежет металла о металл и еще какой-то звук, который она приняла за звук разрываемой железом человеческой плоти.

Лестничка дернулась вниз, покосилась и оторвалась от стены. Олимпиада трусливо отбежала в сторону. Следующий звук был такой, как будто выбивалкой колотили по мешку с тряпками.

– …!

Прут подломился, черная туша болталась, ухватившись за лестничку одной рукой, а лесенка качалась из стороны в сторону на одном креплении.

– Павел!

– Отойди! – прорычала туша. – Ну!!

Липа отбежала подальше.

Лесенка качалась с жалобным поскрипыванием, словно старые ставни скрипели под ветром. Снег забивался в дырки свитера, и Олимпиада обхватила себя руками.

Вот Добровольский нащупал ногой перекладину, осторожно опустился на нее и перехватил руки.

Невыносимо было слушать жалобный прощальный скрип железа, который говорил, что сейчас он упадет, непременно упадет, и тогда все. Все!

Он обрушился, когда было еще довольно высоко, – туша ударилась так, что земля под ногами содрогнулась.

Олимпиада смотрела. Добровольский не шевелился.

Тогда она подбежала, кинулась на колени и стала трясти его.

– Павел!

Он открыл глаза.

– Не тряси меня.

– Что ты сломал? Ноги? Руки?

– Лестницу. И еще крышу. Но крышу, по правде говоря, сломала ты.

– У тебя все цело?!

Кряхтя, он сел, схватившись за поясницу. На джинсах на уровне бедра была длинная рваная дыра, выпачканная черным. Олимпиада не сразу поняла, что это кровь. Она потрогала и отдернула руку. Павел зашипел:

– Пошли. Надо идти.

Она подставила ему плечо, как медсестра раненному на поле боя бойцу Красной армии, он сильно оперся и поднялся, охая и стараясь не ступать на ногу.

Они побрели к подъезду, весело освещенному яркой лампочкой, и не было ничего в мире лучше, чем это мирный подъездный свет, и заметенный снегом коврик у крылечка, и запах кошек, который всегда начинался в марте!..

У подъезда он зачем-то оторвал от себя ее руку и побрел вдоль дома, вдоль черных окон, которые принадлежали Люсинде и тете Верочке.

– Ты что?!