– Рисовать вас очень сложно, – прямо сказал я.

Он посмотрел на меня удивленно и спросил:

– Сложно? Что это значит? У моего лица есть какие-то графические недостатки?

Я слегка покачал головой.

– Нет, это не так. С вашим лицом, конечно же, все в порядке.

– Тогда в чем сложность?

– Я пока сам не понимаю. Просто чувствую, что сложно. Возможно, между нами определенный недостаток, как вы говорите, «взаимного обмена». Ну, то есть недостаточно обменялись ракушками.

Мэнсики озадаченно улыбнулся.

– Я могу чем-то этому помочь?

Я поднялся с табурета, подошел к окну и оттуда понаблюдал за птицами, летевшими над зарослями деревьев.

– Мэнсики-сан, не могли бы вы рассказать о себе еще немного? Если подумать, я о вас совсем ничего не знаю.

– Да, конечно. Мне скрывать нечего. Великих тайн я не храню, поэтому расскажу все, что вам будет интересно. Например, что вас интересует?

– Например, я до сих пор не знаю вашего полного имени.

– Ах да, – удивленно воскликнул он. – Верно. Я увлекся разговором и совсем позабыл.

Он вынул из кармана брюк кожаную визитницу и достал оттуда карточку.





– значилось на его карточке. На обратной стороне был указан адрес в префектуре Канагава, номер телефона, электронная почта. И только. Ни названия фирмы, ни должности.

– «Ватару» – иероглиф «переходить вброд», например, реку. Почему меня так назвали, я понятия не имею. До сих пор моя жизнь особо никак не была связана с водой.

– Фамилия Мэнсики – тоже из очень редких.

– Слышал, что она – с Сикоку, но с этим островом у меня никогда не было абсолютно никаких отношений. Родился и вырос я в Токио, там же пошел в школу. Удону предпочитаю собу[20], – сказал он и рассмеялся.

– Можете назвать свой возраст?

– Конечно. В прошлом месяце мне исполнилось 54. А сколько бы дали мне вы?

Я покачал головой.

– Если честно, представить себе не мог. Потому и спросил.

– Наверняка из-за белых волос, – сказал он, улыбаясь. – Многие говорят, что из-за белых волос не могут определить мой возраст. Часто приходится слышать истории, как люди седеют от страха за одну ночь. А потом спрашивают, может, у меня было так же? Но подобного драматического опыта у меня нет. Просто с молодых лет я был белокурый, а примерно к сорока пяти волосы стали абсолютно белыми. Удивительно. Потому что и дед, и отец, и два старших брата – все лысые. И во всей семье поседел только я.

– Если не сложно, не могли б вы все же объяснить мне, чем конкретно занимаетесь?

– Это ничуть не сложно, только как бы это сказать… мне было неудобно заговаривать об этом самому.

– Если неудобно говорить…

– Да нет, не то чтоб неудобно – просто немного стыдно, – ответил он. – По правде говоря, я сейчас ничем не занимаюсь. Страховку по безработице не получаю, но официально я безработный. Несколько часов в день провожу в домашней библиотеке: гоняю через интернет акции и валюту туда-сюда, но объем транзакций незначительный. Так, чтобы развлечься – можно сказать, убить время. Упражнения, чтоб мозги не застаивались. Примерно как пианисты играют гаммы.

Тут Мэнсики сделал глубокий вдох и поменял скрещенные ноги.

– Прежде я создал и управлял компанией информационных технологий, а некоторое время назад подумал – да и продал все акции, тем самым отошел от дел. Покупателем стала крупная телекоммуникационная компания, поэтому у меня образовался капитал, и можно было жить, ничего не делая. По этому случаю я продал дом в Токио и перебрался сюда. Короче говоря, удалился на покой. Капитал я разделил по банкам нескольких стран и, перемещая его в зависимости от изменений валютного курса, получаю небольшую прибыль.

– Понятно, – сказал я. – А семья у вас есть?

– Нет, семьи нет. Я не был женат.

– И вы живете в том большом доме один?

Он кивнул.

– Да, живу один. Прислугу пока не завожу. Я закоренелый холостяк. К работе по дому я привык, и мне она не в тягость. Вот только дом великоват, и один я с уборкой не справляюсь – раз в неделю вызываю профессионалов, а в остальном справляюсь сам. А как вы?


Я покачал головой.

– Еще не прошло и года, как я стал жить один, поэтому в этом смысле я пока дилетант.

Мэнсики лишь слегка кивнул, но ничего не спросил и никак это не прокомментировал.

– Кстати, вы хорошо знали Томохико Амаду?

– Нет, мне с ним встречаться не приходилось, а вот с его сыном мы вместе учились в Институте искусств. И он по-товарищески предложил мне присмотреть за пустующим домом. У меня тогда обстоятельства сложились так, что не оказалось крыши над головой. Вот меня и пустили на некоторое время.

Мэнсики несколько раз кивнул, как бы соглашаясь.

– Здесь не совсем удобно жить обычным людям, которые ежедневно ходят на работу, но для таких, как вы – художников – место прямо-таки идеальное.

Я ухмыльнулся.

– Пусть я тоже художник, но совсем не того уровня, как Томохико Амада. Поэтому лучше не ставьте меня в один с ним ряд – не вгоняйте в краску.

Мэнсики поднял голову и посмотрел на меня серьезно.

– Да нет, это пока не ясно. Может, и вы постепенно станете известным мастером.

Мне нечего было сказать, и я промолчал.

– Бывает, человек со временем сильно преображается, – сказал Мэнсики. – Возьмет и без колебаний разрушит собственный стиль, чтобы затем возродиться из-под его обломков. Как, например, Томохико Амада. В молодые годы он рисовал в европейском стиле. Думаю, вам это должно быть известно?

– Да, это я знаю. До войны он подавал большие надежды в европейской живописи. Однако, вернувшись на родину после стажировки в Вене, почему-то обратился к стилю нихонга и после войны добился поразительного успеха.

Мэнсики сказал:

– Я считаю, что в жизни, пожалуй, любого человека бывает период, требующий решительных перемен. Когда он подступит, нужно сразу же брать быка за рога. Крепко схватиться и больше уже не отпускать. Некоторые люди распознаю́т этот важный момент, а некоторые – нет. Томохико Амаде это удалось.

Решительные перемены. При этих словах я вспомнил картину «Убийство Командора», молодого мужчину, заколовшего Командора.

– Кстати, вы разбираетесь в нихонга? – поинтересовался Мэнсики.

– Нет, в японском стиле я не силен. В институте прослушал курс по истории искусства. Вот и все мои знания.

– Один элементарный вопрос: как с профессиональной точки зрения сформулировать понятие нихонга?

– Сформулировать понятие нихонга не так-то и просто. В целом считается, что это картина, нарисованная, как правило, при помощи желатина, пигментных красок и фольги. И рисуют не обычными кистями, а кисточками для каллиграфии и щетками. Иными словами, японские картины определяются в основном материалами, использованными для их создания. Зачастую применяют традиционную технику, унаследованную с древних времен, хотя есть и немало работ, созданных с применением авангардных методов. Также, насколько мне известно, активно внедряют новые материалы для получения свежих оттенков. Ну, то есть границы определения стиля нихонга постепенно размываются. Однако что касается картин Томохико Амады, то это классическое японское искусство. Можно даже сказать – типичное. Стиль, вне сомнения, его собственный, но достаточно взглянуть на технику.

– Выходит, если определение размывается в зависимости от техники и материала, остается духовное начало?

– Выходит, так. Но, думаю, вряд ли кто так просто определит духовное начало нихонга. Само возникновение этого жанра изначально компромиссно.

– Что значит компромиссно?

Я покопался в уголках памяти, вспоминая содержание лекций по искусствознанию.

– Во второй половине XIX века в Японии прошла реставрация Мэйдзи, в результате чего в страну вместе с прочими элементами зарубежной культуры стремительно проникла и живопись западного стиля. До тех пор стиля нихонга как такового не существовало. Даже не так – не было самого́ названия «японская живопись». Примерно так же, как почти не использовалось и название страны – Япония. Так вот, с появлением заграничной «западной живописи» в качестве непременного противовеса ей впервые возникло понятие «японская живопись». Разные имевшие до тех пор место стили для удобства были намеренно объединены под новым названием нихонга. Хотя некоторые под такой зонтик не попали и начали приходить в упадок. Например, суйбогуга. И правительство Мэйдзи утвердило то, что мы теперь знаем как нихонга, видом национального искусства и в дальнейшем культивировало его как часть японской культурной самобытности, которая могла бы стоять плечом к плечу с западной культурой. По существу, чтобы соответствовать «японскому духу» в популярной в те времена фразе «японский дух – европейские знания». И вот все, что до сих пор считалось бытовым дизайном и прикладным искусством: картины со створчатых ширм, с раздвижных перегородок и даже расписную посуду, – теперь «вставляли в рамку» и экспонировали на художественных выставках. Иными словами, предметы, созданные для повседневного быта, теперь подогнали под лекала западной системы и повысили до статуса «произведений искусства».

Тут я прервался и посмотрел на Мэнсики. Он, похоже, слушал меня очень серьезно. Тогда я продолжил:

– В то время в эпицентре подобной активности оказались Тэнсин Окакура и Эрнест Феноллоза[21]. То, что произошло с искусством, можно считать примером замечательного успеха в тот период, когда аспекты японской культуры претерпевали стремительные изменения. Примерно то же самое происходило в других сферах – в музыке, литературе, философии. Полагаю, в те годы японцам пришлось нелегко: перед ними в одночасье скопилось немало важных вопросов, на которые предстояло ответить как можно скорее. И нужно признаться, что справились мы очень искусно и умело: слияние и разделение прозападных и антизападных элементов прошло в целом гладко. Возможно, у японцев от природы есть предрасположенность к подобной работе. Определения «японской живописи», собственно говоря, как такового не существовало, и можно сказать, что это и сейчас лишь концепция, основанная на смутном консенсусе. Изначально критерии никто не определял. И в результате само это понятие зародилось на грани, можно сказать, давления изнутри и давления снаружи.

Мэнсики некоторое время серьезно подумал над моими словами, а затем произнес:

– Консенсусе хоть и смутном, но по-своему насущном и неизбежном. Так ведь?

– Так и есть. Взаимном консенсусе, порожденном необходимостью.

– Отсутствие жестких изначальных рамок – это сильная, и в то же время слабая сторона нихонга. Можно ведь истолковать и так, верно?

– Да, пожалуй, что так.

– Но когда мы смотрим на картину, в большинстве случаев мы понимаем, японская она или нет, я прав?

– Да, в ней очевидны исконные техники. Ей присущи направленность и тон. И нечто вроде общего осознания условностей. Однако подобрать этому словесное определение порой бывает очень трудно.

Мэнсики какое-то время помолчал, а затем сказал:

– Если картина не западная, то имеет ли она форму нихонга?

– Не обязательно, – ответил я. – В принципе, должны существовать и западные картины, которые имеют незападную форму.