4. Томми
Похоже, авиетка была неисправна. Она странно, с надрывом, гудела, и то зависала на месте, то вдруг принималась летать кругами, мелко вздрагивая.
Томми проснулся еще затемно. Натянул старую вылинявшую ти-шотку с изображением диснеевского Джаббы Хатта, взял комбез, но тут же отложил в сторону, – от него уже попахивало. Надел джинсы, желтую жилетку из фиберкапрона с надписью FREEDOOM во всю спину, старые армейские говнодавы и бейсболку.
На тумбочке у кровати белел в утреннем полумраке прямоугольник пластика. Визитка. Алекс Тетерски. Тот самый тип, который подошел к нему вчера и предложил работу. Дескать, он хочет открыть свой бар, и в нем будут играть только оригинальную музыку, и бла-бла-бла что-то там еще. Бар «Хилли Кристалл». В честь какого-то чувака из мохнатого прошлого, о котором никто не помнит. Еще один клуб, который просуществует пару месяцев и сдуется. За два года на Иво Томми на такие насмотрелся.
Надо было сразу послать этого Алекса. И какого черта Томми приволок домой его визитку? В этой норе и так хлама полно.
Он как раз потянулся к тумбочке, чтобы избавиться от визитки, когда услышал это странное гудение.
За окном, на уровне двенадцатого этажа ходила кругами авиетка. Из новых, с одним центральным винтом, модель «Капри-что-то-там». Судя по красному кругу на борту, аппарат принадлежал пожарному управлению. Судя по странному поведению, мозги у него спеклись вкрутую.
Томми почти не задумываясь потянулся за консолью, водрузил ее на подоконник и врубил запись. Интересный нойз. С внутренним пульсом. Томми любил такие.
Вообще-то времени у него не было. Не успеешь на первый утренний фуникулер, можно вообще из дома не выходить до самого обеда. Во-первых, основная волна работяг уже пройдет мимо «Барабана» и унесет свои деньги. Во-вторых, с гитарным кофром можно и не пытаться влезть во второй и третий фуникулеры. Час пик, старичок, тело и кровь Вавилона. Люди едут на головах друг у друга.
Но Томми не мог заставить себя выключить запись. Городские звуки были его слабостью, страстью, его единственными родственниками и друзьями. Из них он создавал собственную музыку. На них охотился и даже расставлял силки. По городу было спрятано двенадцать древних диктофонов, которые только и делали, что писали городской нойз. Раз в неделю, отработав «Под Барабаном», Томми обходил свои угодья и перекачивал записи в память консоли. Звуковое гуми, мусор, отброшенное человечеством эхо случившегося.
Авиетка вдруг задымилась, дернулась в сторону, а потом круто пошла вниз и в сторону, к складу стальных конструкций для нового уровня. Над ребристой крышей склада авиетка на мгновение замерла, судорожно дернулась и расцвела хризантемой пламени. Сработал механизм самоуничтожения. Вниз опустилось лишь облако золы, безопасное для людей.
Томми выключил запись и посмотрел на консольной таймер. Фуникулер ушел три минуты назад. Можно больше никуда не торопиться. До двух часов, когда роботяги двинут на обед, «Под Барабаном» ловить нечего.
Томми подошел к тумбочке, взял в руки визитку. Была у него знакомая, еще на Бета-Массачусетсе, которая любила повторять, что за спрос денег не берут. Впрочем, она тут же замечала, что за посмотреть и потрогать придется раскошелиться.
5. Алекс Тетерски
Над восточным горизонтом медленно поднималось солнце. Естественное, а не искусственное, – Водолей Кертиса, похожий на око страдающего гепатитом Саурона. Оно вышло из-за горизонта третьего уровня на три часа позже искусственного светила Синдзюку – такая вот магия цифр. И так будет до тех пор, пока орбиту не выправят окончательно. Но пока это невозможно в силу проектных норм. Алекс ни черта в этом не понимал, но был рад странному чуду – восходу после восхода. Пройдет совсем немного времени, и искусственное солнце отключат. Останется только Водолей. Кстати, второе имя звезда получила в честь фронтмена Joy Division, Яна Кертиса.
Алекс Тетерски сидел на пластиковом стуле у входа в свой новый бар и любовался горизонтом через очки, купленные специально по этому случаю. Сейчас не трудно сделать элементарную операцию по вживлению чувствительных фильтров. Их проводят в любой аптеке при супермаркетах, а детям делают и вовсе бесплатно на третьем месяце жизни. И Алекс даже пошел как-то в аптеку именно с этой целью, но вдруг свернул, зашел в строительный магазин и купил спецочки. Черт знает, почему. Хотя, с другой стороны, все предельно очевидно. Это как ставить бампер от новой тачки на морду старому потрёпанному внедорожнику. Можно. Но не стоит. У каждой вещи свой срок службы, а человек для вселенной не более чем мыслящая вещь. Рано или поздно наступает момент, когда проще купить новую, чем улучшать старую.
В баре грохотали рабочие. Собирали сцену, насест для звукооператора и новую барную стойку. Пятеро парней, каждый из которых еще не выбрался из того периода износа, когда есть смысл улучшать вещи. Они загружали мешки с закупленным Алексом мусором в строительный принтер, тот измельчал обрывки проводов, консервные банки, пластиковые бутылки, фиброкартон и прочий хлам, и прессовал в заранее прописанные формы. Издавая при этом ужасный, раздражающий грохот. Потом эти болванки собирали, как огромное лего. «Гумипласт» на местном молодежном жаргоне. А на Гармиш-Партенкирхен его называли «говноблок». По факту – пластик из переработанного мусора. Естественно тщательно рассортированного, и потому – крайне экологичного. Таково условие самого Господина Майринка, планетостроителя и планетовладельца. Частное строительство на территории искусственной планеты Иводзима разрешено только при использовании вторичных материалов, то есть этого самого «гумипласта». При строительстве планет мусора скорее всего образуется немало. А при таком условии Майринк получал двойную выгоду: решал вопрос утилизации, с которым до большинства застройщиков докапывался эко-комитет, и зарабатывал на том, что большинство просто выбрасывало. Браво, Джозеф, ты всегда был умным сукиным сыном. Даже в те времена, когда болезнь не заперла тебя в стерильной раковине, а оба мы были моложе, наглее, добрее. И мечтали открыть бар и назвать его «Хилли». Да, была в этом какая-то ирония, построить такой бар именно на Иво. Что-то в стиле тех деньков, а?
В той стороне, где солнце ползло вверх по горизонту и почти уже коснулось подошвы четвертого уровня, в желтом мареве возникли два силуэта. Они шли отдельно друг от друга, но оба очевидно направлялись к Тетерски. «Ну что ж, – подумал Алекс, – похоже, с поваром и первым музыкантом вопрос решен».
6. 1420017
…«по дороге из желтого кирпича…» Эта фраза, как эхо боли. Забытой, скрытой в архивах даже не памяти, а той части сознания, где прячутся детские кошмары и мечты. Это смешно. Детские кошмары давно растоптаны временем, канонадой выстрелов, малярией джунглей, рабством и болью. У него нет своей памяти, есть на 70 % выгоревшие блоки, устаревшие, как и его тело. Тело, которое умирает, ведь и у стали есть предел. У него нет даже имени, ведь нельзя считать именем порядковый номер на броне – 1420017. У него есть лишь принадлежность. Он – Дезертир. Ржавый мусор минувшей войны. Даже нет, не так. Всего лишь одной из минувших войн.
Вот уже 216 часов он не может встать на ноги. Очень скоро оставшиеся друзья поднимут на руки его стальной труп и отнесут на Свалку, хабарщикам. Люди думают, что таково их погребение, жуткий и странный ритуал Дезертиров. Может и так. А может, это всего лишь один из немногих действующих алгоритмов их не до конца уничтоженной программы: быть полезными людям военной базы Иводзима. Функционал.
Звезда, которую когда-то называли Лик Ямамото, а теперь – Водолеем Кертиса медленно ползет по небу, приближаюсь к огромному Барабану. Он и тогда и теперь был сердцем Иво. А они, стальные солдаты, сумевшие пойти против своей новой сути, не дали ему тогда превратиться в самое страшное оружие. Это спасло мир, и уничтожило их самих, ту часть, что была человеком в каждом из них. Ничего не должно было остаться. Ничего не могло остаться. Но вот уже 216 часов подряд он слышит эту строчку из детской песни: «по дороге из желтого кирпича…»
Эхо… Неужели смерть дарит ему то, что он утратил при жизни? Было бы здорово вспомнить перед смертью, кем он был на самом деле.
7. Джозеф Майринк
Когда-то, – и с точки зрения вселенной, недавно, – создание планеты являлось прерогативой Бога. Джозеф Майринк решил превратить строительство планет в бизнес.
Как быстро меняется представление человека о непостижимом могуществе. То, что было мифом, превращается сначала в фантастику, затем в вероятность, наконец, в факт, а горизонт Бога как был, так и остается недостижимым. Обращение миросозидания в капитал стало главным и, пожалуй, уже последним свершением Джозефа Майринка. Став богоподобным, он не стал Богом. А став мифически богатым (по факту – самым богатым представителям человечества за всю его историю) и обладая величайшим могуществом из всех, которые могут дать деньги, он, тем не менее, не стал всемогущ. Его воле подчинялись корпорации, люди, механизмы и программы. Но не подчинялось его собственное тело. Он умирал. Значительно медленнее, чем это случилось бы с человеком, не обладающим его возможностями, но все же быстрее, чем это происходило бы с самым нищим из людей, не пораженных тем же недугом. Какая ирония.
Из окна его капсулы, которая легко и оперативно встраивалась и в авиетку, и в его межпланетную яхту «Шарлиз», и в мобильный блок, на котором он передвигался по своему межсистемнику «Академик Курчатов», другими словами, – из иллюминатора этой его невероятно дорогой больничной палаты и тюрьмы была прекрасно видна Иводзима. Его Иво. Рожденная в ненависти и из ненависти, теперь она вызывала в нем лишь самые нежные чувства. Его последний труд. Величайший. Гигантская этажерка бывшей военной базы, окутанная пока еще искусственно-поддерживаемой атмосферой. О, она не была красива. Нагромождение уровней, медленно – Господи, как же медленно! – обрастающее комьями будущего тела планеты. Хищная стальная лапа держит на отлете огромный ассемблер, Барабан, сердце Иво. Сотни грузовых челноков суетятся между этажеркой и другими планетами системы, словно жуки ангелов. Нет, красоты в этой картине не было. Но было величие. Пройдет всего несколько лет, и Иводзима превратится в настоящую планету. Небесное тело.
Если бы не болезнь, Джозеф Майринк никогда не решился бы на такое. Но одиночество в стерильной капсуле немного – немного? – свело его с ума. Впрочем, остальному миру знать об этом не обязательно.
Он заболел на Пинчоне – небольшой частной планете, где, как слишком поздно выяснилось, со временем механизм терраформирования дал сбой. Сама планета стала убийцей, отравлявшей его тело. И к тому времени, как причина стала очевидной, обратной дороги уже не было. Поражение Лойса вошло в активную стадию, лечить которую не умели. И с того момента он боролся не за жизнь, а за отсрочку смерти.
Майринк вложил миллиарды в изучение причин мутации бактерий терраформирования и сравнительный анализ посттерраформационных последствий на сотнях планет. Он выяснил, что причина изначально была заложена в механизме создания пригодных для существования человека условий. Это даже не было ошибкой, ведь реагент, изменивший структуру бактерий, оставшихся после терраформирования, был создан через много лет после эвакуации человечества с материнской планеты на Спасение. И даже не с целью вызвать мутации, а всего лишь как часть химического оружия. Более того, условия, при котором реагент вступал в связь с означенными бактериями были не рядовыми. Определенная удаленность от Солнца, температура, даже частота вращения. Но после войны этот реагент начали использовать в сельском хозяйстве. Он был дешев в производстве и сам по себе безвреден для человека. И вот уже он был в каждом втором продукте. Все планеты человечества пропитались им. Миры превратились в пороховые бочки, а другие миллиарды, вбуханные в создание новых механизмов терраформирования, сравнимого по быстроте, затратам и гарантии успеха, так и не принесли результатов.
Майринк развил бурную деятельность по утилизации отходов войны. Не забывая делать на этом деньги, разумеется. Как ни странно, ему пришлось простимулировать военную отрасль, фактически создать внутри нее комитет по конверсии и вторичному использованию неактуального имущества. Цель этих вливаний была сохранена в секрете, как, собственно, и причины, вызвавшие болезнь Джозефа Майринка. В противном случае началась бы паника таких масштабов, каких люди еще не видели, а успокоить ее силами армии и полиции не удалось бы, ведь именно военные являлись пусть и косвенными, но виновниками произошедшего. В худшем из сценариев человечество погрузилась бы в хаос. Отсюда необходимость секретности (простите меня, мистер Хант и спасибо за тот доллар).
С кровью выдирая из военных архивные данные о войне, Майринк дошел и до законсервированных военных баз. Создал рабочую группу из ученых, экономистов, экологов и инженеров, которые должны были разработать методику утилизации этих махин. Группа разработала несколько вариантов, у которых был только один минус – убыточность. Уничтожив старые военные базы, Майринк обескровил бы Юниверс Индастри. Не на столько, чтобы она мгновенно разорилась, но его конкуренты не преминули бы воспользоваться ситуацией и растерзать раненного льва.
Конечно, прав был Македонский, золото с собой не унести. Но Майринк не мог смириться с тем, что вместе с ним умрет и дело всей его жизни. Это, как если бы со смертью писателя сжигали все экземпляры его книг, а со смертью художника – все его картины. Мысль спорная, но Джозеф Майринк рассуждал именно так.
Это был рефлекс родителя, защищавшего свои творения, отцовский инстинкт. У Майринка не было наследников, не осталось даже близких друзей. В большом бизнесе, как и в большой политике, путь только один – через тоннели одиночества. Майринк знал это, добровольно на это пошел и с достоинством нес эту ношу. Но уйти в пустоту, оставив пустоту за собой – этого он принять не смог. К тому же, совет директоров, владевших 49 % контрольного пакета акций Юниверс Индастри не позволил бы ему пойти на то, что гарантировано уничтожило бы корпорацию. Конечно, в конечном итоге он бы смог их заставить. Но не желал. Он обязан был отыскать решение.
На три месяца Майринк уединился на орбитальной станции «Гаудеамус» – своей резиденции, стерильном замке в стороне от основных маршрутов. Он не спрятался и не ушел от решения проблемы. Он убрал помехи и думал, думал, думал. Превратился в машину взлома, программой-хаком. Он штурмовал проблему с фанатизмом умирающего.
Но решения не было. Утилизация военных баз при соблюдении экологических нормативов была катастрофически убыточна. Даже просто сократить убыток до менее болезненного и менее опасного для Юниверс Индастри не представлялось возможным.
К концу второго месяца Майринк дошел до отчаяния, но даже тогда не сдался. Он решил подступиться к проблеме с другой стороны.
И на третий месяц вернулся с таким предложением к совету директоров, какого не ждали даже от него. Предложением, граничащем с безумием. На первом заседании 74 процента от тех самых 49 проголосовали против. Через неделю, на повторном заседании инициатива Майринка прошла с перевесом в один голос. Он не был ангелом, а деньги никогда не отличались чистотой. Для продвижения своего проекта он использовал все: шантаж, подкуп, манипуляции и даже угрозы. И победил.
Если люди не могли изменять естественные планеты так, чтобы они не представляли опасности, им придется строить планеты с нуля. Создавать. И для начала, в качестве основы, фундамента – использовать старые военные базы. Обратить в жизнь то, что было построено ради смерти… Рискованный проект. Но в отличие от утилизации баз, которая привела бы к падению Юниверс Индастри, в случае победы на этом поле они стали бы еще богаче, могущественнее, и влиятельней. Недостижимо для конкурентов. Они стали бы монополистами в области сказочного богатства.
Всего два с половиной года осталось до завершения строительства первой планеты. Его Иво. За это время коммерческий гений Майринка позволил вернуть почти две трети вложенной суммы. И деньги продолжали идти. Для всех стало очевидно, что новый строительный бизнес, это не прихоть умирающего безумца. Это – прибыльная отрасль.
Но два с половиной года…
Джозеф Майринк смотрел в иллюминатор и думал, увидит ли он, какой она станет, его первая и последняя планета.
8. Томми
В этот вечер в баре собралось человек двести, и все они пришли услышать его, Томми. Вот уже два месяца он каждую пятницу играл в «Хилли», и каждый раз приходило все больше народа. Людям нравилось то, что он делал. А Алекс не жалел денег на рекламу, понимая, что рекламируя музыканта, рекламирует и свой бар.
Томми подошел к микрофону и прокашлялся. Алекс Тетерски суетился за стойкой. Заметив взгляд Томми, он вытянул руку со сложенными кольцом пальцами и кивнул. Все ОК, парень. Из кухни выглянул Малыш Хесус. На насесте за пультом ждал его команды Муто, звукорежиссер, которого Хилли переманил из небольшого клуба на восьмом уровне.
Люди сидели за столами, у стойки, стояли перед сценой, замерли, оглянувшись, у архаичного бильярдного стола и стационарных игровых консолей.
– Привет… Мои диктофоны записали это на одном из нижних уровней, – начал Томми. – Не знаю, что это… Я пытаюсь складывать случайные уличные звуки в звуковые картины, отображающие жизнь этого нового, только появившегося мира. И мне кажется то, что записал мой диктофон, является… важной деталью. Вот послушайте.
Томми присел на корточки, кивнул Муто и включил свою консоль. Из динамиков полились обычные уличные шумы. Люди стали подходить ближе к сцене, прислушиваться, пытаясь понять, что привлекло внимание музыканта.
И вдруг, в обычном шумовом рисунке появился четкий металлический ритм. Словно десятки металлических болванок ритмично ударяли по мостовой. Раз за разом, в одном и том же темпе. Звук нарастал, его источник приближался к диктофону. А потом люди, собравшиеся в «Хилли», услышали тихий мужской голос. Он повторял в такт металлическому ритму одну и ту же фразу: «По дороге из желтого кирпича…»
Это было странно, завораживающе и немного жутко. Хаотичный уличный шум начал пульсировать, подчиняясь ритму.
Томми подвинул к себе консоль, подключил в нее штекер гитары, провел пальцем по экрану. Закольцованный стальной ритм стал повторяться. Струны вздрогнули, подчиняясь движению сточенного медиатора. Не мелодия, просто звук. Сначала чужой, лишний в гармонии закольцованного уличного семпла, он стал медленно врастать в слои городского гуми, разреженные стальным ритмом. Второй аккорд прозвучал как часть логики, а третий – узнаваемо, словно он был здесь, в закольцованном семпле, с самого начала.
9. Алекс Тетерски
«Как он это делает?» – думал Алекс, разливая пиво, самый ходовой вечером пятницы товар. В уме крутились суммы, счета, которые надо бы оплатить, сорванная договоренность с поставщиком холодильного оборудования, нерешенные вопросы с Хесусом насчет меню бизнес-ланча и частоте обновления общего меню, мысль о необходимости нанять бармена, потому что сам он, в конце концов, босс, а не мальчик на побегушках, и еще множество всего того, что естественным образом обреталось в чертогах разума владельца недавно открывшегося бара. Бара? Или клуба? С этим тоже пора было определяться.
Но на самом деле, разливая пиво и прокручивая в голове список забот, Алекс Тетерски думал только об одном: «Как же он это, мать его, делает?» Причем, Алекс и сам толком не понимал, чем же конкретно цепляют творения Томми душу постаревшего и много чего повидавшего меломана. То ли тем, что в хаосе звуков, которые каждый ежечасно, ежеминутно слышит в своей обыденности, этот мальчишка, Томми, умудряется заметить нечто очевидное только ему. Заметить, вычленить, сложить с другими такими же моментами, и получить, в конце концов, гармонию мелодии. Или же тем, как он берет аккорд на своей старой гитаре, и ничего не делая, не трогая настроек, не изменяя звук, почти никак на него не влияя искусственно, дает ему самому петлять в лабиринтах уличных семплов, находя свое место. И ведь находит же. Каждый раз. Это была магия, ворожба, нечто, что можно видеть или слышать со стороны, восхищаться или ненавидеть, испытывать какие угодно чувства, но не понимать. Ведь, казалось бы, что в этом такого? Набрать городских шумов, взять пару несложных аккордов… Но Алекс Тетерски знал, что все не просто сложно, а фактически невозможно для не приобщенного к тайне. Потому что это не знание, это талант, сакральный рефлекс единиц. Разве Алекс слышал в музыке Томми то, что не слышал ранее? Разве кто-нибудь слышал? Нет. Все тут было знакомо, все узнаваемо. По отдельности. Но собранное вместе…
Томми словно вел их по исхоженным, пыльным, опостылевшим в обыденности местам, а они прозревали и видели новый мир.
Похоже, авиетка была неисправна. Она странно, с надрывом, гудела, и то зависала на месте, то вдруг принималась летать кругами, мелко вздрагивая.
Томми проснулся еще затемно. Натянул старую вылинявшую ти-шотку с изображением диснеевского Джаббы Хатта, взял комбез, но тут же отложил в сторону, – от него уже попахивало. Надел джинсы, желтую жилетку из фиберкапрона с надписью FREEDOOM во всю спину, старые армейские говнодавы и бейсболку.
На тумбочке у кровати белел в утреннем полумраке прямоугольник пластика. Визитка. Алекс Тетерски. Тот самый тип, который подошел к нему вчера и предложил работу. Дескать, он хочет открыть свой бар, и в нем будут играть только оригинальную музыку, и бла-бла-бла что-то там еще. Бар «Хилли Кристалл». В честь какого-то чувака из мохнатого прошлого, о котором никто не помнит. Еще один клуб, который просуществует пару месяцев и сдуется. За два года на Иво Томми на такие насмотрелся.
Надо было сразу послать этого Алекса. И какого черта Томми приволок домой его визитку? В этой норе и так хлама полно.
Он как раз потянулся к тумбочке, чтобы избавиться от визитки, когда услышал это странное гудение.
За окном, на уровне двенадцатого этажа ходила кругами авиетка. Из новых, с одним центральным винтом, модель «Капри-что-то-там». Судя по красному кругу на борту, аппарат принадлежал пожарному управлению. Судя по странному поведению, мозги у него спеклись вкрутую.
Томми почти не задумываясь потянулся за консолью, водрузил ее на подоконник и врубил запись. Интересный нойз. С внутренним пульсом. Томми любил такие.
Вообще-то времени у него не было. Не успеешь на первый утренний фуникулер, можно вообще из дома не выходить до самого обеда. Во-первых, основная волна работяг уже пройдет мимо «Барабана» и унесет свои деньги. Во-вторых, с гитарным кофром можно и не пытаться влезть во второй и третий фуникулеры. Час пик, старичок, тело и кровь Вавилона. Люди едут на головах друг у друга.
Но Томми не мог заставить себя выключить запись. Городские звуки были его слабостью, страстью, его единственными родственниками и друзьями. Из них он создавал собственную музыку. На них охотился и даже расставлял силки. По городу было спрятано двенадцать древних диктофонов, которые только и делали, что писали городской нойз. Раз в неделю, отработав «Под Барабаном», Томми обходил свои угодья и перекачивал записи в память консоли. Звуковое гуми, мусор, отброшенное человечеством эхо случившегося.
Авиетка вдруг задымилась, дернулась в сторону, а потом круто пошла вниз и в сторону, к складу стальных конструкций для нового уровня. Над ребристой крышей склада авиетка на мгновение замерла, судорожно дернулась и расцвела хризантемой пламени. Сработал механизм самоуничтожения. Вниз опустилось лишь облако золы, безопасное для людей.
Томми выключил запись и посмотрел на консольной таймер. Фуникулер ушел три минуты назад. Можно больше никуда не торопиться. До двух часов, когда роботяги двинут на обед, «Под Барабаном» ловить нечего.
Томми подошел к тумбочке, взял в руки визитку. Была у него знакомая, еще на Бета-Массачусетсе, которая любила повторять, что за спрос денег не берут. Впрочем, она тут же замечала, что за посмотреть и потрогать придется раскошелиться.
5. Алекс Тетерски
Над восточным горизонтом медленно поднималось солнце. Естественное, а не искусственное, – Водолей Кертиса, похожий на око страдающего гепатитом Саурона. Оно вышло из-за горизонта третьего уровня на три часа позже искусственного светила Синдзюку – такая вот магия цифр. И так будет до тех пор, пока орбиту не выправят окончательно. Но пока это невозможно в силу проектных норм. Алекс ни черта в этом не понимал, но был рад странному чуду – восходу после восхода. Пройдет совсем немного времени, и искусственное солнце отключат. Останется только Водолей. Кстати, второе имя звезда получила в честь фронтмена Joy Division, Яна Кертиса.
Алекс Тетерски сидел на пластиковом стуле у входа в свой новый бар и любовался горизонтом через очки, купленные специально по этому случаю. Сейчас не трудно сделать элементарную операцию по вживлению чувствительных фильтров. Их проводят в любой аптеке при супермаркетах, а детям делают и вовсе бесплатно на третьем месяце жизни. И Алекс даже пошел как-то в аптеку именно с этой целью, но вдруг свернул, зашел в строительный магазин и купил спецочки. Черт знает, почему. Хотя, с другой стороны, все предельно очевидно. Это как ставить бампер от новой тачки на морду старому потрёпанному внедорожнику. Можно. Но не стоит. У каждой вещи свой срок службы, а человек для вселенной не более чем мыслящая вещь. Рано или поздно наступает момент, когда проще купить новую, чем улучшать старую.
В баре грохотали рабочие. Собирали сцену, насест для звукооператора и новую барную стойку. Пятеро парней, каждый из которых еще не выбрался из того периода износа, когда есть смысл улучшать вещи. Они загружали мешки с закупленным Алексом мусором в строительный принтер, тот измельчал обрывки проводов, консервные банки, пластиковые бутылки, фиброкартон и прочий хлам, и прессовал в заранее прописанные формы. Издавая при этом ужасный, раздражающий грохот. Потом эти болванки собирали, как огромное лего. «Гумипласт» на местном молодежном жаргоне. А на Гармиш-Партенкирхен его называли «говноблок». По факту – пластик из переработанного мусора. Естественно тщательно рассортированного, и потому – крайне экологичного. Таково условие самого Господина Майринка, планетостроителя и планетовладельца. Частное строительство на территории искусственной планеты Иводзима разрешено только при использовании вторичных материалов, то есть этого самого «гумипласта». При строительстве планет мусора скорее всего образуется немало. А при таком условии Майринк получал двойную выгоду: решал вопрос утилизации, с которым до большинства застройщиков докапывался эко-комитет, и зарабатывал на том, что большинство просто выбрасывало. Браво, Джозеф, ты всегда был умным сукиным сыном. Даже в те времена, когда болезнь не заперла тебя в стерильной раковине, а оба мы были моложе, наглее, добрее. И мечтали открыть бар и назвать его «Хилли». Да, была в этом какая-то ирония, построить такой бар именно на Иво. Что-то в стиле тех деньков, а?
В той стороне, где солнце ползло вверх по горизонту и почти уже коснулось подошвы четвертого уровня, в желтом мареве возникли два силуэта. Они шли отдельно друг от друга, но оба очевидно направлялись к Тетерски. «Ну что ж, – подумал Алекс, – похоже, с поваром и первым музыкантом вопрос решен».
6. 1420017
…«по дороге из желтого кирпича…» Эта фраза, как эхо боли. Забытой, скрытой в архивах даже не памяти, а той части сознания, где прячутся детские кошмары и мечты. Это смешно. Детские кошмары давно растоптаны временем, канонадой выстрелов, малярией джунглей, рабством и болью. У него нет своей памяти, есть на 70 % выгоревшие блоки, устаревшие, как и его тело. Тело, которое умирает, ведь и у стали есть предел. У него нет даже имени, ведь нельзя считать именем порядковый номер на броне – 1420017. У него есть лишь принадлежность. Он – Дезертир. Ржавый мусор минувшей войны. Даже нет, не так. Всего лишь одной из минувших войн.
Вот уже 216 часов он не может встать на ноги. Очень скоро оставшиеся друзья поднимут на руки его стальной труп и отнесут на Свалку, хабарщикам. Люди думают, что таково их погребение, жуткий и странный ритуал Дезертиров. Может и так. А может, это всего лишь один из немногих действующих алгоритмов их не до конца уничтоженной программы: быть полезными людям военной базы Иводзима. Функционал.
Звезда, которую когда-то называли Лик Ямамото, а теперь – Водолеем Кертиса медленно ползет по небу, приближаюсь к огромному Барабану. Он и тогда и теперь был сердцем Иво. А они, стальные солдаты, сумевшие пойти против своей новой сути, не дали ему тогда превратиться в самое страшное оружие. Это спасло мир, и уничтожило их самих, ту часть, что была человеком в каждом из них. Ничего не должно было остаться. Ничего не могло остаться. Но вот уже 216 часов подряд он слышит эту строчку из детской песни: «по дороге из желтого кирпича…»
Эхо… Неужели смерть дарит ему то, что он утратил при жизни? Было бы здорово вспомнить перед смертью, кем он был на самом деле.
7. Джозеф Майринк
Когда-то, – и с точки зрения вселенной, недавно, – создание планеты являлось прерогативой Бога. Джозеф Майринк решил превратить строительство планет в бизнес.
Как быстро меняется представление человека о непостижимом могуществе. То, что было мифом, превращается сначала в фантастику, затем в вероятность, наконец, в факт, а горизонт Бога как был, так и остается недостижимым. Обращение миросозидания в капитал стало главным и, пожалуй, уже последним свершением Джозефа Майринка. Став богоподобным, он не стал Богом. А став мифически богатым (по факту – самым богатым представителям человечества за всю его историю) и обладая величайшим могуществом из всех, которые могут дать деньги, он, тем не менее, не стал всемогущ. Его воле подчинялись корпорации, люди, механизмы и программы. Но не подчинялось его собственное тело. Он умирал. Значительно медленнее, чем это случилось бы с человеком, не обладающим его возможностями, но все же быстрее, чем это происходило бы с самым нищим из людей, не пораженных тем же недугом. Какая ирония.
Из окна его капсулы, которая легко и оперативно встраивалась и в авиетку, и в его межпланетную яхту «Шарлиз», и в мобильный блок, на котором он передвигался по своему межсистемнику «Академик Курчатов», другими словами, – из иллюминатора этой его невероятно дорогой больничной палаты и тюрьмы была прекрасно видна Иводзима. Его Иво. Рожденная в ненависти и из ненависти, теперь она вызывала в нем лишь самые нежные чувства. Его последний труд. Величайший. Гигантская этажерка бывшей военной базы, окутанная пока еще искусственно-поддерживаемой атмосферой. О, она не была красива. Нагромождение уровней, медленно – Господи, как же медленно! – обрастающее комьями будущего тела планеты. Хищная стальная лапа держит на отлете огромный ассемблер, Барабан, сердце Иво. Сотни грузовых челноков суетятся между этажеркой и другими планетами системы, словно жуки ангелов. Нет, красоты в этой картине не было. Но было величие. Пройдет всего несколько лет, и Иводзима превратится в настоящую планету. Небесное тело.
Если бы не болезнь, Джозеф Майринк никогда не решился бы на такое. Но одиночество в стерильной капсуле немного – немного? – свело его с ума. Впрочем, остальному миру знать об этом не обязательно.
Он заболел на Пинчоне – небольшой частной планете, где, как слишком поздно выяснилось, со временем механизм терраформирования дал сбой. Сама планета стала убийцей, отравлявшей его тело. И к тому времени, как причина стала очевидной, обратной дороги уже не было. Поражение Лойса вошло в активную стадию, лечить которую не умели. И с того момента он боролся не за жизнь, а за отсрочку смерти.
Майринк вложил миллиарды в изучение причин мутации бактерий терраформирования и сравнительный анализ посттерраформационных последствий на сотнях планет. Он выяснил, что причина изначально была заложена в механизме создания пригодных для существования человека условий. Это даже не было ошибкой, ведь реагент, изменивший структуру бактерий, оставшихся после терраформирования, был создан через много лет после эвакуации человечества с материнской планеты на Спасение. И даже не с целью вызвать мутации, а всего лишь как часть химического оружия. Более того, условия, при котором реагент вступал в связь с означенными бактериями были не рядовыми. Определенная удаленность от Солнца, температура, даже частота вращения. Но после войны этот реагент начали использовать в сельском хозяйстве. Он был дешев в производстве и сам по себе безвреден для человека. И вот уже он был в каждом втором продукте. Все планеты человечества пропитались им. Миры превратились в пороховые бочки, а другие миллиарды, вбуханные в создание новых механизмов терраформирования, сравнимого по быстроте, затратам и гарантии успеха, так и не принесли результатов.
Майринк развил бурную деятельность по утилизации отходов войны. Не забывая делать на этом деньги, разумеется. Как ни странно, ему пришлось простимулировать военную отрасль, фактически создать внутри нее комитет по конверсии и вторичному использованию неактуального имущества. Цель этих вливаний была сохранена в секрете, как, собственно, и причины, вызвавшие болезнь Джозефа Майринка. В противном случае началась бы паника таких масштабов, каких люди еще не видели, а успокоить ее силами армии и полиции не удалось бы, ведь именно военные являлись пусть и косвенными, но виновниками произошедшего. В худшем из сценариев человечество погрузилась бы в хаос. Отсюда необходимость секретности (простите меня, мистер Хант и спасибо за тот доллар).
С кровью выдирая из военных архивные данные о войне, Майринк дошел и до законсервированных военных баз. Создал рабочую группу из ученых, экономистов, экологов и инженеров, которые должны были разработать методику утилизации этих махин. Группа разработала несколько вариантов, у которых был только один минус – убыточность. Уничтожив старые военные базы, Майринк обескровил бы Юниверс Индастри. Не на столько, чтобы она мгновенно разорилась, но его конкуренты не преминули бы воспользоваться ситуацией и растерзать раненного льва.
Конечно, прав был Македонский, золото с собой не унести. Но Майринк не мог смириться с тем, что вместе с ним умрет и дело всей его жизни. Это, как если бы со смертью писателя сжигали все экземпляры его книг, а со смертью художника – все его картины. Мысль спорная, но Джозеф Майринк рассуждал именно так.
Это был рефлекс родителя, защищавшего свои творения, отцовский инстинкт. У Майринка не было наследников, не осталось даже близких друзей. В большом бизнесе, как и в большой политике, путь только один – через тоннели одиночества. Майринк знал это, добровольно на это пошел и с достоинством нес эту ношу. Но уйти в пустоту, оставив пустоту за собой – этого он принять не смог. К тому же, совет директоров, владевших 49 % контрольного пакета акций Юниверс Индастри не позволил бы ему пойти на то, что гарантировано уничтожило бы корпорацию. Конечно, в конечном итоге он бы смог их заставить. Но не желал. Он обязан был отыскать решение.
На три месяца Майринк уединился на орбитальной станции «Гаудеамус» – своей резиденции, стерильном замке в стороне от основных маршрутов. Он не спрятался и не ушел от решения проблемы. Он убрал помехи и думал, думал, думал. Превратился в машину взлома, программой-хаком. Он штурмовал проблему с фанатизмом умирающего.
Но решения не было. Утилизация военных баз при соблюдении экологических нормативов была катастрофически убыточна. Даже просто сократить убыток до менее болезненного и менее опасного для Юниверс Индастри не представлялось возможным.
К концу второго месяца Майринк дошел до отчаяния, но даже тогда не сдался. Он решил подступиться к проблеме с другой стороны.
И на третий месяц вернулся с таким предложением к совету директоров, какого не ждали даже от него. Предложением, граничащем с безумием. На первом заседании 74 процента от тех самых 49 проголосовали против. Через неделю, на повторном заседании инициатива Майринка прошла с перевесом в один голос. Он не был ангелом, а деньги никогда не отличались чистотой. Для продвижения своего проекта он использовал все: шантаж, подкуп, манипуляции и даже угрозы. И победил.
Если люди не могли изменять естественные планеты так, чтобы они не представляли опасности, им придется строить планеты с нуля. Создавать. И для начала, в качестве основы, фундамента – использовать старые военные базы. Обратить в жизнь то, что было построено ради смерти… Рискованный проект. Но в отличие от утилизации баз, которая привела бы к падению Юниверс Индастри, в случае победы на этом поле они стали бы еще богаче, могущественнее, и влиятельней. Недостижимо для конкурентов. Они стали бы монополистами в области сказочного богатства.
Всего два с половиной года осталось до завершения строительства первой планеты. Его Иво. За это время коммерческий гений Майринка позволил вернуть почти две трети вложенной суммы. И деньги продолжали идти. Для всех стало очевидно, что новый строительный бизнес, это не прихоть умирающего безумца. Это – прибыльная отрасль.
Но два с половиной года…
Джозеф Майринк смотрел в иллюминатор и думал, увидит ли он, какой она станет, его первая и последняя планета.
8. Томми
В этот вечер в баре собралось человек двести, и все они пришли услышать его, Томми. Вот уже два месяца он каждую пятницу играл в «Хилли», и каждый раз приходило все больше народа. Людям нравилось то, что он делал. А Алекс не жалел денег на рекламу, понимая, что рекламируя музыканта, рекламирует и свой бар.
Томми подошел к микрофону и прокашлялся. Алекс Тетерски суетился за стойкой. Заметив взгляд Томми, он вытянул руку со сложенными кольцом пальцами и кивнул. Все ОК, парень. Из кухни выглянул Малыш Хесус. На насесте за пультом ждал его команды Муто, звукорежиссер, которого Хилли переманил из небольшого клуба на восьмом уровне.
Люди сидели за столами, у стойки, стояли перед сценой, замерли, оглянувшись, у архаичного бильярдного стола и стационарных игровых консолей.
– Привет… Мои диктофоны записали это на одном из нижних уровней, – начал Томми. – Не знаю, что это… Я пытаюсь складывать случайные уличные звуки в звуковые картины, отображающие жизнь этого нового, только появившегося мира. И мне кажется то, что записал мой диктофон, является… важной деталью. Вот послушайте.
Томми присел на корточки, кивнул Муто и включил свою консоль. Из динамиков полились обычные уличные шумы. Люди стали подходить ближе к сцене, прислушиваться, пытаясь понять, что привлекло внимание музыканта.
И вдруг, в обычном шумовом рисунке появился четкий металлический ритм. Словно десятки металлических болванок ритмично ударяли по мостовой. Раз за разом, в одном и том же темпе. Звук нарастал, его источник приближался к диктофону. А потом люди, собравшиеся в «Хилли», услышали тихий мужской голос. Он повторял в такт металлическому ритму одну и ту же фразу: «По дороге из желтого кирпича…»
Это было странно, завораживающе и немного жутко. Хаотичный уличный шум начал пульсировать, подчиняясь ритму.
Томми подвинул к себе консоль, подключил в нее штекер гитары, провел пальцем по экрану. Закольцованный стальной ритм стал повторяться. Струны вздрогнули, подчиняясь движению сточенного медиатора. Не мелодия, просто звук. Сначала чужой, лишний в гармонии закольцованного уличного семпла, он стал медленно врастать в слои городского гуми, разреженные стальным ритмом. Второй аккорд прозвучал как часть логики, а третий – узнаваемо, словно он был здесь, в закольцованном семпле, с самого начала.
9. Алекс Тетерски
«Как он это делает?» – думал Алекс, разливая пиво, самый ходовой вечером пятницы товар. В уме крутились суммы, счета, которые надо бы оплатить, сорванная договоренность с поставщиком холодильного оборудования, нерешенные вопросы с Хесусом насчет меню бизнес-ланча и частоте обновления общего меню, мысль о необходимости нанять бармена, потому что сам он, в конце концов, босс, а не мальчик на побегушках, и еще множество всего того, что естественным образом обреталось в чертогах разума владельца недавно открывшегося бара. Бара? Или клуба? С этим тоже пора было определяться.
Но на самом деле, разливая пиво и прокручивая в голове список забот, Алекс Тетерски думал только об одном: «Как же он это, мать его, делает?» Причем, Алекс и сам толком не понимал, чем же конкретно цепляют творения Томми душу постаревшего и много чего повидавшего меломана. То ли тем, что в хаосе звуков, которые каждый ежечасно, ежеминутно слышит в своей обыденности, этот мальчишка, Томми, умудряется заметить нечто очевидное только ему. Заметить, вычленить, сложить с другими такими же моментами, и получить, в конце концов, гармонию мелодии. Или же тем, как он берет аккорд на своей старой гитаре, и ничего не делая, не трогая настроек, не изменяя звук, почти никак на него не влияя искусственно, дает ему самому петлять в лабиринтах уличных семплов, находя свое место. И ведь находит же. Каждый раз. Это была магия, ворожба, нечто, что можно видеть или слышать со стороны, восхищаться или ненавидеть, испытывать какие угодно чувства, но не понимать. Ведь, казалось бы, что в этом такого? Набрать городских шумов, взять пару несложных аккордов… Но Алекс Тетерски знал, что все не просто сложно, а фактически невозможно для не приобщенного к тайне. Потому что это не знание, это талант, сакральный рефлекс единиц. Разве Алекс слышал в музыке Томми то, что не слышал ранее? Разве кто-нибудь слышал? Нет. Все тут было знакомо, все узнаваемо. По отдельности. Но собранное вместе…
Томми словно вел их по исхоженным, пыльным, опостылевшим в обыденности местам, а они прозревали и видели новый мир.