Олимпиада постояла, размышляя, потом подкралась к двери в квартиру гения русской прозы и прислушалась. Ничего не было слышно, ни звука. Может, он спит или его нет дома?

Но куда делся Добровольский?! Не вылетел же в трубу, как черт в произведении Николая Васильевича Гоголя «Ночь перед Рождеством»! Впрочем, и трубы-то никакой поблизости не было.

Хоть Олимпиада Владимировна и презирала детективы, но все же знала, что если остается одна-единственная возможность, то, какой бы невероятной она ни была, это и есть правильный ответ.

Осталась одна-единственная возможность – квартира дяди Гоши Племянникова.

Она подошла к двери, сунула ухо почти в щель и прислушалась. Оттуда тоже не доносилось никаких звуков – да и как они могли доноситься, если там никого нет и быть не может?!

Пока она совала ухо, прядь волос упала ей на нос, и Олимпиада, скосив глаза, подула вверх, чтобы сдуть прядь. От ее дыхания зашелестела и отлепилась от косяка бумажка с фиолетовой печатью. Олимпиада от неожиданности подалась назад, замерла, а потом легонько поддела бумажку пальцем. И впрямь не приклеена!

Тогда она толкнула дверь внутрь, уверенная, что та не откроется, но дверь открылась!

Хуже того, в глубине квартиры, за поворотом узкого коридорчика, горел неровный свет, как будто в подземелье, где гномы пересчитывали содержимое своих сундуков!

Олимпиаде стало страшно.

Здесь нет никаких гномов, строго сказала она себе и осторожно, по шажочку, двинулась в квартиру. Третий этаж, какие гномы!

Теперь ей уже казалось, что и воздух здесь холодный и влажный, могильный какой-то воздух, и неспроста он такой!.. Может, где-то здесь бродит душа слесаря дяди Гоши, обратившаяся в привидение!

В глубине квартиры раздался шорох, показавшийся ей шелестом крыльев летучих мышей в подземелье, потом что-то заскрежетало – может, цепи на истлевших костях скелета?!

Олимпиада потрясла головой.

Никаких костей. Никаких скелетов. Просто квартира покойного слесаря.

Ей очень захотелось вернуться. У нее Олежка, мать и Марина Петровна на работе. Отсюда, из этой квартиры, казалось, что ее жизнь прекрасна и все еще впереди, да и то, что позади, чудесно, волшебно!..

Зачем ее сюда понесло?!

Шаги. Олимпиада в панике отступила назад и вбок и прижала уши, как заяц, настигнутый собакой, которому некуда больше бежать и жизнь которого больше ничего не стоит.

В конце коридора показался Добровольский, поглядел на нее, хмыкнул и покрутил головой.

– Вот я не угадал, – сказал он негромко и как-то очень прозаично. – Я был уверен, что ты сидишь дома, пьешь кофе и страдаешь.

Олимпиада перевела дух.

– Почему страдаю? – спросила она немного дрожащим, но все же очень деловым голосом, будто в этом было все дело.

Добровольский еще посмотрел на нее и вздохнул:

– Из-за меня, конечно, – сказал он совершенно серьезно, – из-за кого же еще тебе страдать?

Это была крошечная проверка, маленький экзамен себе – ошибся или нет? – и оказалось, что не ошибся.

Олимпиада Владимировна не стала возмущенно отнекиваться и горделиво заявлять, что она о нем думать не думает и вообще знать его не желает. Олимпиада Владимировна подошла, серьезно посмотрела на него и спросила:

– Откуда ты знаешь, что я страдаю?

– У тебя на лице написано, – объяснил Добровольский, и она взяла себя за щеки, словно на ощупь проверяя, нет ли на них надписей.

На этом с личной частью было покончено, и началась деловая.

– Зачем тебе понадобилось в эту квартиру?

– Когда я поднимался на чердак, эта дверь была открыта. Я подумал, что, раз кто-то ее уже открывал, открою и я.

– Зачем?

– Вот и я не понимаю – зачем. Однако совершенно очевидно, что кто-то из соседей был здесь, когда Парамонов упал с крыши. Стой тихо и не мешай мне.

– Да я и не мешаю, – пробормотала Олимпиада.

У самой двери стояли валенки, и Добровольский, неожиданно заинтересовавшись, зачем-то по очереди приподнял их, сначала один, а потом другой. Присел на корточки и внимательно изучил прямоугольный отпечаток в пыли, похоже, туда ставили нечто не слишком большое, с твердыми краями. Тут он отчего-то хмыкнул, поднялся с корточек и ушел в комнату, и Олимпиада, боязливо оглянувшись по сторонам, вошла за ним и остановилась на пороге.

Когда-то она была здесь, сто лет назад, и смутно вспоминала продавленную тахтюшку с вылезшим зеленым ворсом, рядом телевизор «Темп», напротив посудный шкаф с приоткрытой дверцей, коричневый стол, который задумывался как полированный, но со временем, когда сошел лак, превратился в ободранный деревянный, застланный газетами. На газетах стояла сковорода с кособокой ручкой, а рядом еще паяльник на подставке. Ни книг, ни кассет, ничего, что свидетельствовало бы о том, что хозяину была интересна жизнь, которая идет за стенами этой комнаты.

Олимпиада побывала здесь раз или два, когда еще бабушка была «старостой» вместо гадалки Любы и приходила за деньгами на какие-то общественные нужды. Кроме того, бабушка, как участковый оперуполномоченный Анискин, задалась целью всенепременно найти самогонный аппарат. Было известно, что в доме балуются самогонкой, – тогда спиртного в Москве было вовсе не купить, а от мужичков попахивало, и на первомайские праздники, которые отмечали во дворе, на врытом в землю столе под липами, ничейная баба Фима выставила целую бутыль самогона, но где взяла, не призналась даже в подпитии.

Олимпиадина бабушка спиртное на дух не переносила и мечтала аппарат извести, но так его и не нашла.


Добровольский тем временем осмотрел стол, даже газеты поднял, по очереди понажимал на подушки с зеленым ворсом, залез в шкаф и долго в нем копался.

– Здесь ничего нет, – сказал он, вынырнул из шкафа и притворил створку. Она немедленно отворилась с тихим стариковским скрипом. – То есть совсем ничего.

– Как? А вот… вещи…

– Вещи ни при чем. Он ведь должен был чем-то заниматься, ну, хоть кроссворды отгадывать, а здесь нет ничего. Даже газеты, – он кивнул на стол, – трехлетней давности!

– Ну и что? Может, он ничем и не занимался. Может, он день и ночь телевизор смотрел!

– Откуда?

– Что – откуда?

– Откуда он смотрел телевизор, из посудного шкафа? Или сидя на полу? Ты обрати внимание, как мебель стоит!

Олимпиада обратила.

Действительно – телевизор стоял в изголовье тахты и напротив посудного шкафа, а стол оказывался вообще за углом! Непонятно.

– А в той комнате жил его сын?

– Наверное.

Добровольский протиснулся мимо нее, слегка задев ее пузом – все-таки он был очень здоровый! – и открыл дверь в соседнюю комнату. Свет он не зажигал, горела только слабая лампочка в коридоре, и его тень, огромная, неуклюжая, бесшумно прошла по стене, как в кошмаре.

Олимпиада опять прижала уши.

Перчатки мешали ей, и она потянула одну, чтобы снять, но Добровольский прикрикнул, чтобы не смела, и она не стала снимать.

Дверь в ту комнату открывалась плохо, мешал диван, стоявший вплотную к двери. Еще там были гардероб, небольшой компьютерный столик, полочка с книгами – детективы, конечно, поняла Олимпиада, когда всмотрелась, – стопка журналов в углу и на вбитом в стену гвоздике боксерские перчатки.

Добровольский осмотрелся, присел и потрогал пол.

– Сюда вообще сто лет никто не входил, – сказал он, – сплошная пыль.

– Люся говорила, что она здесь несколько раз убиралась, дядя Гоша ее приглашал.

– Она у всех убирается?

– У меня не убирается. Я сама.

– Понятно. – Добровольский поднялся, отряхнул руки и спросил рассеянно: – Она хорошо поет?

Олимпиада от такого простого и хорошего вопроса взбодрилась и сразу обрела почву под ногами:

– Я не знаю, хорошо или плохо! Стихи, которые она сочиняет, ужасные.

– А музыка?

Олимпиада пожала плечами:

– Не могу сказать. Я, когда слышу эти ее опусы, выхожу из себя и уже не понимаю, хорошие они или плохие.

Он открыл дверцы шкафа и внимательно изучал содержимое:

– Если она еще не рассталась с мечтой о большой сцене, значит, ей нужны деньги. Логично?

– Она тут ни при чем, – быстро заявила Олимпиада. – Какие еще деньги?! И как на убийстве Парамонова, к примеру, можно нажиться?!

– Я пока не знаю.

– А на убийстве дяди Гоши?! И откуда у нее взрывчатка?! И вообще… это плохая мысль!

– Может, и плохая мысль. Но зато хороший вопрос, откуда взрывчатка. Самый лучший.

Он говорил рассеянно, словно сам с собой, а Олимпиада уже кипела от возмущения: как можно таким равнодушным голосом выспрашивать про Люсинду и подозревать, что та могла быть хоть в чем-то замешана?!

– Странно. Ни в этой комнате, ни в той, ни в прихожей нет ни одной пары ботинок, ты обратила внимание?

– Н-нет.

– Зато у входной двери стоят ваши любимые валенки, которые есть у всех в этом доме. А ботинок нет.

– Ну и что?