— Можно, я у тебя переночую?
Я подумала, что она теперь весь вечер будет грузить меня своим папашей-козлом. Я так и подумала!
Но все равно сказала, что можно, если мама разрешит. Подумала, что теперь придется идти кормить рыб вдвоем! А Л про них ничего не знает. А я не хотела объяснять. Я уже немного привыкла к одиночеству. Иногда быть вдвоем с собой очень здорово. Я еще не знала тогда, что совсем скоро останусь одна. И я не знала, что случилось с Л.
А она сняла капюшон.
У нее вместо косы теперь была очень короткая стрижка. Не стильная, а как у суворовца. Я вспомнила кино про женщин на Первой мировой. Как их стригли наголо, а они рыдали. Я подумала, что Л собирается в суворовское поступать (Оно рядом, на Бабушкинской, теперь туда берут девчонок). Потом еще какую-то глупость подумала.
Л говорит:
— Мне этот гондон косу срезал. Ножом.
«Гондон» — это ее папа.
Л пошла ко мне в комнату, легла на ковер, в том углу, где всегда любила лежать. К ней сразу Марсик прибежал. Она его обняла.
Я боялась, что я заплачу раньше, чем она. Неудобно. Это же у нее беда, а не у меня.
Но Л не плакала. Обнимала мою собаку и смотрела в потолок.
В детстве мы верили, что если задрать голову и смотреть в потолок, не мигая, слезы сами закатятся обратно.
Потом я спросила, чего ее в школе не было.
— Я на катке упала и лицо разбила. Ясно?
Из-за того, что Л подстриглась, я не заметила, что у неё было с лицом. Наверное, синяки. Не знаю. У меня в комнате было темно — шторы задернуты и свет только из коридора. Скоро мам должна была прийти с работы.
— Ты правда на катке упала?
— Ты дура, что ли?
Я сказала, что не знаю. И я не помнила, какая была погода неделю назад. Мне кажется, что оттепель.
Л молчала. У меня телефон заорал. Я думала, это Короб. На счет рыб и Ирины Болеславовны. Но Л крикнула:
— Меня тут нет!
Это реально была ее мама. Сказала, что у Лильки телефон отключен и что та ко мне собиралась. А я сказала, что Л у меня нет. Я врала, чтобы ее спасти. Когда врешь во спасение, во рту совсем не сладко. Наоборот. Язык как после зубной заморозки.
Я не понимала, что происходит, но я знала, что нужно врать. Мама Л попросила перезвонить, когда Л ко мне придет. Я пообещала и отключилась, а потом спросила, чего случилось.
Л сказала:
— Он меня убьет.
Ее чокнутый отец. Он ее избил. И отрезал ей косу, ножом. Он гонялся с этим ножом за ней и за мелкими. А мама пыталась их защитить. Л боялась, что он ударит маму. Но он ее просто избил. В смысле — Лилькину маму. А когда Лилька полезла их разнимать, отец избил ее. До сотрясения мозга.
— Он был пьяный?
— Нет, просто гондон.
Лилькина мама отвезла ее к своей тетке. Во Владимир. Л жила там неделю. Лилькина мама боялась, что Лилькин отец вычислит ее по мобильному и по интернету. И просила не лезть в сеть и не звонить. Лилька надеялась, что мама и девчонки к ней приедут. Навсегда. Что мама, наконец, разведется и перестанет бояться.
Мама через неделю забрала Лильку обратно. Как раз синяки сошли. Пообещала, что отец ее не тронет. Но это она обещала, а не сам отец. Лилька его еще не видела. И не хочет. Никогда в жизни. А хочет, чтобы он сдох.
И тут мне позвонил Короб с сулавесскими креветками! Я его послала — к креветке в панцирь. И телефон вырубила.
А потом легла на пол рядом с Л. Мне хотелось ее обнять и сказать, что все будет хорошо. Но Л была как раскаленная лампочка. Так дрожала. Она плакала без слез. Это страшно было. Мне хотелось включить свет и музыку. И вообще шевелиться. Но Лилька плакала, а я лежала рядом. И вспоминала, как мы раньше чай пили на кухне, по несколько часов. С эклерами и слезами. Сейчас пирожных не было. Но я бы могла пельменей сварить.
Я сказала:
— А ты здорово похудела.
В темноте было не видно. Но я бы могла сказать так, что сама бы поверила. Лилька ответила:
— Я три дня блевала. Сотряс же.
И я поняла, что я точно дура.
Лилька попросила никому ничего не говорить. И моей маме тоже. Но тогда непонятно, как она согласится, чтобы Лилька у нас ночевала, если не будет знать, что это форс-мажор.
Я помню, что когда думала эту мысль, то зачем-то подбирала времена английского языка, в каких ее надо переводить. И запуталась. Во временах и в том, что сказать маме.
И тут Лилька спросила:
— А чего тебе Короб звонил? Вы встречаетесь?
Это была подсказка!
Рыбы!
Ключи от квартиры!
Не надо ничего придумывать! Будто кто-то уже все решил за меня.
Мы почему-то завизжали! Но шепотом. И Марсик проснулся. Л его затискала, назвала «Мистер Моськин» и заплакала, наконец. Но очень быстро. Надо было успеть до прихода моей мамы.
Сперва я отвела Л вниз, а потом принесла ее куртку и ботинки. Мы протупили — обе пошли в тапках, забыли, что Л нельзя возвращаться. Хорошо, что мам тогда еще не пришла с работы. Марсик не лаял, а спал. Я порадовалась, что он старенький.
Потом, когда я уже притащила вниз Лилькину куртку, мы сели пить чай. У Ирины Болеславовны на кухне ничего не было, кроме заварки и сахара. И всего одна кружка в посудном шкафу. А в серванте три сервиза. Глупо. И было неловко вынимать чужой сервиз. Похоже на воровство. Я подумала, что меня точно выгонят из рыбоситтеров! Ирина Болеславовна просила никого к ней не водить. Но правда же выхода не было.
А в холодильнике у ИБ не было никакой еды. Она его вообще отключила перед отъездом. Только гречка в шкафу.
Вообще Л гречку терпеть не может, она питалась одной гречкой, когда сидела на диете. Но сейчас без вариантов. Мы поставили гречку.
У меня наверху лежала тысяча. «Рыбные» деньги. Я их так и не потратила. Я сказала, что могу купить продуктов. Л сказала, что хорошо бы. Но ей еще надо на билет. Только она не знает, к тетке во Владимир или куда-нибудь еще.
Ей некуда.
Мы сидели на чужой холодной кухне. В кастрюле закипала вода, там булькали гречневые крупинки. За окном было темно, холодно и безнадежно. Я тоже не знала, куда Лильке можно пойти, когда Ирина Болеславовна вернется из санатория. Может, комнату у нее снять? За рыбоситтерство? Я покажу, как и чем их кормить. И Л может таскать воду в ведрах, не хуже, чем я. Хорошо, что я не привела сюда Короба!
Конечно, это очень наивно, верить в то, что ИБ разрешит у себя пожить, или что Лилькина тетка оставит Лильку у себя, не сдаст ее родителям.
Лилька сказала:
— А вдруг он завтра сдохнет?
И сказала, что прокляла отца, изо всех сил. Когда жила у тетки, то ночью, вместо того, чтобы спать, она лежала и мысленно повторяла «чтоб ты сдох». Тысячу раз. Или больше? Одновременно повторять и отсчитывать сложно, я же пробовала.
Это в детстве была такая примета: если сто раз сказать «хоть бы не вызвали», к доске не вызовут. Мы ее вместе выдумали. И вместе верили. А в тот же вечер я Лильку предала.
Я не хотела.
Я вообще думала, что все правильно делаю.
Я до сих пор так думаю.
А она мне не верит.
Я ушла домой.
Мам сразу спросила, где я была.
Я была в тапках, джинсах и рубашке. А на улице снегодождь и начало марта.
Я сказала, что кормила рыб.
Мам спросила, почему так долго. Я сказала, что надо было обновить воду в аквариуме. Ведрами! Ирина Болеславовна это называла «деликатный процесс». Я повторила — как подсказку. Надо было вести себя так, чтобы никто ничего не понял. Врать. Не для удовольствия, а во спасение.
И мам поверила. Сказала, что у меня телефон разрядился. Что она сама пойдет с собакой. И чтобы я уроки уже, наконец, доделала.
Я забыла, что у меня на столе учебники. Что я до прихода Л чего-то делала вообще. Даже по какому предмету, не помнила. Мне было страшно, что мама сейчас пойдет не с Марсиком, а к Ирине Болеславовне. Что она мне не поверит.
Когда мам обувалась в прихожей, я была готова заслонить ей входную дверь. Но это было бы подозрительно.
Тогда я пошла мыть руки. Второй раз. Мылила их и смотрела в зеркало. Мне сейчас казалось, что, раз я совершила серьезный поступок, то у меня лицо должно стать немножко взрослее. А в зеркале была такая глупая детская морда, будто мне не пятнадцать, а пять. Но мне без разницы, сколько мне лет. А Лильке надо, чтобы ей было шестнадцать. Чтобы уйти из дома. А ей еще пятнадцать не исполнилось.
Мы про это говорили на кухне у ИБ. Лилька говорила, что боится органов опеки. Что если она скажет, что отец ее бьет, их всех заберут у родителей и отправят в детдом. Ей отец так говорил. Что если она на него пожалуется, то она этим Динарку и Алсушку подставит.
По моему, это самое большое его гадство. Даже не то, что он ее бил, а что вот так запугивал. Потому что Лилька сама не знает, правда это или нет, то, что он говорил про опеку. Вообще он врал, конечно. Но, может, он был чуточку прав?
Я про все это думала и стояла с намыленными руками у открытого крана. В ванную вошла мам. Оказывается, они с Марсиком уже вернулись с прогулки. Я вообще не знала, сколько времени прошло. Мам сказала, что я сплю на ходу. Я не успела ей ничего ответить — у мам зазвонил мобильный. Лилькины родители.
Мне надо было врать, что я ничего не знаю. Очень талантливо врать. Не только словами. Еще руками, жестами, походкой. Изо всех сил. Я подумала, что когда это все закончится, я буду говорить правду и только правду, как в американском суде. В фильмах про суд, в смысле.
А пока я сказала, что Лильку уже неделю не видела. И что она к нам не приходила. Села за стол, открыла учебник истории. И стала читать. Не притворялась, а читала. Врать, что я читаю, я бы уже не могла.
Я подумала, что она теперь весь вечер будет грузить меня своим папашей-козлом. Я так и подумала!
Но все равно сказала, что можно, если мама разрешит. Подумала, что теперь придется идти кормить рыб вдвоем! А Л про них ничего не знает. А я не хотела объяснять. Я уже немного привыкла к одиночеству. Иногда быть вдвоем с собой очень здорово. Я еще не знала тогда, что совсем скоро останусь одна. И я не знала, что случилось с Л.
А она сняла капюшон.
У нее вместо косы теперь была очень короткая стрижка. Не стильная, а как у суворовца. Я вспомнила кино про женщин на Первой мировой. Как их стригли наголо, а они рыдали. Я подумала, что Л собирается в суворовское поступать (Оно рядом, на Бабушкинской, теперь туда берут девчонок). Потом еще какую-то глупость подумала.
Л говорит:
— Мне этот гондон косу срезал. Ножом.
«Гондон» — это ее папа.
Л пошла ко мне в комнату, легла на ковер, в том углу, где всегда любила лежать. К ней сразу Марсик прибежал. Она его обняла.
Я боялась, что я заплачу раньше, чем она. Неудобно. Это же у нее беда, а не у меня.
Но Л не плакала. Обнимала мою собаку и смотрела в потолок.
В детстве мы верили, что если задрать голову и смотреть в потолок, не мигая, слезы сами закатятся обратно.
Потом я спросила, чего ее в школе не было.
— Я на катке упала и лицо разбила. Ясно?
Из-за того, что Л подстриглась, я не заметила, что у неё было с лицом. Наверное, синяки. Не знаю. У меня в комнате было темно — шторы задернуты и свет только из коридора. Скоро мам должна была прийти с работы.
— Ты правда на катке упала?
— Ты дура, что ли?
Я сказала, что не знаю. И я не помнила, какая была погода неделю назад. Мне кажется, что оттепель.
Л молчала. У меня телефон заорал. Я думала, это Короб. На счет рыб и Ирины Болеславовны. Но Л крикнула:
— Меня тут нет!
Это реально была ее мама. Сказала, что у Лильки телефон отключен и что та ко мне собиралась. А я сказала, что Л у меня нет. Я врала, чтобы ее спасти. Когда врешь во спасение, во рту совсем не сладко. Наоборот. Язык как после зубной заморозки.
Я не понимала, что происходит, но я знала, что нужно врать. Мама Л попросила перезвонить, когда Л ко мне придет. Я пообещала и отключилась, а потом спросила, чего случилось.
Л сказала:
— Он меня убьет.
Ее чокнутый отец. Он ее избил. И отрезал ей косу, ножом. Он гонялся с этим ножом за ней и за мелкими. А мама пыталась их защитить. Л боялась, что он ударит маму. Но он ее просто избил. В смысле — Лилькину маму. А когда Лилька полезла их разнимать, отец избил ее. До сотрясения мозга.
— Он был пьяный?
— Нет, просто гондон.
Лилькина мама отвезла ее к своей тетке. Во Владимир. Л жила там неделю. Лилькина мама боялась, что Лилькин отец вычислит ее по мобильному и по интернету. И просила не лезть в сеть и не звонить. Лилька надеялась, что мама и девчонки к ней приедут. Навсегда. Что мама, наконец, разведется и перестанет бояться.
Мама через неделю забрала Лильку обратно. Как раз синяки сошли. Пообещала, что отец ее не тронет. Но это она обещала, а не сам отец. Лилька его еще не видела. И не хочет. Никогда в жизни. А хочет, чтобы он сдох.
И тут мне позвонил Короб с сулавесскими креветками! Я его послала — к креветке в панцирь. И телефон вырубила.
А потом легла на пол рядом с Л. Мне хотелось ее обнять и сказать, что все будет хорошо. Но Л была как раскаленная лампочка. Так дрожала. Она плакала без слез. Это страшно было. Мне хотелось включить свет и музыку. И вообще шевелиться. Но Лилька плакала, а я лежала рядом. И вспоминала, как мы раньше чай пили на кухне, по несколько часов. С эклерами и слезами. Сейчас пирожных не было. Но я бы могла пельменей сварить.
Я сказала:
— А ты здорово похудела.
В темноте было не видно. Но я бы могла сказать так, что сама бы поверила. Лилька ответила:
— Я три дня блевала. Сотряс же.
И я поняла, что я точно дура.
Лилька попросила никому ничего не говорить. И моей маме тоже. Но тогда непонятно, как она согласится, чтобы Лилька у нас ночевала, если не будет знать, что это форс-мажор.
Я помню, что когда думала эту мысль, то зачем-то подбирала времена английского языка, в каких ее надо переводить. И запуталась. Во временах и в том, что сказать маме.
И тут Лилька спросила:
— А чего тебе Короб звонил? Вы встречаетесь?
Это была подсказка!
Рыбы!
Ключи от квартиры!
Не надо ничего придумывать! Будто кто-то уже все решил за меня.
Мы почему-то завизжали! Но шепотом. И Марсик проснулся. Л его затискала, назвала «Мистер Моськин» и заплакала, наконец. Но очень быстро. Надо было успеть до прихода моей мамы.
Сперва я отвела Л вниз, а потом принесла ее куртку и ботинки. Мы протупили — обе пошли в тапках, забыли, что Л нельзя возвращаться. Хорошо, что мам тогда еще не пришла с работы. Марсик не лаял, а спал. Я порадовалась, что он старенький.
Потом, когда я уже притащила вниз Лилькину куртку, мы сели пить чай. У Ирины Болеславовны на кухне ничего не было, кроме заварки и сахара. И всего одна кружка в посудном шкафу. А в серванте три сервиза. Глупо. И было неловко вынимать чужой сервиз. Похоже на воровство. Я подумала, что меня точно выгонят из рыбоситтеров! Ирина Болеславовна просила никого к ней не водить. Но правда же выхода не было.
А в холодильнике у ИБ не было никакой еды. Она его вообще отключила перед отъездом. Только гречка в шкафу.
Вообще Л гречку терпеть не может, она питалась одной гречкой, когда сидела на диете. Но сейчас без вариантов. Мы поставили гречку.
У меня наверху лежала тысяча. «Рыбные» деньги. Я их так и не потратила. Я сказала, что могу купить продуктов. Л сказала, что хорошо бы. Но ей еще надо на билет. Только она не знает, к тетке во Владимир или куда-нибудь еще.
Ей некуда.
Мы сидели на чужой холодной кухне. В кастрюле закипала вода, там булькали гречневые крупинки. За окном было темно, холодно и безнадежно. Я тоже не знала, куда Лильке можно пойти, когда Ирина Болеславовна вернется из санатория. Может, комнату у нее снять? За рыбоситтерство? Я покажу, как и чем их кормить. И Л может таскать воду в ведрах, не хуже, чем я. Хорошо, что я не привела сюда Короба!
Конечно, это очень наивно, верить в то, что ИБ разрешит у себя пожить, или что Лилькина тетка оставит Лильку у себя, не сдаст ее родителям.
Лилька сказала:
— А вдруг он завтра сдохнет?
И сказала, что прокляла отца, изо всех сил. Когда жила у тетки, то ночью, вместо того, чтобы спать, она лежала и мысленно повторяла «чтоб ты сдох». Тысячу раз. Или больше? Одновременно повторять и отсчитывать сложно, я же пробовала.
Это в детстве была такая примета: если сто раз сказать «хоть бы не вызвали», к доске не вызовут. Мы ее вместе выдумали. И вместе верили. А в тот же вечер я Лильку предала.
Я не хотела.
Я вообще думала, что все правильно делаю.
Я до сих пор так думаю.
А она мне не верит.
Я ушла домой.
Мам сразу спросила, где я была.
Я была в тапках, джинсах и рубашке. А на улице снегодождь и начало марта.
Я сказала, что кормила рыб.
Мам спросила, почему так долго. Я сказала, что надо было обновить воду в аквариуме. Ведрами! Ирина Болеславовна это называла «деликатный процесс». Я повторила — как подсказку. Надо было вести себя так, чтобы никто ничего не понял. Врать. Не для удовольствия, а во спасение.
И мам поверила. Сказала, что у меня телефон разрядился. Что она сама пойдет с собакой. И чтобы я уроки уже, наконец, доделала.
Я забыла, что у меня на столе учебники. Что я до прихода Л чего-то делала вообще. Даже по какому предмету, не помнила. Мне было страшно, что мама сейчас пойдет не с Марсиком, а к Ирине Болеславовне. Что она мне не поверит.
Когда мам обувалась в прихожей, я была готова заслонить ей входную дверь. Но это было бы подозрительно.
Тогда я пошла мыть руки. Второй раз. Мылила их и смотрела в зеркало. Мне сейчас казалось, что, раз я совершила серьезный поступок, то у меня лицо должно стать немножко взрослее. А в зеркале была такая глупая детская морда, будто мне не пятнадцать, а пять. Но мне без разницы, сколько мне лет. А Лильке надо, чтобы ей было шестнадцать. Чтобы уйти из дома. А ей еще пятнадцать не исполнилось.
Мы про это говорили на кухне у ИБ. Лилька говорила, что боится органов опеки. Что если она скажет, что отец ее бьет, их всех заберут у родителей и отправят в детдом. Ей отец так говорил. Что если она на него пожалуется, то она этим Динарку и Алсушку подставит.
По моему, это самое большое его гадство. Даже не то, что он ее бил, а что вот так запугивал. Потому что Лилька сама не знает, правда это или нет, то, что он говорил про опеку. Вообще он врал, конечно. Но, может, он был чуточку прав?
Я про все это думала и стояла с намыленными руками у открытого крана. В ванную вошла мам. Оказывается, они с Марсиком уже вернулись с прогулки. Я вообще не знала, сколько времени прошло. Мам сказала, что я сплю на ходу. Я не успела ей ничего ответить — у мам зазвонил мобильный. Лилькины родители.
Мне надо было врать, что я ничего не знаю. Очень талантливо врать. Не только словами. Еще руками, жестами, походкой. Изо всех сил. Я подумала, что когда это все закончится, я буду говорить правду и только правду, как в американском суде. В фильмах про суд, в смысле.
А пока я сказала, что Лильку уже неделю не видела. И что она к нам не приходила. Села за стол, открыла учебник истории. И стала читать. Не притворялась, а читала. Врать, что я читаю, я бы уже не могла.