— Если вы не очень утомились, может, этим вечером зайдете проведать Эммелину?
Сестры
После ужина я направилась в апартаменты Эммелины. Я впервые появилась там в качестве приглашенного гостя, и первой же отмеченной мною деталью стала какая-то особенная вязкость тишины. Я остановилась в дверях — они обе меня еще не заметили — и теперь поняла, что это вязкое ощущение на самом деле создавалось их шепотом. Они общались на пределе слышимости, когда воздух едва задевает голосовые связки. Слабые взрывные звуки угасали, не пролетев и несколько метров, а приглушенные шипящие вы легко могли бы принять за шум крови у себя в ушах. Временами мне казалось, что их беседа завершена, но вскоре мой слух улавливал новую почти беззвучную тираду — это напоминало зудение мелкой мошки, то подлетающей к самому уху, то отлетающей прочь.
Я кашлянула.
— А, Маргарет… — Мисс Винтер, сидевшая в кресле-каталке у изголовья сестры, жестом пригласила меня занять стул по другую сторону кровати. — Очень мило с вашей стороны.
Я вгляделась в лицо Эммелины на подушке. Она почти не изменилась с момента нашей первой встречи: та же смесь красного с белым — пятна от ожогов, рубцы и шрамы; та же упитанная припухлость; те же спутанные пряди седых волос. Взгляд ее вяло блуждал по потолку; она никак не среагировала на мое присутствие. Но какая-то перемена в ней все же произошла — неуловимая и не поддающаяся четкому определению. Физически она была по-прежнему сильна. Ее рука, лежавшая поверх одеяла, крепко сжимала ладонь мисс Винтер.
— Как вы себя чувствуете, Эммелина? — спросила я, сильно нервничая.
— Ей плохо, — ответила за сестру мисс Винтер.
Сама она тоже изменилась за последние дни. Однако в случае с мисс Винтер болезнь, иссушая ее тело, одновременно все больше открывала ее истинную сущность. С каждой нашей встречей она выглядела все более тонкой, хрупкой и прозрачной, но при том все явственнее был виден заключенный внутри нее стальной стержень.
При всем том ее рука казалась особенно слабой и немощной по контрасту со сжимавшим ее пухлым кулаком Эммелины.
— Может, мне почитать? — спросила я.
— Да, конечно.
Я прочла вслух одну главу.
— Она спит, — прошептала мисс Винтер.
Глаза Эммелины закрылись, дыхание стало глубоким и ровным. Она отпустила руку сестры, и мисс Винтер тут же принялась ее растирать, восстанавливая кровообращение. На ее пальцах начали образовываться синяки.
Уловив направление моего взгляда, она спрятала руки в складках шали.
— Извините за то, что приходится прерывать нашу работу, — сказала она. — В прошлый раз я была вынуждена отослать вас из дому, когда состояние Эммелины резко ухудшилось. И вот сейчас я должна буду проводить все время с ней, так что наш с вами проект опять откладывается. Но теперь это уже ненадолго. Скоро наступит Рождество, и вы, конечно же, захотите провести эти дни со своими родными. А когда вы вернетесь после праздников, будем определяться по ситуации. Я думаю, — она сделала еле заметную паузу, — …к тому времени мы сможем снова взяться за работу.
Я не сразу поняла смысл сказанного. Слова были вроде бы самыми нейтральными, но ее выдал голос. Я быстро взглянула на спящую Эммелину.
— Вы хотите сказать?..
Мисс Винтер вздохнула.
— Пусть вас не обманывает ее внешне крепкий вид. Она уже давно и очень серьезно больна. За все эти годы я привыкла считать, что она уйдет раньше меня. Но когда я сама заболела, прежняя уверенность исчезла. И вот теперь мы с ней мчимся к финишу наперегонки.
Так вот чего мы ждали! Вот какое событие должно было произойти прежде, чем мы сможем закончить историю.
Во рту у меня стало сухо, сердце забилось в каком-то детском испуге.
Она умирает. Эммелина умирает.
— Это по моей вине?
— Вашей вине? При чем тут вы? — Мисс Винтер покачала головой. — Если вы о событиях той ночи, то они ничего не могли изменить. — За этими словами последовал один из ее пронзительных взглядов, которые открывали во мне больше, чем я сама хотела бы открыть. — Почему это вас так сильно огорчает, Маргарет? Моя сестра для вас чужой человек. И я не думаю, что причиной такого расстройства является ваше сострадание ко мне. Скажите, Маргарет, в чем дело?
Тут она была не совсем права. Я ей искренне сострадала, потому что могла, по крайней мере думала, что могу, понять ее состояние. Она вот-вот должна была составить мне компанию, влившись в ряды «ампутантов». Близнец-одиночка имеет лишь половину души. Пограничная полоса между жизнью и смертью темна и узка, и близнецы-одиночки обитают гораздо ближе к ней, чем большинство других людей. Несмотря на своенравный и раздражительный характер мисс Винтер, я со временем прониклась к ней симпатией. Особенно мне в ней импонировала та детскость, что не была ею утрачена за долгие годы и все чаще проявлялась теперь. С каждым днем она все более походила на ребенка; на эту смену облика работали и ее новая, короткая стрижка, и исчезновение косметики с ее лица, и освободившиеся от груза перстней истонченные пальцы. Именно этого ребенка, теряющего свою сестру, я видела в ней сейчас, и ее скорбь была сродни моей. Ее драме предстояло разыграться здесь, в этом доме, в ближайшие дни, и сюжет ее во многом совпадал с тем, который определил всю мою жизнь, хотя со мной это случилось слишком рано, еще в несмышленом возрасте.
Я смотрела на лицо Эммелины. Она приближалась к границе, которая давно уже отделила меня от моей сестры. Вскоре она пересечет эту границу и, будучи потеряна для нас, явится в иной мир. У меня возникло абсурдное желание прошептать ей на ухо несколько слов для моей сестры, которую она должна была скоро встретить. Вот только что я могла ей передать?
Я почувствовала на себе пристальный взгляд мисс Винтер и удержалась от этой нелепой попытки.
— Сколько ей осталось? — спросила я.
— Несколько дней. Быть может, неделя. В любом случае недолго.
В тот вечер я допоздна оставалась с мисс Винтер. Бо́льшую часть следующего дня я также провела вместе с ней у постели Эммелины. Мы читали вслух или просто подолгу сидели в молчании, которое прерывалось только визитами доктора Клифтона. Он относился к моему присутствию здесь как к чему-то само собой разумеющемуся и, вполголоса комментируя состояние Эммелины, уделял мне часть той же печально-вежливой улыбки, что была обращена к мисс Винтер. Иногда он задерживался с нами примерно на час, сидя и слушая, как я читаю. Выбор книг был произволен, как и зачитываемые отрывки: я могла начать и остановиться где угодно, хоть на середине предложения. «Грозовой перевал» перемежался фрагментами из «Эммы»,[20] «Бриллиантов Юстасов»,[21] «Тяжелых времен»[22] или «Женщины в белом». Сюжеты как таковые не имели значения. Искусство в своей полноте и формальной завершенности неспособно даровать утешение. Другое дело сами по себе слова — они тянулись как связующая нить с жизнью, и их приглушенный ритм служил умиротворяющим фоном для медленных вдохов и выдохов Эммелины.
Но вот и этот день приблизился к концу; на завтра, в сочельник, был назначен мой отъезд. Сказать по правде, уезжать мне не хотелось. Тишина большого дома и возможность уединенных прогулок по прекрасному саду были именно тем, что мне требовалось в данное время. Отцовский магазин и сам отец представлялись мне маленькими и очень далекими; и еще более далекой, как всегда, казалась мама. Ну а что до Рождества… У нас оно особо не отмечалось, слишком близко соседствуя в календаре с моим днем рождения, чтобы мама могла вынести празднование по поводу рождения другого ребенка другой женщиной вне зависимости от того, как давно это произошло. Я подумала об отце, который каждый год просматривал открытки от немногочисленных друзей семьи и оставлял на каминной полке те из них, что изображали безвредных Санта-Клаусов или зимние сценки со снегом и птичками, в то же время пряча подальше изображения Мадонны с младенцем. Каждый год он втайне от мамы собирал небольшую коллекцию таких картинок: счастливая роженица, взирающая на свое единственное, прекрасное, идеальное дитя, которое так же радостно глядит на свою мать, и вместе они создают образ благостного единения в любви. И каждый год эта коллекция тайком переправлялась в мусорный бак на улице.
Я знала, что мисс Винтер вряд ли будет возражать, если я попрошу разрешения остаться. Возможно, она даже сочтет полезным мое присутствие здесь в предстоящие дни. Но я не стала обращаться к ней с просьбой. У меня не хватило духу. Я видела, как быстро угасает Эммелина, и по мере этого угасания незримая рука все крепче сдавливала мое сердце. Чутье подсказывало мне, что финал драмы близок, и я трусливо воспользовалась приближением Рождества, чтобы сбежать и не быть свидетельницей развязки.
Вечером я отправилась к себе и собрала вещи, а затем вернулась в спальню Эммелины, чтобы попрощаться с мисс Винтер. Сестры больше не шептались; сумрак и тишина неподвижно висели в комнате. На коленях мисс Винтер лежала раскрытая книга, но освещение уже не позволяло читать; вместо этого она печально смотрела в лицо сестры. Эммелина не шевелилась, если не считать ритмичных колебаний одеяла в такт ее дыханию. Глаза ее были закрыты, и она казалась спящей.
— Маргарет… — приветственно прошептала мисс Винтер и указала мне на свободный стул.
Она, похоже, обрадовалась моему появлению. Мы сидели, слушая дыхание Эммелины; дневной свет тихо таял за окном.
Эммелина, лежа на смертном одре между нами, дышала ровно и спокойно; ее вдохи и выдохи напоминали шорох гальки на морском берегу при слабом волнении.
Мисс Винтер ничего не говорила, и я воспользовалась этим, сочиняя про себя самые невероятные послания, которые я могла бы передать моей сестре с этой готовящейся к отбытию в другой мир путешественницей. Каждый ее выдох, казалось, сгущал наполнявшую комнату атмосферу скорби.
Но вот мисс Винтер, к тому времени видная лишь как темный силуэт на сером фоне окна, пошевелилась.
— Возьмите это, — сказала она, и я догадалась: она что-то протягивает мне во тьме поверх постели.
Я протянула руку навстречу, и мои пальцы сомкнулись на кожаном предмете с металлическим замком. Вроде старинной книги.
— Это одно из сокровищ Эммелины. Ей оно уже не понадобится. А сейчас вам пора уходить. Прочтите это на досуге, а после вашего возвращения мы продолжим историю.
С книгой в руке я прошла через темную комнату, вслепую нащупывая мебель, стены и дверь. За моей спиной, как мелкая галька в морском прибое, шуршало дыхание Эммелины.
Дневник и поезд
Дневник Эстер оказался в плачевном состоянии. Ключик отсутствовал, но нужды в нем все равно не было, ибо замок сломался и насквозь проржавел, оставляя на пальцах оранжевые пятна при каждом прикосновении. Первые три листа слиплись и приплавились к обложке. Нижнюю строку на каждой странице скрывало коричневое пятно, словно дневник этим концом окунули в какую-то густую жижу. Отдельные листы были грубо выдраны, а на их уцелевших клочках сохранились загадочные сочетания букв: «abn, cr, ta, est…». В дополнение к этим напастям, дневник побывал в воде, из-за чего его страницы коробились, и в закрытом виде он заметно превосходил свою изначальную толщину.
Именно воздействие воды представляло для меня наибольшую проблему. При беглом взгляде на текст я сразу узнала почерк Эстер. Я узнала эти твердые верхушки строчных букв «d» и «h», эти плавные нижние петли, этот равномерный наклон, это экономичное размещение слов на странице. Но при ближайшем рассмотрении текст оказался неясным и размытым. Что, к примеру, означала данная вертикальная черточка: «l» или «t»? А это расплывчатое закругление: «a» или «e»? Или, может быть, «s»? Как следовало понимать данное сочетание: «bet» или «lost»?
Словом, легкого чтения не предвиделось. Впоследствии я расшифровала и переписала набело весь текст, но в тот праздничный день в переполненном поезде я не могла спокойно воспользоваться бумагой и карандашом. Примостившись у окна в углу купе, я уткнулась носом в раскрытый дневник и ломала голову над его содержанием. Сначала я разбирала в среднем одно слово из трех, но постепенно приспособилась, вчиталась в смысл, и слова сами устремились мне навстречу, вознаграждая мои усилия. Вот так, в поезде, в канун Рождества, передо мной оживала Эстер.
Не буду испытывать терпение своих читателей, воспроизводя дневник в том фрагментарном виде, как он явился мне тогда. Следуя духу самой Эстер, я привела этот текст в порядок. Я убрала из него хаос и путаницу. Я заменила сомнения уверенностью, предположения — четкими определениями; я заполнила пустоты и пробелы. Правда, действуя таким образом, я могла иной раз употребить выражение, нехарактерное для стиля Эстер, но гарантирую, что подобные вольности касаются лишь несущественных деталей. Там, где речь заходит о важных вещах, я тщательно изучала каждую неясность, дабы увериться, что точно передала изначальный смысл.
Я привожу здесь не полный текст дневника, а лишь выдержки из него. Мой выбор был продиктован прежде всего связью данных эпизодов с интересовавшей меня темой — историей мисс Винтер, — а также стремлением дать общую картину жизни Эстер в Анджелфилде.
* * *
На расстоянии Анджелфилд-Хаус смотрится весьма эффектно, хотя здание и проигрывает из-за неудачно сориентированного фасада и беспорядочного расположения окон; однако вблизи его аварийное состояние сразу бросается в глаза. Отдельные участки каменной кладки настолько повреждены непогодой, что существует риск их обрушения. Оконные рамы прогнили и растрескались. Крыша выглядит так, словно по ней прошелся ураган. В ближайшее время надо будет провести тщательный осмотр чердака и потолков в мансарде.
Экономка встретила меня в дверях. Она безуспешно пытается скрыть тот факт, что у нее серьезные проблемы со зрением и слухом. В этом нет ничего удивительного, принимая во внимание ее возраст. Той же немощью можно объяснить и крайнюю запущенность практически всех помещений дома, но, по всей видимости, семейство Анджелфилдов не хочет увольнять женщину, всю свою жизнь проведшую у них на службе. Я могу одобрить такое отношение к старым слугам, но не понимаю, почему бы хозяевам не пригласить в помощь экономке кого-нибудь более молодого и трудоспособного.
Миссис Данн рассказала мне о том, как ведется домашнее хозяйство. Семья уже много лет обходится нерационально малым количеством прислуги, и это считается у них в порядке вещей. Я пока еще не выяснила, в чем причина такого самоограничения. Пока мне известно лишь то, что, помимо членов семьи, в усадьбе живут миссис Данн и садовник по имени Джон Коупенс. В приусадебном парке обитают олени (правда, на них уже давно не ведется охота), однако человек, за ними присматривающий, никогда не бывает в доме; он подотчетен тому же поверенному, который заключил со мной договор о найме и который, видимо, выполняет функции управляющего имением, — если предположить, что здесь осуществляется хоть какое-то управление. Текущими финансовыми вопросами ведает миссис Данн. Когда я высказала предположение, что Чарльз Анджелфилд по крайней мере раз в неделю проверяет счета и квитанции, миссис Данн рассмеялась и спросила, неужели я думаю, что она с ее зрением способна заполнять какие-то там бумаги и составлять счета? Я не могу не признать подобный подход к делу по меньшей мере неразумным. При всем том я отнюдь не склонна считать миссис Данн особой, не заслуживающей доверия. На меня она произвела хорошее впечатление, и я очень надеюсь, что при нашем более близком знакомстве ее кажущаяся скрытность объяснится не чем иным, как все той же старческой немощью. Я составила для мистера Анджелфилда служебную записку, в которой особо отметила преимущества аккуратного ведения счетов и вызвалась взять на себя эту обязанность, если он слишком занят, чтобы лично контролировать свои финансы.
В общих чертах оценив обстановку, я решила, что настало время встретиться с владельцем усадьбы, и только теперь, к своему величайшему изумлению, узнала от миссис Данн, что он круглосуточно находится в комнатах на втором этаже и предпочитает ни с кем не общаться. В ходе последовавших расспросов выяснилось, что он страдает расстройством психической деятельности. Какая жалость! Трудно представить себе что-либо более прискорбное, чем человеческий мозг, по каким-то причинам не могущий нормально функционировать.
Миссис Данн угостила меня чаем (я из вежливости сделала вид, что пью, но позднее выплеснула этот напиток в раковину, поскольку не была уверена в чистоте чашки) и немного рассказала о себе. Ей идет восьмой десяток; никогда не была замужем; всю жизнь провела в этой усадьбе. Миссис Данн знала мать близнецов еще маленькой девочкой, а затем и молодой женщиной. Она подтвердила мою догадку: решение пригласить меня на работу было связано с недавним помещением этой женщины в психиатрическую клинику. Однако отчет миссис Данн о событиях, непосредственно давших повод к применению этой принудительной меры, был изложен в столь туманных выражениях, что я так и не поняла, кто именно — мать близнецов или кто-то другой — нанес удар скрипкой по голове супруги доктора. Впрочем, это не суть важно, поскольку я выяснила главное: мне предстоит иметь дело с семьей, имеющей наследственные психические патологии. Это уже серьезный вызов, и я принимаю его без колебаний — более того, с энтузиазмом. Ибо какое профессиональное удовлетворение может получить гувернантка, наставляя и без того хорошо воспитанных детей? Много ли сложного в осуществлении контроля за детьми, которые и так уже знают, что есть хорошо и что есть плохо? Зато данная весьма непростая задача может стать для меня тем самым испытанием, к которому я прекрасно готова и которого я ждала уже много лет. Именно здесь я смогу понять, чего на самом деле стоят все мои воспитательные навыки и методы!
Я расспросила экономку и об отце девочек — хотя мистер Марч давно скончался, и дочери его не знали, но в них течет его кровь, и это вполне может проявиться в тех или иных чертах их характера. На сей счет миссис Данн смогла сообщить очень немногое и тут же пустилась в пространный рассказ о пикантных подробностях отношений между матерью девочек и их дядей, недвусмысленно намекая на то, что эти отношения носили нетрадиционный и, прямо скажем, скандальный характер… Разумеется, все это вряд ли возможно, — во всяком случае, не у нас в Англии, — и я предпочитаю воспринимать ее болтовню как пустые фантазии. Воображение — это здоровая и полезная вещь, без него не состоялись бы многие великие открытия и изобретения, но надо уметь его обуздывать и направлять на серьезные цели. Если же дать воображению волю, оно может завести вас в непроходимые дебри глупости. У миссис Данн наблюдаются характерные старческие причуды и общее ослабление ума, чем можно объяснить и эти неприличные инсинуации, при том что во многих других отношениях это очень порядочная женщина, которую трудно заподозрить в сочинении грязных сплетен. Придя к такому выводу, я закрыла для себя данную тему.
В момент, когда я пишу эти строки, из коридора доносится шум. Девочки выбрались из своего убежища и теперь крадучись передвигаются по дому. Они привыкли поступать, как им заблагорассудится, но скоро этому придет конец. Когда я наведу здесь порядок, гигиену и дисциплину, это прежде всего пойдет на пользу им самим. Я отнюдь не собираюсь их преследовать, и они зря на это рассчитывают. Мой план заключается в том, чтобы на начальном этапе привести их в недоумение и замешательство.
Накануне днем миссис Данн показала мне помещения на первом этаже. Здесь повсюду грязь и толстый слой пыли, а занавески висят клочьями, но она этого не замечает, наивно полагая, что комнаты выглядят так же, как много лет назад, при деде близнецов, когда в доме еще был полный штат прислуги. Среди прочего я увидела рояль, вряд ли подлежащий ремонту (позднее я посмотрю, что с ним можно сделать), и обширную библиотеку, содержание и ценность которой я выясню по мере удаления покрывающей книжные полки пыли.
Остальные этажи я обследовала в одиночку, дабы не слишком утруждать миссис Данн. За одной из дверей на втором этаже я услышала возню, шепот и приглушенное хихиканье. Там находились мои подопечные. Они заперли дверь изнутри и притихли, когда я подергала ручку. Я назвала их по именам и, не получив ответа, двинулась дальше, предоставив девочек самим себе. Одно из моих правил заключается в следующем: никогда не бегай за детьми, а добивайся того, чтобы они сами прибегали к тебе по первому зову.
На третьем этаже я застала разруху в ее самом неприглядном виде. Грязь меня уже не могла удивить, но здесь ее дополняла протекающая в комнаты дождевая вода (чего следовало ожидать при таком состоянии крыши). Кое-где гнилые доски пола покрывала плесень. Совершенно недопустимо растить детей в столь нездоровых условиях! Часть половиц вообще отсутствовала, причем у меня возникло впечатление, что их удалили намеренно. Следует незамедлительно проинформировать мистера Анджелфилда о необходимости срочных ремонтных работ. Я укажу ему на опасность того, что кто-нибудь однажды провалится сквозь пол на нижний этаж или, по меньшей мере, вывихнет себе лодыжку, попав ногой в дыру. Коробки практически всех дверей покоробились, а дверные петли нуждались в смазке. Куда бы я ни шла, мое продвижение сопровождалось скрипом дверей и половиц, а также колыханием занавесок из-за сквозняков, источники которых я затруднялась определить.
По завершении обхода я направилась на кухню. Миссис Данн уже начала заниматься ужином, а поскольку у меня не было желания есть из нечистых тарелок пищу, приготовленную в подозрительного вида кастрюлях, я приступила к мытью посуды, гора которой скопилась в кухонной раковине, перед тем приведя в надлежащее состояние саму раковину (думаю, она лет десять не подвергалась такой основательной чистке). Одновременно я наблюдала за миссис Данн. Надо признать, она делает все, что может.
Девочки не пожелали спуститься к ужину. Я позвала их только один раз. Миссис Данн вознамерилась их уговаривать, но я ей объяснила, что у меня свои методы обращения с такими детьми и она должна меня в этом поддерживать.
К ужину прибыл доктор. Глава семьи за столом не объявился — как мне ранее дали понять, дожидаться его не имело смысла. Я подумала, что доктора может обидеть такое невнимание со стороны хозяина, однако он, похоже, воспринял это как само собой разумеющееся. Так что мы ужинали вдвоем, а миссис Данн в меру своих сил прислуживала нам за столом, что ей более-менее удавалось лишь при активной помощи с моей стороны.
Доктор — интеллигентный и культурный человек. Будучи инициатором моего приглашения в Анджелфилд, он искренне надеется, что со временем близнецы станут походить на нормальных детей. Он очень пространно описал мне трудности, с которыми я здесь столкнусь, и я выслушала его, стараясь сохранять на лице выражение вежливого интереса. Разумеется, любая опытная гувернантка после нескольких часов пребывания в новом доме может составить себе четкое представление об ожидающей ее задаче, но доктор, будучи мужчиной, неспособен понять, насколько это утомляет: выслушивать подробные разъяснения относительно вещей, которые ты сам знаешь ничуть не хуже говорящего. Мои осторожные намеки — легкое покашливание и суховатый тон при ответах на некоторые его вопросы — не возымели должного действия. К сожалению, его наблюдательности и чувству такта далеко до его энергии и аналитических способностей. Мне трудно критиковать его за то, что он заведомо считает собеседника глупее себя. Безусловно, доктор умен, и в здешнем убогом окружении он должен ощущать себя, как большая рыба в маленьком пруду. Хотя он держится подчеркнуто скромно, я сразу его раскусила, поскольку сама предпочитаю точно такой же способ маскировки. Как бы то ни было, в этой работе мне потребуется помощь доктора, и я должна сделать его своим союзником, закрывая глаза на некоторые его недостатки.
Сестры
После ужина я направилась в апартаменты Эммелины. Я впервые появилась там в качестве приглашенного гостя, и первой же отмеченной мною деталью стала какая-то особенная вязкость тишины. Я остановилась в дверях — они обе меня еще не заметили — и теперь поняла, что это вязкое ощущение на самом деле создавалось их шепотом. Они общались на пределе слышимости, когда воздух едва задевает голосовые связки. Слабые взрывные звуки угасали, не пролетев и несколько метров, а приглушенные шипящие вы легко могли бы принять за шум крови у себя в ушах. Временами мне казалось, что их беседа завершена, но вскоре мой слух улавливал новую почти беззвучную тираду — это напоминало зудение мелкой мошки, то подлетающей к самому уху, то отлетающей прочь.
Я кашлянула.
— А, Маргарет… — Мисс Винтер, сидевшая в кресле-каталке у изголовья сестры, жестом пригласила меня занять стул по другую сторону кровати. — Очень мило с вашей стороны.
Я вгляделась в лицо Эммелины на подушке. Она почти не изменилась с момента нашей первой встречи: та же смесь красного с белым — пятна от ожогов, рубцы и шрамы; та же упитанная припухлость; те же спутанные пряди седых волос. Взгляд ее вяло блуждал по потолку; она никак не среагировала на мое присутствие. Но какая-то перемена в ней все же произошла — неуловимая и не поддающаяся четкому определению. Физически она была по-прежнему сильна. Ее рука, лежавшая поверх одеяла, крепко сжимала ладонь мисс Винтер.
— Как вы себя чувствуете, Эммелина? — спросила я, сильно нервничая.
— Ей плохо, — ответила за сестру мисс Винтер.
Сама она тоже изменилась за последние дни. Однако в случае с мисс Винтер болезнь, иссушая ее тело, одновременно все больше открывала ее истинную сущность. С каждой нашей встречей она выглядела все более тонкой, хрупкой и прозрачной, но при том все явственнее был виден заключенный внутри нее стальной стержень.
При всем том ее рука казалась особенно слабой и немощной по контрасту со сжимавшим ее пухлым кулаком Эммелины.
— Может, мне почитать? — спросила я.
— Да, конечно.
Я прочла вслух одну главу.
— Она спит, — прошептала мисс Винтер.
Глаза Эммелины закрылись, дыхание стало глубоким и ровным. Она отпустила руку сестры, и мисс Винтер тут же принялась ее растирать, восстанавливая кровообращение. На ее пальцах начали образовываться синяки.
Уловив направление моего взгляда, она спрятала руки в складках шали.
— Извините за то, что приходится прерывать нашу работу, — сказала она. — В прошлый раз я была вынуждена отослать вас из дому, когда состояние Эммелины резко ухудшилось. И вот сейчас я должна буду проводить все время с ней, так что наш с вами проект опять откладывается. Но теперь это уже ненадолго. Скоро наступит Рождество, и вы, конечно же, захотите провести эти дни со своими родными. А когда вы вернетесь после праздников, будем определяться по ситуации. Я думаю, — она сделала еле заметную паузу, — …к тому времени мы сможем снова взяться за работу.
Я не сразу поняла смысл сказанного. Слова были вроде бы самыми нейтральными, но ее выдал голос. Я быстро взглянула на спящую Эммелину.
— Вы хотите сказать?..
Мисс Винтер вздохнула.
— Пусть вас не обманывает ее внешне крепкий вид. Она уже давно и очень серьезно больна. За все эти годы я привыкла считать, что она уйдет раньше меня. Но когда я сама заболела, прежняя уверенность исчезла. И вот теперь мы с ней мчимся к финишу наперегонки.
Так вот чего мы ждали! Вот какое событие должно было произойти прежде, чем мы сможем закончить историю.
Во рту у меня стало сухо, сердце забилось в каком-то детском испуге.
Она умирает. Эммелина умирает.
— Это по моей вине?
— Вашей вине? При чем тут вы? — Мисс Винтер покачала головой. — Если вы о событиях той ночи, то они ничего не могли изменить. — За этими словами последовал один из ее пронзительных взглядов, которые открывали во мне больше, чем я сама хотела бы открыть. — Почему это вас так сильно огорчает, Маргарет? Моя сестра для вас чужой человек. И я не думаю, что причиной такого расстройства является ваше сострадание ко мне. Скажите, Маргарет, в чем дело?
Тут она была не совсем права. Я ей искренне сострадала, потому что могла, по крайней мере думала, что могу, понять ее состояние. Она вот-вот должна была составить мне компанию, влившись в ряды «ампутантов». Близнец-одиночка имеет лишь половину души. Пограничная полоса между жизнью и смертью темна и узка, и близнецы-одиночки обитают гораздо ближе к ней, чем большинство других людей. Несмотря на своенравный и раздражительный характер мисс Винтер, я со временем прониклась к ней симпатией. Особенно мне в ней импонировала та детскость, что не была ею утрачена за долгие годы и все чаще проявлялась теперь. С каждым днем она все более походила на ребенка; на эту смену облика работали и ее новая, короткая стрижка, и исчезновение косметики с ее лица, и освободившиеся от груза перстней истонченные пальцы. Именно этого ребенка, теряющего свою сестру, я видела в ней сейчас, и ее скорбь была сродни моей. Ее драме предстояло разыграться здесь, в этом доме, в ближайшие дни, и сюжет ее во многом совпадал с тем, который определил всю мою жизнь, хотя со мной это случилось слишком рано, еще в несмышленом возрасте.
Я смотрела на лицо Эммелины. Она приближалась к границе, которая давно уже отделила меня от моей сестры. Вскоре она пересечет эту границу и, будучи потеряна для нас, явится в иной мир. У меня возникло абсурдное желание прошептать ей на ухо несколько слов для моей сестры, которую она должна была скоро встретить. Вот только что я могла ей передать?
Я почувствовала на себе пристальный взгляд мисс Винтер и удержалась от этой нелепой попытки.
— Сколько ей осталось? — спросила я.
— Несколько дней. Быть может, неделя. В любом случае недолго.
В тот вечер я допоздна оставалась с мисс Винтер. Бо́льшую часть следующего дня я также провела вместе с ней у постели Эммелины. Мы читали вслух или просто подолгу сидели в молчании, которое прерывалось только визитами доктора Клифтона. Он относился к моему присутствию здесь как к чему-то само собой разумеющемуся и, вполголоса комментируя состояние Эммелины, уделял мне часть той же печально-вежливой улыбки, что была обращена к мисс Винтер. Иногда он задерживался с нами примерно на час, сидя и слушая, как я читаю. Выбор книг был произволен, как и зачитываемые отрывки: я могла начать и остановиться где угодно, хоть на середине предложения. «Грозовой перевал» перемежался фрагментами из «Эммы»,[20] «Бриллиантов Юстасов»,[21] «Тяжелых времен»[22] или «Женщины в белом». Сюжеты как таковые не имели значения. Искусство в своей полноте и формальной завершенности неспособно даровать утешение. Другое дело сами по себе слова — они тянулись как связующая нить с жизнью, и их приглушенный ритм служил умиротворяющим фоном для медленных вдохов и выдохов Эммелины.
Но вот и этот день приблизился к концу; на завтра, в сочельник, был назначен мой отъезд. Сказать по правде, уезжать мне не хотелось. Тишина большого дома и возможность уединенных прогулок по прекрасному саду были именно тем, что мне требовалось в данное время. Отцовский магазин и сам отец представлялись мне маленькими и очень далекими; и еще более далекой, как всегда, казалась мама. Ну а что до Рождества… У нас оно особо не отмечалось, слишком близко соседствуя в календаре с моим днем рождения, чтобы мама могла вынести празднование по поводу рождения другого ребенка другой женщиной вне зависимости от того, как давно это произошло. Я подумала об отце, который каждый год просматривал открытки от немногочисленных друзей семьи и оставлял на каминной полке те из них, что изображали безвредных Санта-Клаусов или зимние сценки со снегом и птичками, в то же время пряча подальше изображения Мадонны с младенцем. Каждый год он втайне от мамы собирал небольшую коллекцию таких картинок: счастливая роженица, взирающая на свое единственное, прекрасное, идеальное дитя, которое так же радостно глядит на свою мать, и вместе они создают образ благостного единения в любви. И каждый год эта коллекция тайком переправлялась в мусорный бак на улице.
Я знала, что мисс Винтер вряд ли будет возражать, если я попрошу разрешения остаться. Возможно, она даже сочтет полезным мое присутствие здесь в предстоящие дни. Но я не стала обращаться к ней с просьбой. У меня не хватило духу. Я видела, как быстро угасает Эммелина, и по мере этого угасания незримая рука все крепче сдавливала мое сердце. Чутье подсказывало мне, что финал драмы близок, и я трусливо воспользовалась приближением Рождества, чтобы сбежать и не быть свидетельницей развязки.
Вечером я отправилась к себе и собрала вещи, а затем вернулась в спальню Эммелины, чтобы попрощаться с мисс Винтер. Сестры больше не шептались; сумрак и тишина неподвижно висели в комнате. На коленях мисс Винтер лежала раскрытая книга, но освещение уже не позволяло читать; вместо этого она печально смотрела в лицо сестры. Эммелина не шевелилась, если не считать ритмичных колебаний одеяла в такт ее дыханию. Глаза ее были закрыты, и она казалась спящей.
— Маргарет… — приветственно прошептала мисс Винтер и указала мне на свободный стул.
Она, похоже, обрадовалась моему появлению. Мы сидели, слушая дыхание Эммелины; дневной свет тихо таял за окном.
Эммелина, лежа на смертном одре между нами, дышала ровно и спокойно; ее вдохи и выдохи напоминали шорох гальки на морском берегу при слабом волнении.
Мисс Винтер ничего не говорила, и я воспользовалась этим, сочиняя про себя самые невероятные послания, которые я могла бы передать моей сестре с этой готовящейся к отбытию в другой мир путешественницей. Каждый ее выдох, казалось, сгущал наполнявшую комнату атмосферу скорби.
Но вот мисс Винтер, к тому времени видная лишь как темный силуэт на сером фоне окна, пошевелилась.
— Возьмите это, — сказала она, и я догадалась: она что-то протягивает мне во тьме поверх постели.
Я протянула руку навстречу, и мои пальцы сомкнулись на кожаном предмете с металлическим замком. Вроде старинной книги.
— Это одно из сокровищ Эммелины. Ей оно уже не понадобится. А сейчас вам пора уходить. Прочтите это на досуге, а после вашего возвращения мы продолжим историю.
С книгой в руке я прошла через темную комнату, вслепую нащупывая мебель, стены и дверь. За моей спиной, как мелкая галька в морском прибое, шуршало дыхание Эммелины.
Дневник и поезд
Дневник Эстер оказался в плачевном состоянии. Ключик отсутствовал, но нужды в нем все равно не было, ибо замок сломался и насквозь проржавел, оставляя на пальцах оранжевые пятна при каждом прикосновении. Первые три листа слиплись и приплавились к обложке. Нижнюю строку на каждой странице скрывало коричневое пятно, словно дневник этим концом окунули в какую-то густую жижу. Отдельные листы были грубо выдраны, а на их уцелевших клочках сохранились загадочные сочетания букв: «abn, cr, ta, est…». В дополнение к этим напастям, дневник побывал в воде, из-за чего его страницы коробились, и в закрытом виде он заметно превосходил свою изначальную толщину.
Именно воздействие воды представляло для меня наибольшую проблему. При беглом взгляде на текст я сразу узнала почерк Эстер. Я узнала эти твердые верхушки строчных букв «d» и «h», эти плавные нижние петли, этот равномерный наклон, это экономичное размещение слов на странице. Но при ближайшем рассмотрении текст оказался неясным и размытым. Что, к примеру, означала данная вертикальная черточка: «l» или «t»? А это расплывчатое закругление: «a» или «e»? Или, может быть, «s»? Как следовало понимать данное сочетание: «bet» или «lost»?
Словом, легкого чтения не предвиделось. Впоследствии я расшифровала и переписала набело весь текст, но в тот праздничный день в переполненном поезде я не могла спокойно воспользоваться бумагой и карандашом. Примостившись у окна в углу купе, я уткнулась носом в раскрытый дневник и ломала голову над его содержанием. Сначала я разбирала в среднем одно слово из трех, но постепенно приспособилась, вчиталась в смысл, и слова сами устремились мне навстречу, вознаграждая мои усилия. Вот так, в поезде, в канун Рождества, передо мной оживала Эстер.
Не буду испытывать терпение своих читателей, воспроизводя дневник в том фрагментарном виде, как он явился мне тогда. Следуя духу самой Эстер, я привела этот текст в порядок. Я убрала из него хаос и путаницу. Я заменила сомнения уверенностью, предположения — четкими определениями; я заполнила пустоты и пробелы. Правда, действуя таким образом, я могла иной раз употребить выражение, нехарактерное для стиля Эстер, но гарантирую, что подобные вольности касаются лишь несущественных деталей. Там, где речь заходит о важных вещах, я тщательно изучала каждую неясность, дабы увериться, что точно передала изначальный смысл.
Я привожу здесь не полный текст дневника, а лишь выдержки из него. Мой выбор был продиктован прежде всего связью данных эпизодов с интересовавшей меня темой — историей мисс Винтер, — а также стремлением дать общую картину жизни Эстер в Анджелфилде.
* * *
На расстоянии Анджелфилд-Хаус смотрится весьма эффектно, хотя здание и проигрывает из-за неудачно сориентированного фасада и беспорядочного расположения окон; однако вблизи его аварийное состояние сразу бросается в глаза. Отдельные участки каменной кладки настолько повреждены непогодой, что существует риск их обрушения. Оконные рамы прогнили и растрескались. Крыша выглядит так, словно по ней прошелся ураган. В ближайшее время надо будет провести тщательный осмотр чердака и потолков в мансарде.
Экономка встретила меня в дверях. Она безуспешно пытается скрыть тот факт, что у нее серьезные проблемы со зрением и слухом. В этом нет ничего удивительного, принимая во внимание ее возраст. Той же немощью можно объяснить и крайнюю запущенность практически всех помещений дома, но, по всей видимости, семейство Анджелфилдов не хочет увольнять женщину, всю свою жизнь проведшую у них на службе. Я могу одобрить такое отношение к старым слугам, но не понимаю, почему бы хозяевам не пригласить в помощь экономке кого-нибудь более молодого и трудоспособного.
Миссис Данн рассказала мне о том, как ведется домашнее хозяйство. Семья уже много лет обходится нерационально малым количеством прислуги, и это считается у них в порядке вещей. Я пока еще не выяснила, в чем причина такого самоограничения. Пока мне известно лишь то, что, помимо членов семьи, в усадьбе живут миссис Данн и садовник по имени Джон Коупенс. В приусадебном парке обитают олени (правда, на них уже давно не ведется охота), однако человек, за ними присматривающий, никогда не бывает в доме; он подотчетен тому же поверенному, который заключил со мной договор о найме и который, видимо, выполняет функции управляющего имением, — если предположить, что здесь осуществляется хоть какое-то управление. Текущими финансовыми вопросами ведает миссис Данн. Когда я высказала предположение, что Чарльз Анджелфилд по крайней мере раз в неделю проверяет счета и квитанции, миссис Данн рассмеялась и спросила, неужели я думаю, что она с ее зрением способна заполнять какие-то там бумаги и составлять счета? Я не могу не признать подобный подход к делу по меньшей мере неразумным. При всем том я отнюдь не склонна считать миссис Данн особой, не заслуживающей доверия. На меня она произвела хорошее впечатление, и я очень надеюсь, что при нашем более близком знакомстве ее кажущаяся скрытность объяснится не чем иным, как все той же старческой немощью. Я составила для мистера Анджелфилда служебную записку, в которой особо отметила преимущества аккуратного ведения счетов и вызвалась взять на себя эту обязанность, если он слишком занят, чтобы лично контролировать свои финансы.
В общих чертах оценив обстановку, я решила, что настало время встретиться с владельцем усадьбы, и только теперь, к своему величайшему изумлению, узнала от миссис Данн, что он круглосуточно находится в комнатах на втором этаже и предпочитает ни с кем не общаться. В ходе последовавших расспросов выяснилось, что он страдает расстройством психической деятельности. Какая жалость! Трудно представить себе что-либо более прискорбное, чем человеческий мозг, по каким-то причинам не могущий нормально функционировать.
Миссис Данн угостила меня чаем (я из вежливости сделала вид, что пью, но позднее выплеснула этот напиток в раковину, поскольку не была уверена в чистоте чашки) и немного рассказала о себе. Ей идет восьмой десяток; никогда не была замужем; всю жизнь провела в этой усадьбе. Миссис Данн знала мать близнецов еще маленькой девочкой, а затем и молодой женщиной. Она подтвердила мою догадку: решение пригласить меня на работу было связано с недавним помещением этой женщины в психиатрическую клинику. Однако отчет миссис Данн о событиях, непосредственно давших повод к применению этой принудительной меры, был изложен в столь туманных выражениях, что я так и не поняла, кто именно — мать близнецов или кто-то другой — нанес удар скрипкой по голове супруги доктора. Впрочем, это не суть важно, поскольку я выяснила главное: мне предстоит иметь дело с семьей, имеющей наследственные психические патологии. Это уже серьезный вызов, и я принимаю его без колебаний — более того, с энтузиазмом. Ибо какое профессиональное удовлетворение может получить гувернантка, наставляя и без того хорошо воспитанных детей? Много ли сложного в осуществлении контроля за детьми, которые и так уже знают, что есть хорошо и что есть плохо? Зато данная весьма непростая задача может стать для меня тем самым испытанием, к которому я прекрасно готова и которого я ждала уже много лет. Именно здесь я смогу понять, чего на самом деле стоят все мои воспитательные навыки и методы!
Я расспросила экономку и об отце девочек — хотя мистер Марч давно скончался, и дочери его не знали, но в них течет его кровь, и это вполне может проявиться в тех или иных чертах их характера. На сей счет миссис Данн смогла сообщить очень немногое и тут же пустилась в пространный рассказ о пикантных подробностях отношений между матерью девочек и их дядей, недвусмысленно намекая на то, что эти отношения носили нетрадиционный и, прямо скажем, скандальный характер… Разумеется, все это вряд ли возможно, — во всяком случае, не у нас в Англии, — и я предпочитаю воспринимать ее болтовню как пустые фантазии. Воображение — это здоровая и полезная вещь, без него не состоялись бы многие великие открытия и изобретения, но надо уметь его обуздывать и направлять на серьезные цели. Если же дать воображению волю, оно может завести вас в непроходимые дебри глупости. У миссис Данн наблюдаются характерные старческие причуды и общее ослабление ума, чем можно объяснить и эти неприличные инсинуации, при том что во многих других отношениях это очень порядочная женщина, которую трудно заподозрить в сочинении грязных сплетен. Придя к такому выводу, я закрыла для себя данную тему.
В момент, когда я пишу эти строки, из коридора доносится шум. Девочки выбрались из своего убежища и теперь крадучись передвигаются по дому. Они привыкли поступать, как им заблагорассудится, но скоро этому придет конец. Когда я наведу здесь порядок, гигиену и дисциплину, это прежде всего пойдет на пользу им самим. Я отнюдь не собираюсь их преследовать, и они зря на это рассчитывают. Мой план заключается в том, чтобы на начальном этапе привести их в недоумение и замешательство.
Накануне днем миссис Данн показала мне помещения на первом этаже. Здесь повсюду грязь и толстый слой пыли, а занавески висят клочьями, но она этого не замечает, наивно полагая, что комнаты выглядят так же, как много лет назад, при деде близнецов, когда в доме еще был полный штат прислуги. Среди прочего я увидела рояль, вряд ли подлежащий ремонту (позднее я посмотрю, что с ним можно сделать), и обширную библиотеку, содержание и ценность которой я выясню по мере удаления покрывающей книжные полки пыли.
Остальные этажи я обследовала в одиночку, дабы не слишком утруждать миссис Данн. За одной из дверей на втором этаже я услышала возню, шепот и приглушенное хихиканье. Там находились мои подопечные. Они заперли дверь изнутри и притихли, когда я подергала ручку. Я назвала их по именам и, не получив ответа, двинулась дальше, предоставив девочек самим себе. Одно из моих правил заключается в следующем: никогда не бегай за детьми, а добивайся того, чтобы они сами прибегали к тебе по первому зову.
На третьем этаже я застала разруху в ее самом неприглядном виде. Грязь меня уже не могла удивить, но здесь ее дополняла протекающая в комнаты дождевая вода (чего следовало ожидать при таком состоянии крыши). Кое-где гнилые доски пола покрывала плесень. Совершенно недопустимо растить детей в столь нездоровых условиях! Часть половиц вообще отсутствовала, причем у меня возникло впечатление, что их удалили намеренно. Следует незамедлительно проинформировать мистера Анджелфилда о необходимости срочных ремонтных работ. Я укажу ему на опасность того, что кто-нибудь однажды провалится сквозь пол на нижний этаж или, по меньшей мере, вывихнет себе лодыжку, попав ногой в дыру. Коробки практически всех дверей покоробились, а дверные петли нуждались в смазке. Куда бы я ни шла, мое продвижение сопровождалось скрипом дверей и половиц, а также колыханием занавесок из-за сквозняков, источники которых я затруднялась определить.
По завершении обхода я направилась на кухню. Миссис Данн уже начала заниматься ужином, а поскольку у меня не было желания есть из нечистых тарелок пищу, приготовленную в подозрительного вида кастрюлях, я приступила к мытью посуды, гора которой скопилась в кухонной раковине, перед тем приведя в надлежащее состояние саму раковину (думаю, она лет десять не подвергалась такой основательной чистке). Одновременно я наблюдала за миссис Данн. Надо признать, она делает все, что может.
Девочки не пожелали спуститься к ужину. Я позвала их только один раз. Миссис Данн вознамерилась их уговаривать, но я ей объяснила, что у меня свои методы обращения с такими детьми и она должна меня в этом поддерживать.
К ужину прибыл доктор. Глава семьи за столом не объявился — как мне ранее дали понять, дожидаться его не имело смысла. Я подумала, что доктора может обидеть такое невнимание со стороны хозяина, однако он, похоже, воспринял это как само собой разумеющееся. Так что мы ужинали вдвоем, а миссис Данн в меру своих сил прислуживала нам за столом, что ей более-менее удавалось лишь при активной помощи с моей стороны.
Доктор — интеллигентный и культурный человек. Будучи инициатором моего приглашения в Анджелфилд, он искренне надеется, что со временем близнецы станут походить на нормальных детей. Он очень пространно описал мне трудности, с которыми я здесь столкнусь, и я выслушала его, стараясь сохранять на лице выражение вежливого интереса. Разумеется, любая опытная гувернантка после нескольких часов пребывания в новом доме может составить себе четкое представление об ожидающей ее задаче, но доктор, будучи мужчиной, неспособен понять, насколько это утомляет: выслушивать подробные разъяснения относительно вещей, которые ты сам знаешь ничуть не хуже говорящего. Мои осторожные намеки — легкое покашливание и суховатый тон при ответах на некоторые его вопросы — не возымели должного действия. К сожалению, его наблюдательности и чувству такта далеко до его энергии и аналитических способностей. Мне трудно критиковать его за то, что он заведомо считает собеседника глупее себя. Безусловно, доктор умен, и в здешнем убогом окружении он должен ощущать себя, как большая рыба в маленьком пруду. Хотя он держится подчеркнуто скромно, я сразу его раскусила, поскольку сама предпочитаю точно такой же способ маскировки. Как бы то ни было, в этой работе мне потребуется помощь доктора, и я должна сделать его своим союзником, закрывая глаза на некоторые его недостатки.