– Снег стал красным, – ровным голосом проговорила Зу.

Элис рассматривала лежавший на коленях блокнот, словно не зная, куда теперь двигаться дальше.

– Я думаю, нас не воспринимают как людей, – продолжала Зу. – Иначе нельзя объяснить, как можно было сделать все то, что сделали с нами. СПП всегда немного напуганы, но при этом одновременно очень злы. Они ненавидели то, что им приходится там находиться. Они называли нас разными словами: «животными», «уродами», «кошмаром», ругательствами, которые мне не следует произносить. Вот так им и удавалось это делать. Если в их восприятии мы не были людьми, они могли так обращаться с нами и не чувствовать угрызений совести. Той ночью мы были как животные в загоне. В нас стреляли из окон основного здания лагеря. Они дождались, пока один ребенок подошел совсем близко к воротам, и тогда…

Я не осознавала, что вокруг нас собралась толпа, пока не услышала, как кто-то еле слышно выдохнул, и обнаружила, что остальные дети и Коул стоят у нас за спиной. Большинство смотрело на бледное лицо Зу, слушая ее рассказ, но Коул наблюдал за своим братом.

– Как ты избежала той же судьбы? – Элис выглядела искренне заинтересованной – вовлеченной в историю.

– Мой друг – тот, который это спланировал… Они открыли ворота. Он пришел, подобрал меня и вытащил оттуда. Я упала и не могла заставить себя подняться и бежать. Он нес меня несколько часов. Мы нашли машину, старый минивэн и ехали день за днем, чтобы убраться оттуда. С тех пор мы заняты поиском безопасных мест.

– Как вы выжили в дороге? Как вы находили еду и кров?

– Мы… Я не хочу говорить, – оборвала себя Зу. Когда Элис удивленно выпрямилась, девочка добавила: – Потому что еще так много детей, которые по-прежнему ищут еду и укрытие, а я не хочу говорить, где их искать, или где ждать, чтобы их увидеть. У нас было много способов. Нужно только научиться оставаться невидимым – не совершать опасных, рискованных действий.

– Когда ты говоришь о «людях, которые могут их искать», ты имеешь в виду охотников за головами? – спросила Элис. – Я смотрела досье на тебя в их сети. Вознаграждение за то, чтобы «обнаружить» тебя и передать под контроль СПП, – тридцать тысяч долларов. Ты это знала?

Зу кивнула.

– Это злит тебя – знание, что кто-то зарабатывает на вас подобным образом?

Ей понадобилось немало времени, чтобы ответить. Я бы ответила, не задумываясь: «Да, это злит меня, это приводит меня в ярость».

– Я не знаю, – наконец сказала девочка. – Иногда да, это очень сильно меня расстраивает. Цена не отражает того, сколько стоит моя жизнь – как это вообще можно оценить? Берется минимальная сумма, десять тысяч долларов, и потом ее повышают, основываясь на твоих способностях и на том, как сильно ты, по их мнению, способен обороняться. Думаю, меня устраивает моя цена, потому что она означает, что я не сдамся и не пойду с ними без борьбы. Она показывает, что я буду сражаться, чтобы защитить себя.

На экранчике камеры я увидела, как Элис увеличивает кадр, чтобы поближе снять лицо Зу. А та продолжала:

– Там, снаружи, есть мужчины и женщины, которые зарабатывают этим на жизнь не потому, что им нужны деньги, но потому, что им это нравится, или потому, что они считают, что хорошо с этим справляются. Это отвратительно. Они ведут себя так, будто это сезон охоты. Но я думаю… многие из них вынуждены были этим заняться. Им нужны деньги, чтобы выжить. А СПП обязаны делать это – они на службе. Думаю, если бы у них было бы достаточно времени подумать об этом, они бы поняли, что на самом деле они не злятся на нас за то, что случилось. Может быть, они нас боятся, но злятся они на людей, которые их не защитили, – на правительство, на президента. У них нет власти, чтобы выкинуть их из своей жизни, потому они переносят свою злость на нас. Они ведут себя так, будто ОЮИН – это наша вина, а не что-то, что с нами случилось. Поэтому, если рушится экономика? Виноваты мы. Они потеряли свой дом? Тоже мы.

Элис начала задавать следующий вопрос, но Зу еще не закончила.

– Я знала одного такого человека. Он был хорошим человеком. Великолепным. Лучшим. Дело в том… если ты хочешь стать охотником за головами, тебе нужно это доказать. Ты не можешь стать частью их системы или получить доступ к их технологиям, пока не сдашь первого ребенка, – объяснила Зу, обрушивая на нас лавину слов. Она вертела блокнот в руках. – Я ехала в Калифорнию с группой детей, и за нами гнались те два охотника за головами – настоящие, голодные, о которых я уже говорила. Они подстроили все так, что наша машина перевернулась и разбилась так сильно, что один из моих друзей… погиб. Они собирались забрать меня, но появился другой охотник за головами и помог мне выбраться из машины – у меня не получалось освободиться от ремня безопасности. Мне следовало сказать это раньше. Я не могла выбраться и убежать, как остальные.

Лиам громко выругался. Я слишком была потрясена и могла только, застыв, стоять и слушать.

– Он был одним из тех, кого ты упомянула раньше… ему нужно было сдать одного ребенка, чтобы начать? Можешь рассказать о нем?

Зу кивнула.

– Он был старым – не прямо-таки старым, но определенно ему было за двадцать. Может, двадцать семь?

Элис тихо рассмеялась.

– Двадцать семь – это не такой уж старый.

Девочка пожала плечами, продолжая свой рассказ.

– Мы были в Аризоне… Думаю, где-то в районе Флагстаффа или Прескотта, но я не уверена. Он был по-настоящему зол. С ним случилось что-то печальное, это было видно, но он не говорил об этом. Он просто хотел изменить свою жизнь, но для этого нужны были деньги. Неважно, сколько раз он повторял, что собирается сдать меня – я знала, что он бы этого не сделал.

– Откуда ты знаешь? – спросила Элис.

«Да, – подумала я, – как вообще ты могла довериться этому человеку?»

– Я сказала вам, это был хороший человек. Он… действительно страдал. Это грызло его изнутри. Неважно, сколько раз он пытался обращаться со мной как с уродом, ему это не удавалось. У него были две возможности сдать меня СПП, но он не смог. Он не только спас меня, но и помог спасти еще одного ребенка и вернуть его людям, которые заботились о нем. Именно он помог мне добраться до Калифорнии.

Теперь я видела, как складываются кусочки мозаики. Люди, о которых она говорила, были родителями Лиама. Должно быть, именно тогда на ее пути встретилась его мама.

– Что с ним стало?

– Он… его звали Гейб, я не сказала? Его звали Гейб, и он был… он был по-настоящему добрым.

– Что с ним стало? – снова спросила Элис.

– Гейб умер.

Толстяк испустил вздох, который долго сдерживал, и потер лицо руками. Я знала, как закончилась эта история, только легче от этого не было. Увидеть ее лицо, услышать эти два слова…

– Что с ним стало? – вопрос прозвучал мягче, как-то нерешительно. Элис оглянулась на Лиама, будто спрашивая, стоит ли двигаться в этом направлении дальше. Он кивнул; он тоже понимал. Зу хотела говорить об этом. Мне даже подумалось, что она согласилась на интервью именно потому что хотела рассказать о Гейбе и о том, что он для нее сделал.

– Дети, с которыми я путешествовала раньше? Они обогнали нас на пути в Калифорнию и ждали в моем… на точке встречи, о которой мы договорились. Но мы этого не знали.

О боже…


– Когда мы решили осмотреться, Гейб сказал мне спрятаться за ним. Было очень, очень темно – мы с трудом могли хоть что-нибудь разглядеть. Когда мы открыли одну дверь в… в одно из зданий, там прятались остальные дети. Они увидели его, узнали, что это тот человек из Аризоны, и они подумали, что он выследил их. Одна девочка запаниковала и застрелила его.

Я посмотрела на Лиама в тот же самый момент, когда он посмотрел на меня, совершенно потрясенный.

– Он был хорошим человеком, и он просто пытался помочь – это была ошибка. Но уже было поздно. Они думали, он собирается причинить им вред. Они не знали того, что знала я. Он умер, потому что помогал мне вместо того, чтобы заботиться о себе.

– Это ужасно, – сказала Элис, все еще пытаясь найти правильные слова. – Это…

– Все так боятся друг друга, – продолжила Зу. – Я не хочу смотреть на взрослого и думать, что он высчитывает, сколько сможет за меня получить. Я не хочу, чтобы на меня смотрели и думали, насколько сильно я могу навредить. Слишком много… слишком много моих друзей страдает от боли. Они очень сильно пострадали, пройдя через все это, но они позаботились обо мне. И это – другая сторона. Потому что есть люди, которые боятся. Но есть люди, которые остаются смелыми. Мы выжили, голодные, напуганные и покалеченные, только потому, что держались друг друга.

Элис продолжала запись еще несколько секунд, а потом наконец выключила фотоаппарат и откинулась на спинку стула.

– Думаю, на сегодня достаточно.

Зу кивнула, встала, положила блокнот на свой стул и направилась прямо к Вайде:

– Я нормально справилась?

Вайда подставила ей кулак.

– Ты сделала это, подруга.

Лиам вполуха слушал то, что говорила ему Элис, одновременно пытаясь следить за тем, что происходило между Зу и Вайдой. Он заметил, что я смотрю на него, и вместо того, чтобы отвести взгляд, ответил мне легкой улыбкой. Я почувствовала, что улыбаюсь в ответ, но это мгновение ушло так же быстро, как и пришло. По-настоящему важна была сейчас Зу. И крошечный проблеск счастья, который я почувствовала, и ненадолго стихший огонь не имели никакого значения в сравнении с радостью, которая разрасталась внутри меня, когда девочка говорила с Вайдой, размахивая руками, чтобы подчеркнуть свои слова. И чем дальше я вслушивалась в ее голос, в то, как мило он звучал, взлетая вверх, когда она чем-то восхищалась, в моем сознании начала формироваться одна мысль.

Я дернула Толстяка за руку.

– Какая часть сознания контролирует речь?

Он вышел из оцепенения, будто я вылила на него кувшин ледяной воды.

– Это целая система, помнишь?

– Верно, я это понимаю. Скажу по-другому: есть ли что-то в сознании, что может заставить молчать или лишить способности понимать слова, хотя все остальное будто бы в полном порядке.

Теперь он растерялся.

– Зу не разговаривала по собственному решению.

– Я имею в виду Лилиан, – пояснила я. – Как будто в ее доме всюду включен свет, но она не может отпереть дверь. Или она произносит отдельные слова, но не может понять нас, а мы не понимаем ее. Слышал ли ты о чем-то подобном?

Толстяк задумался.

– Не могу вспомнить, как это называется научно, но такое иногда случается с пациентами после инсульта. Однажды к моему папе в отделение «Скорой помощи» привезли человека, который только что вел урок о Шекспире, а потом, через две минуты после того, как с ним случился удар, вообще не мог общаться. Это… экспрессивная… афазия? Или рецептивная афазия? Я не уверен, нужно перепроверить. Та, которая указывает на повреждение области Вернике в мозгу.

– По-английски, пожалуйста, – вмешалась Вайда, услышавшая конец фразы. – К несчастью, тут ты один бегло говоришь на гиковском.

Толстяк фыркнул.

– По сути, в области Вернике в мозгу формируется то, что хотим сказать, а потом эта спланированная речь передается в центр Брока, который и отвечает за речь непосредственно. Я подумал…

– Что? – поторопила я его.

– Может, Клэнси удалось… отключить или как-то парализовать эти части ее сознания? Или, может, подавить их так, что они не функционируют на полную мощность? – Толстяк бросил на меня проницательный взгляд. – Когда ты восстановила память Лиама, что именно ты сделала?

– Я думала о… Я вспоминала то, что произошло между нами, – пробормотала я. – Я… – Целовала его. – …старалась как-то до него дотянуться, это было на уровне… инстинктов. Я пыталась установить контакт с чем-то в нем.

Я пыталась найти прежнего Лиама, от которого я отказалась.

Отраженное сознание.

– Ох, – выдавила я, прикрыв рот обеими ладонями. – Ох.

– Поделись со всеми, – предложила мне Вайда, положив руки на плечи Зу. – Я только твою половину вашего разговора понимаю.

– Мне нужно завести ее, – проговорила я.

– Простите? – К разговору присоединился Коул. – Кому мы собираемся устроить шоковую терапию?

– Ты думаешь, что сможешь перезапустить эту систему в ее сознании, – понимающе кивнул Толстяк – Но… как именно?

– Клэнси кое-что сказал мне, когда я последний раз была в его голове, – ответила я. – Отраженное сознание. Думаю, это то, что происходит, когда я оказываюсь в чьей-то голове. Я отражаю сознание этого человека своим собственным. Когда я копаюсь в воспоминаниях и ищу в них нужное, это выглядит так, будто я поставила между нами зеркало, и все эти изменения, которые я представляю, тут же отражаются в памяти другого человека.

– И что дальше? – спросил Коул. Похоже, объяснить это будет почти невозможно – они понятия не имели, на что все это похоже, а я вряд ли сумею это выразить.

Но, слава богу, с нами был Толстяк.