И на яблоню залез следом. Там-то он и сказал мне, что раз я уже взрослый, то он, конечно, перестанет меня теперь шпынять и начнет относиться как к равному. Как к настоящему брату. Мы даже поклялись особой клятвой и порезали ладони, чтобы клятва была на крови.
А потом он послал меня к бабушке — сказать, что нам для корабля, который мы будем строить на речке в овраге, обязательно нужна особая краска. Называется «куннилингус». Про свинцовый сурик я знал, даже знал, что им красят лодки. Смешное название — как сурок. Почему бы не быть куннилингусу?
Послал бы к маме — она бы поржала и объяснила. Но бабушка у нас была суровая и, в общем, совсем не против физических наказаний. Например, мухобойкой по… куда придется.
А Витька уже ржал в компании своих друзей на другой стороне улицы и, судя по жестам, пересказывал им, как он здорово прикололся надо мной.
Неудачное, в общем, он место выбрал для разговора.
— То есть отмотать назад ты предлагаешь только Аллу? — уточнил я.
Он наконец опустил руку. Усмехнулся, будто бы даже прощая мою обидчивость.
— Ну, ты все равно разводишься же? Больше делить нам нечего.
— То есть ты все это время думал, что дело в Алле? — снова уточнил я.
— Ну а в чем? Алка тебе понравилась, но ты что-то сопли жевал, я и подумал, что тебе не надо, вот и приударил за ней. Ты взбесился, отбил обратно и почему-то на меня обиделся. Я до сих пор не понимаю, неужели она стоила того, чтобы с родным братом десять лет сквозь зубы общаться? Она ж ш…
— Пасть закрой.
С моей точки зрения та история выглядела слегка иначе.
«Сопли жевал» — это водил девушку на свидания, не пытаясь волочь ее в постель в первый же вечер, как братец. Алла рассказывала, что он чуть ли не на коленях ее умолял дать ему всего один маленький шанс, всего одну встречу. В конце которой чуть не изнасиловал под предлогом: «Ну ты же сама согласилась».
— Да брось! — У Витьки полностью отсутствовало чувство самосохранения. Или на моем лице и вправду не отображалось все, что я хочу с ним сделать? — Неужели ты до сих пор возносишь ее на пьедестал и жизнь тебя ничему не научила? Она выбрала тебя, только потому что ты больше зарабатывал, малыш Бодя! Очнись!
— Вить. Сейчас тебе лучше заткнуться.
— Ой, дурааааааак… — Он расхохотался и потерся спиной о кору яблони, как большой кот. — Она ведь мне писала, Бодь, когда я только в Руан переехал. Я стал выглядеть покруче тебя, и она решила сменить одного брата на другого. «Помнишь, — писала, — как нам вдвоем было весело? Я тогда не знала, что замуж надо выходить не за того, кто надежнее, а за того, с кем вместе смеешься!»
Я стиснул зубы, понимая, что он не врет. Наверняка и сохранил это письмо, с него станется.
— Ну так что ж. — Сжал кулаки, направляя весь свой гнев в них. — Теперь она свободна. Можете вместе смеяться сколько угодно.
— Ну что ты… — Он согнулся, вынул руку из кармана и протянул ее ко мне тем самым жестом, которым трепал по голове в детстве, когда я говорил какую-то, с его точки зрения, глупость. — Это ведь у младших судьба — донашивать старую одежду. Не наоборот.
И в тот момент, когда я уже совсем было похвалил себя за то, что сдержался, он добавил:
— Так что на Дашу, пожалуйста, не заглядывайся. Старшим надо уступать.
* * *
Мать вышла ко мне, когда я умывался в бочке с дождевой водой, не желая пугать Дашку кровищей. Дрались мы, как школьники: не на убой, а на эффект. Он мне нос расквасил, я ему глаз подбил. Никаких серьезных травм, зато всем видно, что дружить больше не получится. Никогда.
— Богдаш…
Она протянула мне завернутый в полотенце компресс со льдом. Я приложил его к переносице и вздохнул. Мама вздохнула в ответ.
Не стала ничего говорить. Что тут скажешь. Если твои дети в возрасте за тридцать бьют друг другу морды, пороть их уже поздно.
— Даша — милая девочка.
А вот с этим я был согласен.
— Рукастая, вежливая. Но это не главное. Видно, что добрая. И без гонору этого, как у Алки твоей.
— Ага, все-таки не так прекрасна моя жена, как ты мне пела… — Я поморщился и переложил полотенце поудобнее.
— Ну что ты! — Мать махнула рукой. — Я даже поверила как-то, что я — та самая ужасная свекруха, которыми девочек пугают.
— Нет, мам, ну ты что…
Я подошел, обнял ее и погладил по спине. Мама потянулась чмокнуть меня в щеку.
— Вот бы нам такую невестку, как Даша, — мечтательно сказала она. — Мы с ней уже подружились!
— Ну… — начал я, обрадовавшись удобному моменту.
— Как бы Витюшу уговорить жениться на ней, а не как всегда? Хорошая жена будет.
— Почему Витюшу? — разозлился я. — Почему не меня уговорить!
— Так она же вроде с ним? — удивилась мама. — Он сказал, что ты ее привез по его просьбе со мной познакомить!
— Охренеть… — Я покачал головой. — Просто охренеть…
— Это не так? — Мама растерялась. Вот каждый раз она так терялась, когда Витюша нагло врал ей в глаза, а потом начисто забывала, как будто ничего такого не было! — Тогда почему они вместе в город собираются возвращаться?
ЧТО?!
Глава Не хочу ничего решать
Лариса Алексеевна — просто Лариса — оказалась такой милой, такой спокойной и улыбчивой, что я, испуганная всем происходящим, медленно, но верно расслаблялась. И в какой-то момент даже, увлеченная пельменями и короткими смешными байками про ее молодость, расслабилась настолько, что принялась болтать и о себе. О том, как три года назад решилась на переезд в Москву, как лихо все сложилось с новой работой и как бросила все в одночасье… вот только тут я очнулась и о причинах сказала обтекаемо: личные.
Мама Богдана не стала меня пытать, только посмотрела пронзительно и кивнула.
Все она поняла. К счастью — не до конца. Иначе сына держала бы на расстоянии от серийной любовницы женатых.
В какой-то момент с пельменями я осталась наедине, потому что Лариса Алексеевна убежала разнимать Богдана и Виктора и так и не вернулась. Зато пришел Виктор. С наливающейся блямбой под глазом. Дернул дверцу морозилки, высыпал из формы для льда кубики в раковину, парочку завернул в салфетку и приложил к будущему фингалу.
Долго стоял в дверях, глядя на то, как я ловко раскладываю по тестовым кругляшам ложкой фарш и потом защипываю края, как учила бабушка. Мы с ней, правда, вареники лепили, но какая разница?
— Хочешь услышать настоящую историю про Аллу и Богдана? — спросил он, садясь напротив, откладывая компресс и принимаясь мне помогать. Конечно, его пельмени получались несколько кривоватыми и все разного размера, но ведь главное — любовь, а не красота, да?
Конечно, я хотела, хоть и промолчала. Он так и понял. И все-таки рассказал.
Не такой уж он оказался избалованный весельчак, как мне поначалу казалось. Скорее грустный клоун, которого заставили играть роль веселого. И история про двух братьев, одинаково сильно влюбившихся в одну девушку, и ту девушку, которой было все равно, кого выбирать, и она выбрала более успешного, — тоже только на вид была похожа на сюжет для водевиля. Рассказанная вот так, спокойным ровным тоном, с парой шуток, но человеком, который только что за эту девушку схлопотал по морде, она оказалась самым печальным, что я слышала за последнее время.
— Понимаешь… мне влетело только за одно откровенное предложение, Даш. Только за то, что я спросил разрешения у брата попробовать начать все с Аллой с начала.
— Ты все еще ее любишь? — спросила я.
Виктор печально усмехнулся половиной рта, потрогал кончиками пальцев синяк под глазом и ответил:
— Не знаю. Честно. Хотелось пообщаться, чтобы понять это. Она ведь долгие годы оставалась для меня только мечтой, недоступной и запретной женой брата. Может быть, мы уже разные люди. А может — она моя вторая половина. Но если он так яростно реагирует даже на пороге развода, значит, не все у него остыло. А на пути у родного брата, Даш, я вставать не буду. И никому не советую к ним лезть.
— Тогда почему… — Я уже минуты три пыталась склеить края одного пельмешка, но они почему-то разлеплялись. Хотелось бросить все и расплакаться, но не при чужих же людях? — Почему он так упорно говорит, что свободен?
— Обида это. — Виктор положил аккуратный пельмень в рядочек на доску к его кургузым собратьям и тяжело встал, опираясь на стол. — Кто бы не обиделся, если любовь всей жизни пошла и вот так жестоко подала на развод? Но я думаю, они не разойдутся. Мне нужно жить дальше и похоронить эту мечту. Прости, что загрузил.
— Ничего…
Я отложила месиво из теста и мяса, отчаявшись придать ему нормальную форму.
— Богдан, наверное, тут еще с матерью останется, а ты в город ехала. Подбросить? — спросил Виктор.
— Да! — Я среагировала даже быстрее, чем он договорил. — Да, спасибо!
Но стоило нам выйти из дома, как мое решение отстраниться от Богдана и не мешать ему с Аллой разобраться самим разбилось вдребезги.
Во-первых, я снова его увидела — и глупенькое мое сердце, разбитое, усталое, измочаленное всеми прошлыми неудачами и все равно преисполненное надежд, сказало: «К черту! Мы тоже будем бороться за него!»
А во-вторых, Богдан так спокойно и уверенно сказал: «Садись в машину, тебя в офисе потеряли, небось», — что я направилась к его синему джипику даже раньше, чем сообразила, что делаю.
Потом только мозг подогнал объяснения, что совершенно не зазорно доехать до города с тем, с кем оттуда выехала, что Виктор мог и врать, что опухший нос Богдана говорит о том, что разборки были точно обоюдные.
А в тот момент я просто пошла и села в машину, вдохнула запах мужчины, которого мое тело без сомнений уже считало своим, и решила, что завтра я непременно все как следует обдумаю. Сегодня же у меня просто тяжелый день. Я девочка и не хочу ничего решать. Хочу кофе, платьице и Богдана.
А потом он послал меня к бабушке — сказать, что нам для корабля, который мы будем строить на речке в овраге, обязательно нужна особая краска. Называется «куннилингус». Про свинцовый сурик я знал, даже знал, что им красят лодки. Смешное название — как сурок. Почему бы не быть куннилингусу?
Послал бы к маме — она бы поржала и объяснила. Но бабушка у нас была суровая и, в общем, совсем не против физических наказаний. Например, мухобойкой по… куда придется.
А Витька уже ржал в компании своих друзей на другой стороне улицы и, судя по жестам, пересказывал им, как он здорово прикололся надо мной.
Неудачное, в общем, он место выбрал для разговора.
— То есть отмотать назад ты предлагаешь только Аллу? — уточнил я.
Он наконец опустил руку. Усмехнулся, будто бы даже прощая мою обидчивость.
— Ну, ты все равно разводишься же? Больше делить нам нечего.
— То есть ты все это время думал, что дело в Алле? — снова уточнил я.
— Ну а в чем? Алка тебе понравилась, но ты что-то сопли жевал, я и подумал, что тебе не надо, вот и приударил за ней. Ты взбесился, отбил обратно и почему-то на меня обиделся. Я до сих пор не понимаю, неужели она стоила того, чтобы с родным братом десять лет сквозь зубы общаться? Она ж ш…
— Пасть закрой.
С моей точки зрения та история выглядела слегка иначе.
«Сопли жевал» — это водил девушку на свидания, не пытаясь волочь ее в постель в первый же вечер, как братец. Алла рассказывала, что он чуть ли не на коленях ее умолял дать ему всего один маленький шанс, всего одну встречу. В конце которой чуть не изнасиловал под предлогом: «Ну ты же сама согласилась».
— Да брось! — У Витьки полностью отсутствовало чувство самосохранения. Или на моем лице и вправду не отображалось все, что я хочу с ним сделать? — Неужели ты до сих пор возносишь ее на пьедестал и жизнь тебя ничему не научила? Она выбрала тебя, только потому что ты больше зарабатывал, малыш Бодя! Очнись!
— Вить. Сейчас тебе лучше заткнуться.
— Ой, дурааааааак… — Он расхохотался и потерся спиной о кору яблони, как большой кот. — Она ведь мне писала, Бодь, когда я только в Руан переехал. Я стал выглядеть покруче тебя, и она решила сменить одного брата на другого. «Помнишь, — писала, — как нам вдвоем было весело? Я тогда не знала, что замуж надо выходить не за того, кто надежнее, а за того, с кем вместе смеешься!»
Я стиснул зубы, понимая, что он не врет. Наверняка и сохранил это письмо, с него станется.
— Ну так что ж. — Сжал кулаки, направляя весь свой гнев в них. — Теперь она свободна. Можете вместе смеяться сколько угодно.
— Ну что ты… — Он согнулся, вынул руку из кармана и протянул ее ко мне тем самым жестом, которым трепал по голове в детстве, когда я говорил какую-то, с его точки зрения, глупость. — Это ведь у младших судьба — донашивать старую одежду. Не наоборот.
И в тот момент, когда я уже совсем было похвалил себя за то, что сдержался, он добавил:
— Так что на Дашу, пожалуйста, не заглядывайся. Старшим надо уступать.
* * *
Мать вышла ко мне, когда я умывался в бочке с дождевой водой, не желая пугать Дашку кровищей. Дрались мы, как школьники: не на убой, а на эффект. Он мне нос расквасил, я ему глаз подбил. Никаких серьезных травм, зато всем видно, что дружить больше не получится. Никогда.
— Богдаш…
Она протянула мне завернутый в полотенце компресс со льдом. Я приложил его к переносице и вздохнул. Мама вздохнула в ответ.
Не стала ничего говорить. Что тут скажешь. Если твои дети в возрасте за тридцать бьют друг другу морды, пороть их уже поздно.
— Даша — милая девочка.
А вот с этим я был согласен.
— Рукастая, вежливая. Но это не главное. Видно, что добрая. И без гонору этого, как у Алки твоей.
— Ага, все-таки не так прекрасна моя жена, как ты мне пела… — Я поморщился и переложил полотенце поудобнее.
— Ну что ты! — Мать махнула рукой. — Я даже поверила как-то, что я — та самая ужасная свекруха, которыми девочек пугают.
— Нет, мам, ну ты что…
Я подошел, обнял ее и погладил по спине. Мама потянулась чмокнуть меня в щеку.
— Вот бы нам такую невестку, как Даша, — мечтательно сказала она. — Мы с ней уже подружились!
— Ну… — начал я, обрадовавшись удобному моменту.
— Как бы Витюшу уговорить жениться на ней, а не как всегда? Хорошая жена будет.
— Почему Витюшу? — разозлился я. — Почему не меня уговорить!
— Так она же вроде с ним? — удивилась мама. — Он сказал, что ты ее привез по его просьбе со мной познакомить!
— Охренеть… — Я покачал головой. — Просто охренеть…
— Это не так? — Мама растерялась. Вот каждый раз она так терялась, когда Витюша нагло врал ей в глаза, а потом начисто забывала, как будто ничего такого не было! — Тогда почему они вместе в город собираются возвращаться?
ЧТО?!
Глава Не хочу ничего решать
Лариса Алексеевна — просто Лариса — оказалась такой милой, такой спокойной и улыбчивой, что я, испуганная всем происходящим, медленно, но верно расслаблялась. И в какой-то момент даже, увлеченная пельменями и короткими смешными байками про ее молодость, расслабилась настолько, что принялась болтать и о себе. О том, как три года назад решилась на переезд в Москву, как лихо все сложилось с новой работой и как бросила все в одночасье… вот только тут я очнулась и о причинах сказала обтекаемо: личные.
Мама Богдана не стала меня пытать, только посмотрела пронзительно и кивнула.
Все она поняла. К счастью — не до конца. Иначе сына держала бы на расстоянии от серийной любовницы женатых.
В какой-то момент с пельменями я осталась наедине, потому что Лариса Алексеевна убежала разнимать Богдана и Виктора и так и не вернулась. Зато пришел Виктор. С наливающейся блямбой под глазом. Дернул дверцу морозилки, высыпал из формы для льда кубики в раковину, парочку завернул в салфетку и приложил к будущему фингалу.
Долго стоял в дверях, глядя на то, как я ловко раскладываю по тестовым кругляшам ложкой фарш и потом защипываю края, как учила бабушка. Мы с ней, правда, вареники лепили, но какая разница?
— Хочешь услышать настоящую историю про Аллу и Богдана? — спросил он, садясь напротив, откладывая компресс и принимаясь мне помогать. Конечно, его пельмени получались несколько кривоватыми и все разного размера, но ведь главное — любовь, а не красота, да?
Конечно, я хотела, хоть и промолчала. Он так и понял. И все-таки рассказал.
Не такой уж он оказался избалованный весельчак, как мне поначалу казалось. Скорее грустный клоун, которого заставили играть роль веселого. И история про двух братьев, одинаково сильно влюбившихся в одну девушку, и ту девушку, которой было все равно, кого выбирать, и она выбрала более успешного, — тоже только на вид была похожа на сюжет для водевиля. Рассказанная вот так, спокойным ровным тоном, с парой шуток, но человеком, который только что за эту девушку схлопотал по морде, она оказалась самым печальным, что я слышала за последнее время.
— Понимаешь… мне влетело только за одно откровенное предложение, Даш. Только за то, что я спросил разрешения у брата попробовать начать все с Аллой с начала.
— Ты все еще ее любишь? — спросила я.
Виктор печально усмехнулся половиной рта, потрогал кончиками пальцев синяк под глазом и ответил:
— Не знаю. Честно. Хотелось пообщаться, чтобы понять это. Она ведь долгие годы оставалась для меня только мечтой, недоступной и запретной женой брата. Может быть, мы уже разные люди. А может — она моя вторая половина. Но если он так яростно реагирует даже на пороге развода, значит, не все у него остыло. А на пути у родного брата, Даш, я вставать не буду. И никому не советую к ним лезть.
— Тогда почему… — Я уже минуты три пыталась склеить края одного пельмешка, но они почему-то разлеплялись. Хотелось бросить все и расплакаться, но не при чужих же людях? — Почему он так упорно говорит, что свободен?
— Обида это. — Виктор положил аккуратный пельмень в рядочек на доску к его кургузым собратьям и тяжело встал, опираясь на стол. — Кто бы не обиделся, если любовь всей жизни пошла и вот так жестоко подала на развод? Но я думаю, они не разойдутся. Мне нужно жить дальше и похоронить эту мечту. Прости, что загрузил.
— Ничего…
Я отложила месиво из теста и мяса, отчаявшись придать ему нормальную форму.
— Богдан, наверное, тут еще с матерью останется, а ты в город ехала. Подбросить? — спросил Виктор.
— Да! — Я среагировала даже быстрее, чем он договорил. — Да, спасибо!
Но стоило нам выйти из дома, как мое решение отстраниться от Богдана и не мешать ему с Аллой разобраться самим разбилось вдребезги.
Во-первых, я снова его увидела — и глупенькое мое сердце, разбитое, усталое, измочаленное всеми прошлыми неудачами и все равно преисполненное надежд, сказало: «К черту! Мы тоже будем бороться за него!»
А во-вторых, Богдан так спокойно и уверенно сказал: «Садись в машину, тебя в офисе потеряли, небось», — что я направилась к его синему джипику даже раньше, чем сообразила, что делаю.
Потом только мозг подогнал объяснения, что совершенно не зазорно доехать до города с тем, с кем оттуда выехала, что Виктор мог и врать, что опухший нос Богдана говорит о том, что разборки были точно обоюдные.
А в тот момент я просто пошла и села в машину, вдохнула запах мужчины, которого мое тело без сомнений уже считало своим, и решила, что завтра я непременно все как следует обдумаю. Сегодня же у меня просто тяжелый день. Я девочка и не хочу ничего решать. Хочу кофе, платьице и Богдана.