– Зачем же ему толкаться?.. – пробормотала Люсинда и посмотрела на Олимпиаду. – Он и не толкался! Его качнуло, он и того… свалился.

– Откуда тогда следы, если, как вы говорите, его качнуло? Нет. – Добровольский поднялся, подошел к секретеру, открыл резную крышку и достал невиданную квадратную бутыль с хрустальной пробкой, от которой во все стороны прыскали холодные искры, так играл свет. – Выпьете со мной виски?

– Да, – согласилась Олимпиада Владимировна.

– Да, – согласилась Люсинда Окорокова.

На свет явились три стакана, тяжеленные, широченные, с толстым дном.

– Ну и стаканище, – протянула Люсинда, взвешивая тару на ладони. – Жуть! Полкило, не меньше.

– Такие следы могли остаться, только если его волокли к краю, – сказал Добровольский, наливая в каждый стакан по крошечному глотку виски. Себе он налил больше на два пальца.

Олимпиада задумчиво посмотрела на него.

– А вы думаете, что лейтенант из милиции следов не заметил?

Добровольский пожал плечами. Лейтенант интересовал его меньше всего.

– А почему Парамонов тогда не кричал? Его волокли, а он не кричал?! Мы же ничего не слышали!

– Я думаю, – невозмутимо сказал Добровольский, – что его сзади чем-то оглушили. То есть не чем-то, а лопатой. Ударили, а потом оттащили к краю.

– Господи боже ты мой, – пробормотала Люсинда Окорокова.

– Лопата… была у него в руках. – Олимпиада закрыла глаза, стараясь вспомнить, а когда вспомнила, быстро глотнула из своего стакана. Люсинда посмотрела на нее и тоже глотнула. Замахала руками, сморщилась и просипела:

– Самогон, вот как есть самогон, который дядя Вася гонит! У нас в станице Равнинной родственники, – дыша ртом, объяснила она Добровольскому. – Тетя Зоя, дядя Вася и ихняя девчонка. Так дядя Вася самогон гонит, а тетя Зоя его на калгане настаивает. Пить невозможно, крепкий, зараза! Вот как эта ваша виски, не отличить!

Добровольский не выдержал и засмеялся, и Олимпиада Владимировна засмеялась тоже.

– Вы чего? – спросила Люсинда Окорокова.

Опять глупость сморозила! Да что ж такое, все время она впросак попадает! Конечно, эти образованные, а вот на рынке, к примеру, одна только Валентина Ивановна образованная, бывшая учительница младших классов, она памперсами торгует. Ну, грузчики все образованные, конечно, все инженеры да научные сотрудники, но с ними особенно не разговоришься, пьющие все до одного. Где ей образованию-то учиться?!

Она не была обидчивой и сейчас не обиделась, а тоже засмеялась вместе с ними.

– Так как же вы говорите, что его по башке шарахнули, если Липа утверждает, что он лопату в руках держал?

– Была лопата, – подтвердила Олимпиада. – Он снег кидал, такие огромные куски падали!..

– Все верно, – подтвердил Добровольский. – Только когда я на крышу полез, никакой лопаты там не оказалось.

– Как?!

– Не было, и все.

– А… где она была?

– На чердаке, возле лестницы.

Олимпиада подумала секунду.

– Может, это какая-то другая лопата? Не его? У нас их несколько в подвале под домом. Года два назад купили.

– Все скидывались, – сообщила Люсинда. – На замок и на лопаты. И еще грабли тогда купили, чтобы весной прибираться, и совок нам с Липой, потому что мы по весне цветы всегда сажаем. Хотя тут не цветы, а грех один. Вот у тети Зои, в Равнинной, там такие мальвы, что из окон ничего не видать, и занавесок никаких не надо!

– Не было никакой другой лопаты, – решительно не дал увести себя в станицу Равнинную Добровольский. – Я осмотрел всю крышу и внизу тоже. Я, правда, сверху смотрел, но оттуда как раз хорошо видно, и фонарь все освещает. Я думал, что была вторая, но ее не нашел. Да и странно, если бы она была. Зачем на крыше две лопаты?! Туда и так влезть трудно, а уж с двумя лопатами…

– Да какая вторая-то?! Я не поняла ничего, – призналась Люсинда.

– На крыше не было лопаты, – объяснила Олимпиада нетерпеливо. – А снег Парамонов кидал, чуть в нас не попал. Спрашивается, чем кидал?

– Ну, лопатой, – задумчиво сказала Люсинда.

– Вот именно. А ее нет. Спрашивается, где она?

– А где она?

– На чердаке. Ее нашел Павел… Петрович.

– Можете называть меня просто по имени, – галантно предложил Добровольский. – Вы же почти моя родственница! Вы столько лет прожили рядом с моим дедом, и к тому же я еще вывез ваш мусор!


Олимпиада ни в какую не желала представлять себя его родственницей!

– Да откуда же она взялась на чердаке, если Парамонов с крыши упал? Он же не мог сначала лопату на чердак поставить, а потом упасть!

– Не мог, – согласился Добровольский. – В том-то и дело. Значит, лопату поставил кто-то еще. Тот, кто его толкнул. Тем более что вы держите лопаты в подвале, а не на чердаке. Я этого не знал.

Олимпиада допила виски.

Ей тоже, честно говоря, не очень нравилось это питье, но приходилось делать вид, что нравится – а как же иначе?

– Да, но это значит, что его… убили?!

– О чем я вам и толкую, – сказал Добровольский нетерпеливо. – Именно об этом.

– Но зачем кому-то понадобилось убивать… Парамонова?!

– А этого вашего слесаря зачем? И еще дополнительно взрывать его под дверью вашей квартиры?! Или вы по совместительству идеолог Аль-Кайды?

– Нет, – призналась Олимпиада. – Нет, конечно.

Добровольский посмотрел на нее.

– У меня есть только одна версия, – сказал он, взвешивая, говорить или еще подождать. Олимпиада смотрела на него, и он решился: – Я думаю, что следом за слесарем должны были убить вас. Это чистая случайность, что, когда вы открыли дверь, он не упал на пол и детонатор не сработал.

– Он на меня упал, – уточнила Люсинда Окорокова и распахнула голубые глазищи, как у красавицы из сказки «Морозко». – Я тоже чуть не свалилась!..

– Ваша подруга остановила его падение. Провода не соединились, не разъединились, я не знаю, как планировалось, – продолжал Добровольский. – Взрыва не произошло. А когда его стали поднимать, а потом уронили, устройство сработало.

– Из-за вас уронили, между прочим, – заметила Олимпиада Владимировна. – Это вы закричали: провода, провода!..

– Я должен был молчать?

– Ах, ничего вы не должны!.. – с досадой воскликнула она. – Просто все это не лезет ни в какие ворота!

– Вот именно, – согласился Павел Петрович. – Совершенно непонятно, как он оказался у вашей двери, каким способом его убили, зачем взорвали?!

– Да я тут ни при чем! – крикнула Олимпиада. – Зачем меня взрывать?! Зачем?!

– А зачем Парамонова с крыши сталкивать?

– Я не знаю!

Добровольский тоже допил виски и прикинул, не налить ли еще.

Плохо, что у него нет никакого прямого выхода на местную милицию. Конечно, он уже давно написал запрос, и созвонился с помощником, и «нажал на кнопки», но пока результата не было, а время уходило, и он не мог тратить его просто так! Неизвестно, что будет дальше и кто станет следующим.

В том, что будет следующий, Добровольский не сомневался.

Какой странный дом. Какой опасный дом.

И ему не на кого положиться в своих… расследованиях. Он никому не может доверять. Даже этим двум, которые смотрят на него такими испуганными глазами, – вечная, как мир, история, когда в минуту опасности женские глаза неизменно обращаются к мужчине, и никакая эмансипация ничего в этом не изменит!..

Доверять он не мог, но чувствовал ответственность – кажется, с той минуты, когда поставил в свой багажник расползающийся мешок с мусором и потом долго колесил по Москве, которую знал не слишком хорошо, в поисках мусорных ящиков. Это оказалось делом многотрудным, потребовавшим колоссального количества времени и вообще вдумчивого подхода. Он было нашел помойку, но оттуда его прогнали – он не до конца понял почему, но потом сообразил, что, видимо, ящики были не муниципальными, а частными. Он еще нашел, но там не было места для мешка, который привез Добровольский, мусор и так вылезал из него и выпадал со всех сторон, и его европеизированная совесть не позволила добавить к кучам еще и свой мешок. Так бы он и ездил, если бы не догадался выбросить мешок в бак возле американской закусочной – там с мусором не было никаких проблем – когда бак наполнялся, подъезжал шустрый маленький тракторенок и переворачивал его в кузов, не уронив ни одной бумажки. Добровольский, который после трудов пил в этой закусочной кофе, специально смотрел.



…Никогда еще мусорный мешок не был причиной его сближения с женщиной, а теперь вот стал. Мусорный мешок и два трупа, очень романтично!..

– Мне нужны сведения о ваших соседях, – сказал он своим перепуганным девицам, которые переглядывались у него над плечом, думая, что он ничего не замечает. – Как можно более подробные. Обещаю вам, что информация останется абсолютно конфиденциальной.

Зря он это сказал. Им и в голову не приходило, что они могут невзначай выдать чьи-то секреты, а вот теперь пришло.

– Господи, да мы ничего не знаем!

– Да, – подтвердила Люсинда Окорокова и сделала строгое лицо. – Мы ничего не знаем.

– Хорошо, – сказал Добровольский. – Тогда так. Люся, что вы делали, когда Парамонов упал с крыши?

– Мы? – удивилась Люсинда. – Мы… ничего не делали. Я носки штопала, а тетя Верочка, кажется, телевизор смотрела. Я не видала.

– Как? Почему не видели?

– Ну, она не любит, когда я ей мешаю телевизор смотреть. Она погромче любит. Я всегда к себе ухожу, а она концерт включает.

Люсинда не стала говорить, что уходит она не только потому, что тетя Верочка «не любит». Она уходит, потому что не может смотреть эти сказочные концерты. Ей все хочется туда, в телевизор, и там громко и красиво петь о любви, танцевать, взмахивать гривой и поигрывать микрофоном. Как она об этом мечтала! Она еще и сейчас мечтает, хотя Липа говорит, что все это глупости и никогда она туда не пробьется. Но ведь она же пишет песни, и неплохие, зря Липа говорит, что ужасные! Слова, может, и впрямь ужасные, плохо у Люсинды Окороковой со словами, но музыка-то, музыка!.. А в песне главное что? В песне главное как раз музыка!