– Не то слово. Я взял в банке деньги за квартиру, а на Денмарк-стрит меня обнесли два карманника. Видели, как я деньги снимал, и увязались следом. Грабеж среди белого дня. В буквальном смысле слова.
– Ай-ай-ай. Вот незадача.
«Решила, что я все вру», – думает Дин.
– Вот не надо было бросать работу в «Бреттоне». У королевских печатников. Приличное место. В приличном районе. В Мэйфере никого не обносят.
«Ага, гнуть спину в „Бреттоне“ – то еще удовольствие», – думает Дин.
– Я же говорил, миссис Невитт, с «Бреттоном» не заладилось.
– Ну, это не моя забота. Моя забота – квартплата. Я так понимаю, вы хотите отсрочки?
Дин переводит дух. С некоторым облегчением.
– Если честно, я был бы очень благодарен.
Она поджимает губы, раздувает ноздри:
– Что ж, один-единственный раз можно и отсрочить.
– Ох, спасибо, миссис Невитт. Вы не представляете, как я…
– До двух часов пополудни. Как вам известно, я женщина покладистая.
«Она надо мной издевается, карга старая!»
– До двух часов пополудни… сегодня?
– Больше чем достаточно, чтобы дойти до банка и вернуться. И на этот раз деньги никому не показывайте.
Дина бросает в жар, в холод. Мутит.
– У меня на счету пусто, миссис Невитт. А зарплата только в понедельник. Вот тогда я и заплачу.
Квартирная хозяйка дергает шнурок, свисающий с потолка. Берет с письменного стола табличку: «СДАЕТСЯ КОМНАТА – ИРЛАНДЦАМ И ЦВЕТНЫМ НЕ ОБРАЩАТЬСЯ – СПРАШИВАЙТЕ».
– Нет-нет, миссис Невитт. Погодите!
Квартирная хозяйка выставляет табличку в окно.
– И где мне сегодня ночевать?
– Где угодно. Но не здесь.
«Сначала остался без денег, теперь без комнаты».
– Верните мой залог.
– Залог не возвращают жильцам, которые не вносят квартплату вовремя. Правила вывешены в каждой комнате. Я вам не должна ни фартинга.
– Но это же мои деньги, миссис Невитт!
– А в подписанном нами договоре сказано иное.
– У вас во вторник уже будет новый жилец. В крайнем случае в среду. Вы не имеете права присваивать мой залог. Это воровство.
Она возвращается к вязанию:
– Вот я сразу в тебе признала кокни из канавы. Но сказала себе, мол, дай ему шанс. Все-таки королевские печатники не примут на работу абы кого. Ну и рискнула. И что? Из «Бреттона» ты ушел в какую-то поп-группу. Отрастил патлы, как девчонка. Тратишь все деньги на гитары и бог знает на что еще. Ни пенни не отложил. А теперь обвиняешь меня в воровстве. Вот, будет мне наука. Кто в канаве родился, тот там и останется. О, мистер Харрис! – В дверях гостиной появляется сожитель миссис Невитт, отставной солдафон. – Этот… молодой человек нас покидает. Немедленно.
– Ключи, – требует у Дина мистер Харрис. – Оба.
– А мои шмотки? Или вы их тоже присвоите?
– Забирай свои… шмотки, – говорит миссис Невитт, – и выметайся. Все, что после двух часов дня останется в твоей комнате, в три окажется в лавке Армии спасения. Марш отсюда.
– Да ради бога, – бормочет Дин. – Чтоб вы все сдохли.
Миссис Невитт не обращает на него внимания. Спицы щелкают. Мистер Харрис хватает Дина за шиворот, выволакивает его из гостиной.
Дин задыхается:
– Ты меня душишь, сволочь!
Бывший сержант выталкивает Дина в прихожую:
– Собирай манатки и вали отсюда. А то я тебя не просто придушу, пидорок ты мой сладенький…
Ну хоть работа есть. Дин набивает кофе в портафильтр, вставляет рожок в машину и нажимает на рычаг. Из клапана «Гаджи» вырывается пар. Восьмичасовая смена никак не закончится. Вот не навернулся бы на Денмарк-стрит, не был бы весь в синяках. На улице подмораживает, но в кофейне «Этна» на углу Д’Арблей-стрит и Беруик-стрит тепло, светло и шумно. Студенты и подростки из пригородов болтают, флиртуют, спорят. Здесь собираются моды, перед тем как пойти в клубы, закинуться наркотой и потанцевать. Ухоженные мужчины постарше глазеют на гладкокожих юнцов, которые ищут сладкого папика. Менее ухоженные мужчины постарше забегают за кофе, перед тем как пойти на порнофильм или в бордель. «Тут больше сотни посетителей, – думает Дин, – и у каждого есть жилье». С самого начала смены он надеялся, что в кофейню заглянет кто-нибудь из знакомых, из тех, к кому можно напроситься на ночлег. Но время шло, надежда истончалась, а теперь и вовсе исчезла. Из музыкального автомата вырываются громкие звуки «19th Nervous Breakdown»[1]. Дин с Кенни Йервудом как-то разбирали ее аккорды, в счастливые времена «Могильщиков». Из носика «Гаджи» капает кофе, чашка наполняется на две трети. Дин отсоединяет рожок, вытряхивает кофейный жмых в ведро. Мистер Кракси несет мимо лоток с грязной посудой. «Надо бы стрясти с него аванс, – в пятидесятый раз напоминает себе Дин. – Выбора-то нет».
– Мистер Кракси, можно с ва…
Мистер Кракси оборачивается, не замечая Дина:
– Пру, вытри столики у окна! Свинарник развели, мамма миа!
Он снова протискивается мимо, и Дин замечает, что за стойкой, между кофейной машиной и кувшином холодного молока, сидит посетитель. Лет тридцати, интеллигентного вида, залысины, пиджак в мелкую клетку и модные очки – прямоугольная оправа с дымчатыми стеклами. Наверное, голубой. Но в Сохо никогда не угадаешь…
Посетитель отрывается от журнала – «Рекорд уикли» – и без стеснения смотрит на Дина. Морщит лоб, будто пытается вспомнить, кто это. Будь они в пабе, Дин сразу спросил бы: «Че уставился?» Но здесь он отводит глаза, ополаскивает холдер под краном, чувствует, что посетитель все еще глядит на него. «Может, решил, что я на него запал?»
Шерон приносит новый заказ:
– Два эспрессо и две кока-колы, девятый столик.
– Два эспрессо, две кока-колы, девятый столик. Понял. – Дин поворачивается к «Гадже», нажимает кнопку, и в чашку льется молочная пена.
Шерон заходит за барную стойку, наполняет сахарницу:
– Извини, честное слово, но у меня никак нельзя. Даже на полу.
– Ничего страшного. – Дин посыпает молочную пену какао-порошком и ставит капучино на стойку, для Пру. – Это ты меня извини, нахальство с моей стороны тебя просить.
– Понимаешь, у меня хозяйка – помесь кагэбэшницы с настоятельницей монастыря. Если б я попыталась тебя украдкой провести, она подстерегла бы нас и разоралась, что, мол, тут приличный дом, а не бордель. И выгнала бы обоих.
Дин наполняет рожок кофе, смолотым для эспрессо:
– Понятно. Ладно, тут уж ничего не поделаешь.
– Но ты ж не будешь ночевать под мостом?
– Нет, конечно. Обзвоню народ.
Шерон облегченно вздыхает и говорит, призывно качнув бедрами:
– В таком случае я рада, что ты меня первую спросил. Я для тебя что хочешь сделаю.
Милая толстушка с близко посаженными изюминками глаз на рыхлом, опаристом лице совершенно не привлекает Дина, но… В любви и на войне все средства хороши.
– Слушай, а ты не одолжишь мне деньжат? До понедельника? Я отдам, с получки.
Шерон мнется:
– А что мне за это будет?
«Она еще и кокетничает…»
Дин изображает свою фирменную полуулыбочку, открывает бутылку кока-колы:
– Как только разбогатею, выплачу тебе обалденный процент.
Она сияет от удовольствия, а Дин чувствует себя виноватым.
– Может, шиллинг-другой в сумочке и найдется. Только не забывай меня, как станешь поп-звездой и миллионером.
– Эй, пятнадцатый столик ждет заказ! – кричит мистер Кракси на своем сицилийском кокни. – Три горячих шоколада! С маршмеллоу. Пошевеливайтесь!
– Три горячих шоколада! – отзывается Дин.
Шерон подхватывает сахарницу и уходит. Пру берет со стойки капучино, уносит к восьмому столику, а Дин накалывает листок с заказом на штырь. Штырь заполнен на две трети. Мистер Кракси должен быть в хорошем настроении. Иначе дело швах. Дин начинает делать эспрессо для девятого столика. «Стоунзов» сменяет «Sunshine Superman»[2] Донована. «Гаджа» шипит паром. Интересно, Шероновы шиллинг-другой – это сколько? Вряд ли хватит на гостиницу. Можно заглянуть на Тотнем-Корт-роуд, в хостел ИМКА, но вот будут ли там места? Раньше половины одиннадцатого Дин туда не доберется. Он еще раз мысленно перебирает лондонских знакомых, из тех, у кого (а) можно попросить помощи и (б) есть телефон. Метро закрывается к полуночи, поэтому если Дин с гитарой и рюкзаком заявится куда-нибудь в Брикстон или в Хаммерсмит, а дома никого не окажется, то придется куковать в подворотне. Он даже подумывает, не связаться ли с бывшими приятелями из «Броненосца „Потемкин“», но чувствует, что там не выгорит.
Дин косится на посетителя в дымчатых очках. «Рекорд уикли» сменила книга, «Фунт лиха в Париже и Лондоне». Наверное, битник. В музыкально-художественном колледже некоторые тоже прикидывались битниками. Курили «Голуаз», вели беседы об экзистенциализме и ходили с французскими газетами под мышкой.
– Эй, Клэптон! – Пру всегда придумывает классные прозвища. – Ты че, уснул? Горячий шоколад сам себя не приготовит.
– Клэптон – лид-гитарист. А я – басист, – в сотый раз поправляет ее Дин.
– Ай-ай-ай. Вот незадача.
«Решила, что я все вру», – думает Дин.
– Вот не надо было бросать работу в «Бреттоне». У королевских печатников. Приличное место. В приличном районе. В Мэйфере никого не обносят.
«Ага, гнуть спину в „Бреттоне“ – то еще удовольствие», – думает Дин.
– Я же говорил, миссис Невитт, с «Бреттоном» не заладилось.
– Ну, это не моя забота. Моя забота – квартплата. Я так понимаю, вы хотите отсрочки?
Дин переводит дух. С некоторым облегчением.
– Если честно, я был бы очень благодарен.
Она поджимает губы, раздувает ноздри:
– Что ж, один-единственный раз можно и отсрочить.
– Ох, спасибо, миссис Невитт. Вы не представляете, как я…
– До двух часов пополудни. Как вам известно, я женщина покладистая.
«Она надо мной издевается, карга старая!»
– До двух часов пополудни… сегодня?
– Больше чем достаточно, чтобы дойти до банка и вернуться. И на этот раз деньги никому не показывайте.
Дина бросает в жар, в холод. Мутит.
– У меня на счету пусто, миссис Невитт. А зарплата только в понедельник. Вот тогда я и заплачу.
Квартирная хозяйка дергает шнурок, свисающий с потолка. Берет с письменного стола табличку: «СДАЕТСЯ КОМНАТА – ИРЛАНДЦАМ И ЦВЕТНЫМ НЕ ОБРАЩАТЬСЯ – СПРАШИВАЙТЕ».
– Нет-нет, миссис Невитт. Погодите!
Квартирная хозяйка выставляет табличку в окно.
– И где мне сегодня ночевать?
– Где угодно. Но не здесь.
«Сначала остался без денег, теперь без комнаты».
– Верните мой залог.
– Залог не возвращают жильцам, которые не вносят квартплату вовремя. Правила вывешены в каждой комнате. Я вам не должна ни фартинга.
– Но это же мои деньги, миссис Невитт!
– А в подписанном нами договоре сказано иное.
– У вас во вторник уже будет новый жилец. В крайнем случае в среду. Вы не имеете права присваивать мой залог. Это воровство.
Она возвращается к вязанию:
– Вот я сразу в тебе признала кокни из канавы. Но сказала себе, мол, дай ему шанс. Все-таки королевские печатники не примут на работу абы кого. Ну и рискнула. И что? Из «Бреттона» ты ушел в какую-то поп-группу. Отрастил патлы, как девчонка. Тратишь все деньги на гитары и бог знает на что еще. Ни пенни не отложил. А теперь обвиняешь меня в воровстве. Вот, будет мне наука. Кто в канаве родился, тот там и останется. О, мистер Харрис! – В дверях гостиной появляется сожитель миссис Невитт, отставной солдафон. – Этот… молодой человек нас покидает. Немедленно.
– Ключи, – требует у Дина мистер Харрис. – Оба.
– А мои шмотки? Или вы их тоже присвоите?
– Забирай свои… шмотки, – говорит миссис Невитт, – и выметайся. Все, что после двух часов дня останется в твоей комнате, в три окажется в лавке Армии спасения. Марш отсюда.
– Да ради бога, – бормочет Дин. – Чтоб вы все сдохли.
Миссис Невитт не обращает на него внимания. Спицы щелкают. Мистер Харрис хватает Дина за шиворот, выволакивает его из гостиной.
Дин задыхается:
– Ты меня душишь, сволочь!
Бывший сержант выталкивает Дина в прихожую:
– Собирай манатки и вали отсюда. А то я тебя не просто придушу, пидорок ты мой сладенький…
Ну хоть работа есть. Дин набивает кофе в портафильтр, вставляет рожок в машину и нажимает на рычаг. Из клапана «Гаджи» вырывается пар. Восьмичасовая смена никак не закончится. Вот не навернулся бы на Денмарк-стрит, не был бы весь в синяках. На улице подмораживает, но в кофейне «Этна» на углу Д’Арблей-стрит и Беруик-стрит тепло, светло и шумно. Студенты и подростки из пригородов болтают, флиртуют, спорят. Здесь собираются моды, перед тем как пойти в клубы, закинуться наркотой и потанцевать. Ухоженные мужчины постарше глазеют на гладкокожих юнцов, которые ищут сладкого папика. Менее ухоженные мужчины постарше забегают за кофе, перед тем как пойти на порнофильм или в бордель. «Тут больше сотни посетителей, – думает Дин, – и у каждого есть жилье». С самого начала смены он надеялся, что в кофейню заглянет кто-нибудь из знакомых, из тех, к кому можно напроситься на ночлег. Но время шло, надежда истончалась, а теперь и вовсе исчезла. Из музыкального автомата вырываются громкие звуки «19th Nervous Breakdown»[1]. Дин с Кенни Йервудом как-то разбирали ее аккорды, в счастливые времена «Могильщиков». Из носика «Гаджи» капает кофе, чашка наполняется на две трети. Дин отсоединяет рожок, вытряхивает кофейный жмых в ведро. Мистер Кракси несет мимо лоток с грязной посудой. «Надо бы стрясти с него аванс, – в пятидесятый раз напоминает себе Дин. – Выбора-то нет».
– Мистер Кракси, можно с ва…
Мистер Кракси оборачивается, не замечая Дина:
– Пру, вытри столики у окна! Свинарник развели, мамма миа!
Он снова протискивается мимо, и Дин замечает, что за стойкой, между кофейной машиной и кувшином холодного молока, сидит посетитель. Лет тридцати, интеллигентного вида, залысины, пиджак в мелкую клетку и модные очки – прямоугольная оправа с дымчатыми стеклами. Наверное, голубой. Но в Сохо никогда не угадаешь…
Посетитель отрывается от журнала – «Рекорд уикли» – и без стеснения смотрит на Дина. Морщит лоб, будто пытается вспомнить, кто это. Будь они в пабе, Дин сразу спросил бы: «Че уставился?» Но здесь он отводит глаза, ополаскивает холдер под краном, чувствует, что посетитель все еще глядит на него. «Может, решил, что я на него запал?»
Шерон приносит новый заказ:
– Два эспрессо и две кока-колы, девятый столик.
– Два эспрессо, две кока-колы, девятый столик. Понял. – Дин поворачивается к «Гадже», нажимает кнопку, и в чашку льется молочная пена.
Шерон заходит за барную стойку, наполняет сахарницу:
– Извини, честное слово, но у меня никак нельзя. Даже на полу.
– Ничего страшного. – Дин посыпает молочную пену какао-порошком и ставит капучино на стойку, для Пру. – Это ты меня извини, нахальство с моей стороны тебя просить.
– Понимаешь, у меня хозяйка – помесь кагэбэшницы с настоятельницей монастыря. Если б я попыталась тебя украдкой провести, она подстерегла бы нас и разоралась, что, мол, тут приличный дом, а не бордель. И выгнала бы обоих.
Дин наполняет рожок кофе, смолотым для эспрессо:
– Понятно. Ладно, тут уж ничего не поделаешь.
– Но ты ж не будешь ночевать под мостом?
– Нет, конечно. Обзвоню народ.
Шерон облегченно вздыхает и говорит, призывно качнув бедрами:
– В таком случае я рада, что ты меня первую спросил. Я для тебя что хочешь сделаю.
Милая толстушка с близко посаженными изюминками глаз на рыхлом, опаристом лице совершенно не привлекает Дина, но… В любви и на войне все средства хороши.
– Слушай, а ты не одолжишь мне деньжат? До понедельника? Я отдам, с получки.
Шерон мнется:
– А что мне за это будет?
«Она еще и кокетничает…»
Дин изображает свою фирменную полуулыбочку, открывает бутылку кока-колы:
– Как только разбогатею, выплачу тебе обалденный процент.
Она сияет от удовольствия, а Дин чувствует себя виноватым.
– Может, шиллинг-другой в сумочке и найдется. Только не забывай меня, как станешь поп-звездой и миллионером.
– Эй, пятнадцатый столик ждет заказ! – кричит мистер Кракси на своем сицилийском кокни. – Три горячих шоколада! С маршмеллоу. Пошевеливайтесь!
– Три горячих шоколада! – отзывается Дин.
Шерон подхватывает сахарницу и уходит. Пру берет со стойки капучино, уносит к восьмому столику, а Дин накалывает листок с заказом на штырь. Штырь заполнен на две трети. Мистер Кракси должен быть в хорошем настроении. Иначе дело швах. Дин начинает делать эспрессо для девятого столика. «Стоунзов» сменяет «Sunshine Superman»[2] Донована. «Гаджа» шипит паром. Интересно, Шероновы шиллинг-другой – это сколько? Вряд ли хватит на гостиницу. Можно заглянуть на Тотнем-Корт-роуд, в хостел ИМКА, но вот будут ли там места? Раньше половины одиннадцатого Дин туда не доберется. Он еще раз мысленно перебирает лондонских знакомых, из тех, у кого (а) можно попросить помощи и (б) есть телефон. Метро закрывается к полуночи, поэтому если Дин с гитарой и рюкзаком заявится куда-нибудь в Брикстон или в Хаммерсмит, а дома никого не окажется, то придется куковать в подворотне. Он даже подумывает, не связаться ли с бывшими приятелями из «Броненосца „Потемкин“», но чувствует, что там не выгорит.
Дин косится на посетителя в дымчатых очках. «Рекорд уикли» сменила книга, «Фунт лиха в Париже и Лондоне». Наверное, битник. В музыкально-художественном колледже некоторые тоже прикидывались битниками. Курили «Голуаз», вели беседы об экзистенциализме и ходили с французскими газетами под мышкой.
– Эй, Клэптон! – Пру всегда придумывает классные прозвища. – Ты че, уснул? Горячий шоколад сам себя не приготовит.
– Клэптон – лид-гитарист. А я – басист, – в сотый раз поправляет ее Дин.