10. Хесус Муньос




Хесус полюбил Иво с первого взгляда, это правда. Ему даже жаль было, что всего через несколько лет все здесь переменится. Кольцо внешней коры замкнется, все объекты вынесут на поверхность, а внутреннее пространство зальют магмой, или чем там. Нет, Хесус понимал, что в этом и суть, и что если бы не проект постройки планеты, Иво так и осталась бы безжизненным отголоском войны. Куском метала и пластика, болтающимся в космосе. Но ему было жаль этот удивительный многоэтажный мир.

Говорят, почти ничего не переменится. Все рассчитано так, что уровни перенесут на поверхность целиком, превратив в районы нового города, столицы новой планеты. И точно так же, как сейчас с одного уровня на другой можно проехать на фуникулере, в будущем будут путешествовать из одного района города в другой на трамваях и монорельсах. Но все-таки, это будет совсем иной мир.

У Алекса есть такие штуки – виниловые пластинки. Он рассказал однажды, как их делали. Никаких программ, никакой оцифровки звука, только механика. Дорожки звука резались – в прямом смысле слова – на дисках, покрытых лаком. Потом все это подвергалось специальной гальванической обработке, и получалась болванка, на основе которой создавалась форма для штамповки виниловых пластинок. Долгий процесс, трудозатратный, не дешевый, про экологическую составляющую вообще не думали. Но звук, который удавалось запереть на черном диске получался теплым, настоящим, живым. А естественные помехи, которые давала аппаратура – специальная аппаратура, созданная с одной целью и функцией: проигрывание пластинок, – добавляло этому звуку реальности. Казалось, к нему можно прикоснуться.

Так говорил Алекс Тетерски. Сам Хесус никогда не слышал музыку с пластинки, потому что у Алекса не было специальной аппаратуры. Но слушая сотканные из шумов песни Томми, повар чувствовал именно это – реальность звука, физическая плотность, которую можно держать в руках, чувствовать кожей, пробовать на вкус. А сидя на табурете у кухонного окна – в пятницу вечером заказывали в основном выпивку и повар бездельничал – и, глядя на предзакатную суету Иводзимы, на тускнеющие отблески Синдзюку на востоке, Хесус все время вспоминал историю Алекса Тетерски о производстве пластинок. Было в этом недолгом мгновении жизни многоэтажного мира что-то оттуда.

Да, будущий мир, планета Иводзима, будет светлее, чище, удобнее. Наверное, даже красивее. Но уйдет что-то важное, какие-то аппаратные помехи бытия, которые вроде бы должны портить звук, а на деле – заставляют его жить.





11. Крис Вагенштэйн




Угловатый, сухопарый межпланетник «Бессмертный Алан Квотермейн» пристыковался к внешнему ассемблеру Иводзимы ровно в пять утра. «Ну что, – думал Крис Вагенштэйн, – посмотрим, ради чего я поднял свою старую задницу». Уютный фуникулер подхватил его и остальных пассажиров, и повез вниз, на жилые уровни. Искусственное солнце Синдзюку едва показалось в зажатом между двумя платформами пространстве. Резкие тени делили пейзаж внизу на неровные сектора, похожие на шахматную доску, которую мог бы нарисовать Модильяни. Крис усмехнулся сравнению.

Да, это не плохо, это почти в его старом духе. Что-то из тех времен, когда он был недотепой на Бета-Массачусетсе и выпускал подпольный журнал «Сканк» для патлатых типпи. Старине Тому бы понравилось, это факт – вот уж кто не постарел своими пропитыми мозгами, так это старина Хант. Жалко, что в этот раз так и не удалось вытащить его с Бахрейна. Что-то он не поделил с Джозефом Майринком, и при одном упоминании о нем или любом его творении у старого гонзы шла изо рта пена, и на собеседника сыпался шквал отвратительных скабрезностей. Том Хант всегда был злопамятным чуваком. Самым добрым на свете злопамятным чуваком.

А Крис давно превратился в кабинетного сверчка, редактировал чужие тексты, свои не писал, новую музыку слушал неохотно, седел, лысел, толстел и, в общем, был доволен тем, к чему пришел. Крепкозадая Этна – вчерашняя хрупкая тощая наивная типпушка с Бета-Массачусетс – ждала его дома, готовила ужин с пониженным содержанием холестерина, вела их семейные счета и напоминала вовремя звонить сыновьям и внукам в дни рождений, на Рождество, Новый Год и т. д. и т. п… Короче говоря, он превратился в старого, страдающего одышкой редактора, которого не в коем случае нельзя подпускать к новостям и новой музыке, но лучшего в деле отлова блох в чужих текстах. Его единственную, – и ведь неплохую! – книгу давно забыли. Его статьи о величайших опенэйрах прошлого стали историей. Открытые им группы либо вышли из моды, либо поросли звездным мхом. Это все правильно, никак иначе и быть не могло. И Ленивый Философ, как называл его Хант, понимал это всегда и не пытался двигаться против течения времени. Себе дороже.

Так как же так вышло, что он, старый, толстый, лысый, навсегда вросший в свой офисных угол, вдруг изменил всем своим привычкам и представлениям о правильном, и перепугал руководство первым за последние 15 лет требованием о командировке?

Фуникулер нырнул в исписанный граффити тоннель. Крис откинулся на диване, поправил знававший виды рюкзак.

Стены вагона дрогнули, поплыли было, складываясь в умное нелегальное граффити, однако то ли истек срок его годности, то ли реагенты, которыми обрабатывают вагоны, оказались умнее, но краски сложились в какие-то невнятные пятна и тут же рассыпались.

Фуникулер вынырнул из тоннеля, и лучи утреннего солнца пронзили его насквозь. Замелькали, постепенно замедляясь, щиты отбойников, заскрипели тормоза. Приятный женский голос откуда-то сверху произнес:

– Станция «Артур Конан Дойл», уровень четыре.

Крис торопливо сверился с консолью. Нет, его станция следующая.

В вагон вошла юная парочка, лет по 18–20 каждому. Часть лица девушки скрывала вживленная алюминопластовая маска. Бритую налысо голову парня пересекали узкие пластины из того же материала. Кибер-модификаторы, вспомнил нужное слово Крис. Интересно, эти модификации обратимы или на всю жизнь? И тут же вспомнил анимированную татуировку на собственной спине: грозная сова то раскрывает, то складывает крылья. Партак из тех же времен, откуда дотащился до настоящего старый рюкзак, да и сам Крис Вагенштэйн. На рюкзаке имелась стершаяся, почти незаметная надпись маркером «Революция, как дыхание». Под татуировкой на спине – «Owl Power». Слова, потерявшие смысл и функциональность, как то самое несложившееся умное граффити.

Портак на спину Криса бил чувак по кличке Розенкранц. Радикал, уличный боец времен Кшешинского, умело управлявший группой отморозков, умудрявшихся ломать полицейские строи. На одну из демонстраций внаглую заявился, водрузив на палку трофейный полицейский шлем. Однажды его, конечно, арестовали.

Крис видел его недавно в ролике какой-то консольной ТиВи. Раздобревший, гладколицый глава процветающей компании по реализации семейных активов. Что бы это ни значило. То, что было жизненно-важно когда-то, теперь почти не имело значения. Не в том смысле, что типпи-радикалы в чем-то обманывались, просто сменились времена и приоритеты, но не будь того времени, как знать, каким стало бы время нынешнее.

Фуникулер двинулся. Рюкзак снова попытался сползти с дивана. Парень модификатор обернулся, оценил артефакт и с уважением произнес:

– Раритетный штуццер.

«Как и я сам», – подумал Крис, а вслух сказал:

– Да уж. Только штуццер это, кажется, оружие.

– Даже пыль – оружие в руках правого, – серьезно кивнул парень и сделал какой-то непонятный жест. Крис не узнал цитату, но вспомнил, как они вот так же, с важным видом бросались когда-то цитатами из Мао, Ленина, Мартина Лютера Кинга, Олафа Бэнглора, Хуанбо Гуанци. Интересно, слово «правый» в данном случае обозначает «поступающий верно», или политическую принадлежность?

– Да уж, – повторил Крис, чтобы сказать хоть что-то.

Девушка обернулась и тоже стала его рассматривать.

– А вы ведь не местный? – спросил парень.

– Нет, я в командировке. Ищу один бар. «Хилли».

– Рутовая командировка, – одобрительно кивнул парень.

– Вам сейчас выходить, – сказала девушка. – От станции прямо, до первого перекрестка. Налево и до конца. Там увидите. Большая белая вывеска.

– Спасибо, – кивнул Крис и встал. – Приятно было… пообщаться.

Он пошел к двери, а девушка громко прошептала за его спиной: «Чудик, это же Крис Вагенштэйн». «Не, – ответил парень, – я что, Вагенштэйна бы не узнал?»


«Я и сам его не всегда узнаю», – подумал Крис Вагенштэйн, и шагнул в открывшиеся двери.





12. Хесус Муньос




Он проснулся за минуту до звонка будильника. Косые лучи солнца золотили стену над кроватью. И парили почти библейским ореолом вокруг золотых волос спящей девушки.

Это было странно. В этой идеально убранной, спартанской квартире женщина не появлялась с тех пор, как Малыш Хесус подписал договор об аренде. То есть, при нем – никогда.

Конечно, время от времени он посещал специальные заведения, особенно часто после выхода из тюрьмы. Но в свою нору привел женщину впервые. Более того, это вообще был первый человек, побывавший в квартире Хесуса.

Вчера концерт Томми затянулся заполночь, а последние посетители покинули бар ближе к четырем часам утра. Но Хесус вовсе не был против. Он и не заметил, как пролетело это время.

Иногда, будучи в особенном настроении, Томми начинал импровизировать со своей коллекций звуков, прямо на сцене создавая новые композиции, новые шумовые полотна. И каждый раз у Хесуса возникала мысль, что и Господь бог когда-то точно так же, перебирая разрозненные элементы хаоса сотворил этот мир. Подумав так, он каждый раз виновато смотрел на потолок. Как-то не очень правильно сравнивать Творца и бывшего уличного музыканта. Верно?

Повар завороженно наблюдал за, казалось бы, чисто механическими действиями Томми, за движениями его рук, совершающих привычные пасы над консолью, за тем, как он нащупывает мелодию, перебирая струны гитары, как слепец, медленно идущий по загроможденному помещению. Томми, забыв о людях в баре, о самом баре, обо всем на свете, – творил. Это было почти обыденно, и в то же время – запредельно.

Она подошла к нему, когда в баре вдруг стало тихо. Томми собирал консоль и гитару, Муто уже накрывал пульт пластиковым чехлом, а босс вежливо, но настойчиво объяснял какому-то выпивохе, что на сегодня уже хватит, приятель.

– Я тебя знаю, – сказала она, – видела в церкви. Ты никогда не остаешься на службу.

Хесус растерялся. Ей было к тридцати, длинные и ухоженные золотые волосы свободно падали на плечи, скрытые под армейской курткой. Светлая кожа казалась прозрачной, особенно рядом с ним, от природы смуглым латиносом. Стройные, но крепкие ноги в парапластовых джинсах, заправленных в армейские же ботинки.

– Ты ответишь, или так и будешь глазеть? – усмехнулась девушка.

– Да, – неуверенно пробормотал Малыш Хесус, – то есть, нет, я не…

– Сибирь, – сказала девушка и протянула руку, – и это мое настоящее имя. Сибирь Килигэн. А ты – Малыш Хесус?

– Да…

– Отлично. У меня есть бутылка дорогущего джина, Хесус. Где бы нам с ней разобраться?

– Я… Бар закрыт, так что…

– Пошли к тебе?

Позже Хесус пришел в себя, и даже разговорился. Они лежали голые на сброшенном на пол одеяле, ополовиненная бутылка джина преломляла свет дешевого ночника, а в кофейной чашке дымилась ее сигарета. Хесус рассказал все, и это тоже было впервые. Впервые с тех пор, как его жизнь полетела под откос. И оказалось, что это не сложно – просто лежать и говорить.

Потом, уже на кровати, заговорили она.

На Иво три года, занимается демонтажем старого оборудования для Юниверс Индастри, потому и одевается так. Вообще-то, может и на каблуках профланировать, детка, но в них особенно не попрыгаешь по кучам металлолома. Живет через четыре дома от Хесуса, ходит в ту же церковь. Вчера днем увидела эту рекламу Томми на какой-то станции фуникулера. Решила тряхнуть стариной, заглянуть в бар, а там он, собственной персоной, торчит в дверях кухни…

Они уснули, когда темнота стала выцветать. Уснули запросто, как будто делали это каждую ночь.

И вот он смотрел на то, как золото Синдзюку играет с золотом ее волос. «Господи, – думал Хесус, – что это, дар или испытание? Я привык к неудачам, но смогу ли справиться с этим?»

«Если она уйдет…» – думал Хесус, и на этом его мысль обрывалась. Он понятия не имел, что с ним станет, если она уйдет.





13. Джозеф Майринк




Еще один день. Еще один оборот искусственного солнца. Еще на один шаг ближе к смерти.

Джозеф Майринк стоял перед стационарной консолью, и в темном экране отражался уставший от гонки человек. Трудно гнать во всю силу, когда заранее известно, кто будет первым на финишной прямой. И чем ближе эта прямая, тем сложнее.

Этим утром его разбудила боль. Снова. Нейроблокаторы больше не справлялись. Джозеф Майринк знал, что это значит. Привычка и умение брать на себя ответственность, оставаться один на один с правдой, здесь послужила не лучшим образом. Ведь порой, лучше оставаться в неведении. Оно дарует надежду. У Джозефа Майринка надежд не оставалось. Впереди его ждал долгий путь, полный боли, которая будет усиливаться с каждым днем, и либо убьет его, либо он закончит все самостоятельно. Эвтанат – ампула с нано-частицами, начинёнными наркотиком и ядом, – была при нем в течении всего минувшего года.

Он убрал консоль, так и не активировав ее, и долго сидел перед иллюминатором, глядя на Иво. Она все больше напоминала естественный кристалл в комьях породы. Все жилые уровни были освещены, и лишь наверху и на не функционирующих нижних уровнях стояла тьма.

Нижние уровни, местная преисподняя, где годами хранился отработанный материал, с которым не справлялась медлительная перерабатывавшая установка военной базы. Там и теперь кое-что хранится, не опасное для жизни, то, что можно будет оставить в недрах новой планеты.