Мыслей больше нет, только потребность заполнить пустоту между ног, которая сводит живот острой судорогой.
Медленно опускаюсь на его член.
Мне все еще немного дискомфортно, потому что он растягивает меня почти до предела.
Это странная смесь чего-то абсолютно желанного, приправленного каплей жгучей боли. Она пройдет, это только первое время, но именно эти движения почему-то приятнее всего.
Я всегда кричу вот здесь - когда Антон не выдерживает и задвигает мне до самого конца.
Сразу весь и целиком - во мне. Живот наполняется тяжестью.
Кажется, что больше уже невозможно.
Что дальше уже некуда, и я пытаюсь чуть-чуть притормозить, приподняться, но муж настойчиво и даже жестко натягивает меня обратно: двумя руками за бедра, как свою безусловную собственность.
Одним резким толчком вколачивается под мой крик и свой собственный длинный тихий стон.
Вены на его шее натягиваются, наполняются кровью.
Взгляд за полуприкрытыми ресницами - сумасшедший, жадный.
Да да да...
Я хочу вот так - без тормозов, не оглядываясь. Хочу быть для него всем.
— Еще, - умоляю, как дурная.
— Очкарик, больно же будет...
Я рада, что хотя бы кто-то из нас сохранил остатки здравомыслия, но оно здесь явно лишнее.
— Пусть будет, - настойчиво толкаюсь навстречу его вколачивающимся в меня бедрам.
Антон внезапно фиксирует меня на себе.
Дает понять, что сейчас мне лучше не шевелится.
Хнычу, как маленькая.
И тут же задыхаюсь, когда он тянет меня вверх - и насаживает на себя сразу несколько раз._
Оттягивает каждый толчок, загоняет член так глубоко, что у меня режет где-то в области пупка.
Он нужен мне весь.
Мы еще пытаемся сохранить единый ритм, но в конце концов теряем остатки терпения.
Врываемся друг в друга: сильно и жестко. Мои крики пополам со стонами.
Это невыносимо: как будто рождение заново, как будто в костер и сразу в небо.
Антон поджимает колени, находит опору - и ускоряет ритм до какой-то безумной долбежки.
Он грубый и я растянута на нем максимально жестко. Хорошо.
До сверкающей радуги на фоне горящего неба.
Когда на очередном толчке я непроизвольно сжимаю внутренние мышцы, Антон хрипло смеется, мотает головой.
— Давай, вот так, еще... - очередью команд.
И тут же почти выходит из меня, в ответ на что я тянусь за ним, как дурная.
— Кончить хочу, - умоляю охрипшим голосом.
Карие глаза почти чернеют.
Он берется ладонями за мои плечи.
Надавливает.
Насаживает на себя с каким-то звериным оскалом. И я просто раскалываюсь.
Ору что-то бессвязное, еще пытаюсь поймать ритм, но теперь я просто игрушка для своего мужчины: он использует меня как ему хочется.
Чтобы кончить вслед за мной, догнать на финишной прямой длинным стоном удовольствия и горячими тугими струями внутри.
Глава шестьдесят шестая: Антон
Когда-то давно один из тех взрослых мужиков, которых я называю своими «наставниками», сказал такую штуку: «Всегда ставь точки, Антон, даже если кажется, что тема закрыта».
Я, хоть и уважал его и уважаю до сих пор, пару раз проигнорил эти советы, решил, что ситуация не та, да и советы не так, чтобы кстати. Как, например, с Натальей. Тогда думал, что достаточно будет просто вытолкать ее за порог - и прошлое свалит вместе с ней. Оказалось - ни хрена подобного, и эта женщина еще помотала мне нервы, и не только мне, а все потому, что я не поставил ту самую жирную точку.
В случае с Пьеро самое время взять жирный черный маркер и нарисовать ее прямо на его грустной роже. Чтобы, сука, плакса понял раз и навсегда: в мою семью соваться опасно для жизни. А гадить вот так, вливая в уши моей жене всякое дерьмо - чревато.
Пока я жду возле дома, где снимает квартиру эта размазня, снова и снова прокручиваю в голове рассказ Очкарика. Моя наивная в очень многих вещах малышка вряд ли понимает, что человеческая подлость бывает очень «красивой и приятной и умеет выглядеть правдой даже больше, чем настоящая правда». Если бы на месте Очкарика была более «подозрительная женщина», вся эта история, как и рассчитывал Пьеро, наверняка кончилась бы скандалом, переездом к маме и разводом в итоге. Мои разведенные приятели становились холостяками просто из-за каких-то не так понятых переписок в интернете, так что я вообще ни разу не преувеличиваю.
И никакая наивная девочка, верящая в то, что мужики не используют слезы и сопли для достижения своих целей, не убедит меня в том, что у бедолаги Пьеро не было «умысла».
Все у него было.
Он знал, что делал.
А делал он не только вот это вот все...
Я замечаю плаксу в боковое зеркало своего «ведерка», в кортом сижу, выставив ногу наружу и изредка кивая головой в такт любимой песне. Чешет Пьеро вполне себе бодрячком, на умирающего не похож, слезы не текут и в ушах какие-то затычки, так что с музыкой по жизни и все такое.
Очкарик думает, что ее личная трагедия помогла ей обзавестись чутьем на чужие трагедии. И она в чем-то права. Только у меня тоже есть чутье, и оно касается вот таких Вадиков: которые корчат бледный вид, чтобы выстрадать понимание и женское участие, а когда их никто не видит - превращаются во вполне себе здоровых тварей, которые так уверены в своей безнаказанности, что даже не очень маскируются.
Жду, пока подойдет ближе, пройдет вперед, вообще не смотря по сторонам. Чувак на своей волне.
Выхожу из машины, захлопываю дверь и в пару шагов догоняю Пьеро уже на крыльце.
— Эй, - окрикиваю его в спину, - грустный Чебурашка, разговор есть.
Он в наушниках, поэтому слышит голос, но не сазу врубается, чей он.
Иначе уже попытался бы свалить. Не верю я в храбрость и отвагу у мужика, который подлостью, хитростью и слезками пытался заслужить женскую симпатию.
— Какого... - успевает сказать Пьеро, прежде чем толкаю его в как раз открывшуюся дверь.
Внутрь подъезда.
Прижимаю к стене и, чтобы не дергался, перекрываю глотку предплечьем.
Нарочно надавливаю на кадык, чтобы закашлялся и начал хватятся за каждый вдох.
— Привет, Пьеро. - лыбпюсь в его перекошенную от страха рожу. - Я всего на пару минут.
Он хрипит и сучит ногами, хоть немного выше меня ростом, и вся эта преувеличенная трагедия вроде как не к месту. Вот же, блядь, артист херов.
— Просто слушай и не пытайся дергаться, - предупреждаю на всякий случай, потому что, хоть я давно изжил привычку злиться на вот таких товарищей, именно сейчас испытываю сильное желание сломать ему пару конечностей. С особой жестокостью. И полным букетом отягощающих. - Если я еще хоть раз о тебе услышу, или узнаю, что ты снова беспокоишь мою жену своими «догадками и попытками открыть глаза на изменщика-мужа» - я сломаю тебе много-много костей. Такое количество, чтобы каждый день, каждый час и каждую минуту, будешь ты идти, лежать и сидеть на толчке, у тебя болело абсолютно все. Не переставая. Всегда. Кивни, если понял.
Пьеро пытается что-то прохрипеть, так что на всякий случай чуть сильнее надавливаю на его кадык. Он даже глаза выкатывает и начинает дергаться, как в конвульсиях.
— Я не просил говорить, скудоумный, я сказал кивнуть. Что не понятно? Кивни, если не понятно.
Он пытается сохранить воздух в легких и молчит.
Ослабляю хватку, хоть злой Антон во мне хочет врезать ему как следует, чтобы зубы веером врассыпную.
— И так, напоминаю: кивни, если понял, что возле моей жены тебе делать нечего. Кивает мгновенно.
— Вот видишь, а то прикидывался дурачком. Если еще хоть раз напишешь моей жене, или, не дай бог, попытаешься влезть с очередным «разоблачением меня» - я устрою тебе повод пару лет ждать через тряпочку и копить на стоматолога. Кивни, если понял.
И снова без заминки, как будто сдает норматив по скоростному киванию.
— Если вдруг ты когда-то встретишь нас на улице - переходи на другую сторону. Потому что если я тебя увижу, то совершенно точно вспомню, сколько дерьма ты пытался влить в уши моей жене и решу, что ты снова пытаешься это сделать. И тогда - угадай что?
Пьеро так резво кивает, что морщусь от неприятного звука трения затылка о стену.
Медленно опускаюсь на его член.
Мне все еще немного дискомфортно, потому что он растягивает меня почти до предела.
Это странная смесь чего-то абсолютно желанного, приправленного каплей жгучей боли. Она пройдет, это только первое время, но именно эти движения почему-то приятнее всего.
Я всегда кричу вот здесь - когда Антон не выдерживает и задвигает мне до самого конца.
Сразу весь и целиком - во мне. Живот наполняется тяжестью.
Кажется, что больше уже невозможно.
Что дальше уже некуда, и я пытаюсь чуть-чуть притормозить, приподняться, но муж настойчиво и даже жестко натягивает меня обратно: двумя руками за бедра, как свою безусловную собственность.
Одним резким толчком вколачивается под мой крик и свой собственный длинный тихий стон.
Вены на его шее натягиваются, наполняются кровью.
Взгляд за полуприкрытыми ресницами - сумасшедший, жадный.
Да да да...
Я хочу вот так - без тормозов, не оглядываясь. Хочу быть для него всем.
— Еще, - умоляю, как дурная.
— Очкарик, больно же будет...
Я рада, что хотя бы кто-то из нас сохранил остатки здравомыслия, но оно здесь явно лишнее.
— Пусть будет, - настойчиво толкаюсь навстречу его вколачивающимся в меня бедрам.
Антон внезапно фиксирует меня на себе.
Дает понять, что сейчас мне лучше не шевелится.
Хнычу, как маленькая.
И тут же задыхаюсь, когда он тянет меня вверх - и насаживает на себя сразу несколько раз._
Оттягивает каждый толчок, загоняет член так глубоко, что у меня режет где-то в области пупка.
Он нужен мне весь.
Мы еще пытаемся сохранить единый ритм, но в конце концов теряем остатки терпения.
Врываемся друг в друга: сильно и жестко. Мои крики пополам со стонами.
Это невыносимо: как будто рождение заново, как будто в костер и сразу в небо.
Антон поджимает колени, находит опору - и ускоряет ритм до какой-то безумной долбежки.
Он грубый и я растянута на нем максимально жестко. Хорошо.
До сверкающей радуги на фоне горящего неба.
Когда на очередном толчке я непроизвольно сжимаю внутренние мышцы, Антон хрипло смеется, мотает головой.
— Давай, вот так, еще... - очередью команд.
И тут же почти выходит из меня, в ответ на что я тянусь за ним, как дурная.
— Кончить хочу, - умоляю охрипшим голосом.
Карие глаза почти чернеют.
Он берется ладонями за мои плечи.
Надавливает.
Насаживает на себя с каким-то звериным оскалом. И я просто раскалываюсь.
Ору что-то бессвязное, еще пытаюсь поймать ритм, но теперь я просто игрушка для своего мужчины: он использует меня как ему хочется.
Чтобы кончить вслед за мной, догнать на финишной прямой длинным стоном удовольствия и горячими тугими струями внутри.
Глава шестьдесят шестая: Антон
Когда-то давно один из тех взрослых мужиков, которых я называю своими «наставниками», сказал такую штуку: «Всегда ставь точки, Антон, даже если кажется, что тема закрыта».
Я, хоть и уважал его и уважаю до сих пор, пару раз проигнорил эти советы, решил, что ситуация не та, да и советы не так, чтобы кстати. Как, например, с Натальей. Тогда думал, что достаточно будет просто вытолкать ее за порог - и прошлое свалит вместе с ней. Оказалось - ни хрена подобного, и эта женщина еще помотала мне нервы, и не только мне, а все потому, что я не поставил ту самую жирную точку.
В случае с Пьеро самое время взять жирный черный маркер и нарисовать ее прямо на его грустной роже. Чтобы, сука, плакса понял раз и навсегда: в мою семью соваться опасно для жизни. А гадить вот так, вливая в уши моей жене всякое дерьмо - чревато.
Пока я жду возле дома, где снимает квартиру эта размазня, снова и снова прокручиваю в голове рассказ Очкарика. Моя наивная в очень многих вещах малышка вряд ли понимает, что человеческая подлость бывает очень «красивой и приятной и умеет выглядеть правдой даже больше, чем настоящая правда». Если бы на месте Очкарика была более «подозрительная женщина», вся эта история, как и рассчитывал Пьеро, наверняка кончилась бы скандалом, переездом к маме и разводом в итоге. Мои разведенные приятели становились холостяками просто из-за каких-то не так понятых переписок в интернете, так что я вообще ни разу не преувеличиваю.
И никакая наивная девочка, верящая в то, что мужики не используют слезы и сопли для достижения своих целей, не убедит меня в том, что у бедолаги Пьеро не было «умысла».
Все у него было.
Он знал, что делал.
А делал он не только вот это вот все...
Я замечаю плаксу в боковое зеркало своего «ведерка», в кортом сижу, выставив ногу наружу и изредка кивая головой в такт любимой песне. Чешет Пьеро вполне себе бодрячком, на умирающего не похож, слезы не текут и в ушах какие-то затычки, так что с музыкой по жизни и все такое.
Очкарик думает, что ее личная трагедия помогла ей обзавестись чутьем на чужие трагедии. И она в чем-то права. Только у меня тоже есть чутье, и оно касается вот таких Вадиков: которые корчат бледный вид, чтобы выстрадать понимание и женское участие, а когда их никто не видит - превращаются во вполне себе здоровых тварей, которые так уверены в своей безнаказанности, что даже не очень маскируются.
Жду, пока подойдет ближе, пройдет вперед, вообще не смотря по сторонам. Чувак на своей волне.
Выхожу из машины, захлопываю дверь и в пару шагов догоняю Пьеро уже на крыльце.
— Эй, - окрикиваю его в спину, - грустный Чебурашка, разговор есть.
Он в наушниках, поэтому слышит голос, но не сазу врубается, чей он.
Иначе уже попытался бы свалить. Не верю я в храбрость и отвагу у мужика, который подлостью, хитростью и слезками пытался заслужить женскую симпатию.
— Какого... - успевает сказать Пьеро, прежде чем толкаю его в как раз открывшуюся дверь.
Внутрь подъезда.
Прижимаю к стене и, чтобы не дергался, перекрываю глотку предплечьем.
Нарочно надавливаю на кадык, чтобы закашлялся и начал хватятся за каждый вдох.
— Привет, Пьеро. - лыбпюсь в его перекошенную от страха рожу. - Я всего на пару минут.
Он хрипит и сучит ногами, хоть немного выше меня ростом, и вся эта преувеличенная трагедия вроде как не к месту. Вот же, блядь, артист херов.
— Просто слушай и не пытайся дергаться, - предупреждаю на всякий случай, потому что, хоть я давно изжил привычку злиться на вот таких товарищей, именно сейчас испытываю сильное желание сломать ему пару конечностей. С особой жестокостью. И полным букетом отягощающих. - Если я еще хоть раз о тебе услышу, или узнаю, что ты снова беспокоишь мою жену своими «догадками и попытками открыть глаза на изменщика-мужа» - я сломаю тебе много-много костей. Такое количество, чтобы каждый день, каждый час и каждую минуту, будешь ты идти, лежать и сидеть на толчке, у тебя болело абсолютно все. Не переставая. Всегда. Кивни, если понял.
Пьеро пытается что-то прохрипеть, так что на всякий случай чуть сильнее надавливаю на его кадык. Он даже глаза выкатывает и начинает дергаться, как в конвульсиях.
— Я не просил говорить, скудоумный, я сказал кивнуть. Что не понятно? Кивни, если не понятно.
Он пытается сохранить воздух в легких и молчит.
Ослабляю хватку, хоть злой Антон во мне хочет врезать ему как следует, чтобы зубы веером врассыпную.
— И так, напоминаю: кивни, если понял, что возле моей жены тебе делать нечего. Кивает мгновенно.
— Вот видишь, а то прикидывался дурачком. Если еще хоть раз напишешь моей жене, или, не дай бог, попытаешься влезть с очередным «разоблачением меня» - я устрою тебе повод пару лет ждать через тряпочку и копить на стоматолога. Кивни, если понял.
И снова без заминки, как будто сдает норматив по скоростному киванию.
— Если вдруг ты когда-то встретишь нас на улице - переходи на другую сторону. Потому что если я тебя увижу, то совершенно точно вспомню, сколько дерьма ты пытался влить в уши моей жене и решу, что ты снова пытаешься это сделать. И тогда - угадай что?
Пьеро так резво кивает, что морщусь от неприятного звука трения затылка о стену.