Ксения дико захохотала и забила ногами под столом от восторга. «Дее-евочка, это же дораааааада!» Хахахаха! Взрослые любят отмочить такие шутки.

Но ни мама, ни щекастый не рассмеялись. У дядьки лицо как-то совсем упростилось; он с тупым видом уставился на мать, а та покраснела и визгливо приказала Ксении сейчас же прекратить действовать им на нервы.

Ксения сползла под стол от хохота (ЭТО ДОРААААХАХАХАДА), но оттуда ее вытащили, и по глазам матери она поняла, что та разъярилась не на шутку. Ей отвесили подзатыльник и снова усадили за стол, велев прийти в себя, но теперь, после того как ЭТОЖЕДОРАДА объявилась у Ксении в тарелке, легче было пробежать по потолку, чем успокоиться. Мать начала жаловаться на дочь Щекастому, а Щекастый заметил, что на самого избалованного ребенка всегда найдутся правильные меры воздействия, вот, скажем, не читала ли Наталья Петровна рассказ известного писателя Аверченко «Берегов, воспитатель Киси»? Нет? Он настоятельно рекомендует! Будет счастлив, если Наталья Петровна сможет принять на вооружение некоторые методы, которые, возможно, не одобряет современная так называемая гуманистическая педагогика, но которые великолепно зарекомендовали себя для исправления педагогической запущенности…

Он все говорил и говорил, словно масло размазывал жирным слоем по хлебу, все напластовывал тускло-желтые слова, а Ксения ненавидела хлеб с тошнотворным маслом, и к тому же она ведь не дура, она понимала, что он говорит о ней, и говорит нехорошее. Ей уже было не смешно, но она продолжала смеяться, чтобы он не подумал, будто своей дохлой дорадой так запросто заткнул ей рот. Ксения давно заметила, что когда она начинает смеяться, взрослые как-то теряются.

Этот не потерялся, а оскорбился.

«Я извиняюсь, конечно, Наталья Петровна, но это ведь хамство чистейшей воды, – сообщил он. – Невербальная агрессия, вы заметили? Ничем не спровоцированная, я особенно хочу это подчеркнуть».

«Очкарик, в жопе шарик поехал на футбол! – выразительно продекламировала Ксения. – Очки ему разбили, сказали: это гол».

Щекастый побагровел и снял очки. Ну точно: зенки у него были как яичные белки, в которых плавает сероватый переваренный желток.

«Что, яйца решил проветрить?» – обрадовалась Ксения.

На этом их совместный ужин и закончился.

Вскоре после этого ее отправили к бабке.



…Кружка звякнула на крыльце. Бабка пила воду. Если бабка начинала делать то, чего обычно не делала, значит, что-то серьезно пошло не так.

И точно: когда Тамара вошла в дом, она не накинулась на Ксению – почему на постели валяешься?! – а села на стул и уставилась в пустоту.

Глаза у нее тоже стали пустые, как две миски, вылизанные голодными собаками. Ксения повозилась, чтобы бабка заметила ее и устроила выволочку. Вызверится на нее бабка или нет?

Бабка молчала. Не замечала ни кровать свою, ни внучку на кровати.

Ксения восстановила мысленно, что произошло этим днем. Бабка за завтраком была такая же, как обычно, значит, причина спрятана в следующих нескольких часах.

Вроде бы ничего особенного. Утром зашла тетя Маша. Нарядная! В платке, как будто в церковь собралась! Ксения ее даже не узнала в первую минуту и чуть не закатила скандал, но едва услышала, что предстоит идти на озеро, передумала.

Пока они были на озере, бабка навестила Колыванова.

Что еще?

Ничего.

Неужели Валентин Борисович наговорил ей чего-то страшного? Нет, от него такой подлости ждать нельзя.

Тогда что происходит?

И зачем вообще она побежала к Немцу? Как пить дать, советоваться, или пожаловаться, или наябедничать на нее, Ксению.

Но Ксения поводов не давала.

Правда, на прошлой неделе они отчаянно поругались из-за мертвецов. Бабка считала, что размороженную куриную печенку унес Федор, ее двоюродный дед, а Ксения стояла на том, что это кошка Дорады постаралась. Хитрая Люшка открыла для себя лаз в сетке на кухонном окне и бессовестно подворовывала.

В пользу версии Ксении говорил кровавый след от размазанной печенки, тянущийся к окну. Но бабка раскричалась, что дед обожал печень в молоке, к тому же суббота – это его день, жена всегда отпускала его по субботам проведать родню.

Федор был умный. Он объяснял, чем нужно закупаться, гречкой или, допустим, солью. Рассказывал, какая будет зима: снежная или не очень. Предупреждал о заморозках. Полезный был покойник этот Федор, совсем не то, что второй дед, Алексей, который только расстраивал бабку и ничего толкового не говорил.

– Порядка нету, – вдруг сказала Тамара скрипучим голосом.

Ксения обрадовалась было, что это о ней, но оказалось, что бабка разговаривает сама с собой.

– Кто в землю, тому положено в земле, – бормотала бабка. – Кроме среды и субботы. А так что же получается? Привели, а обратно – забыли? Может, не далась? Пестуны-пестуны, ох, а нам-то что делать?

Бабка раскрыла ладонь, сосредоточенно уставилась на нее, снова что-то обдумывая.

– Через воду? Нельзя. – Она загнула большой палец. – По огню? Уйдет. – Загнула указательный. – Яма – она яма и есть. Ох, напасть на наши головы. Она если зубами будет рвать, тогда как быть? Зубы-то у нее хорошие, Каплан делал, Каплан плохого не делает, я сама у него мосты ставила в девяносто шестом… или в девяносто седьмом?..

Она задумалась, шепча себе под нос, перебирая даты, как горох.

Затем поднялась, кряхтя, подошла к своим истуканам. Принялась трогать ягоды клюквы перед ними. Бормотала теперь совсем уже тихо.

Ксения сползла с кровати, подкралась поближе. Но разобрать по-прежнему не могла ни слова. Зато увидела, что Тамара делает. Бабка давила ягоды. Положит одну на ладонь, а пальцами другой руки давит, точно клопа. И соком обмазывает разинутые пасти своих каменюк, красит им рты изнутри.

Ксении стало не по себе.

Последний раз бабка обращалась к камням, когда меняла ей имя. Ксению привозили в деревню и раньше, – изредка, когда матери взбредало в голову проверить, как дела в Таволге. И никогда, ни единого разика не называла ее бабка Алисой. «Алиса – это кошачья кличка, – отрезала она однажды. – Ребенка так звать – грех».


До шести лет Ксения была «деточка».

А потом мать оставила Алису в деревне на целую неделю. Сразу после ее отъезда бабка подвела девочку к идолам, заставила вложить пальчики в пасть самого страшного. Алиса хотела зареветь, но Тамара так глянула, что она прикусила язык. Стояли, молчали. Девочка шмыгала носом.

– Когда родилась? – прокаркала бабка.

Алиса не сразу поняла, что спрашивают именно ее.

– Я не знаю… – Она и впрямь не помнила, когда у нее день рождения.

Бабка обругала ее бестолочью, усадила на стул и отправилась искать сотовый, чтобы позвонить матери. Выяснилось, что родилась Алиса пятого февраля. Бумажку с корявой надписью «пятое февраля» бабка положила в рот каменному чудищу, размазав по ней ягоды земляники, вытащила на следующее утро. Что уж там бабка вычитала на ней, Алисе известно не было, но Тамара взяла ее за руку, отвела к Беломестовой, у которой был дома компьютер и более-менее нормальный интернет, и вместе они нашли сайт со святцами. «Ксения», – прочла бабка, когда ткнули в пятое февраля.

Выпрямилась, вполне удовлетворенная.

Имя легло на девочку, как родное. В глубине души она всегда ощущала, что имя Алиса существует отдельно от неё. В «Алисе» сидела лиса, разложив вокруг лапок пушистый хвост, а где лиса – там и заяц, и нора, а в норе – барсук, а над норой – сосна с дуплом, в котором обитают белки, и все эти звери жили, прыгали, ссорились, спали и ели в ее собственном имени, так что для самой девочки места там почти не оставалось.

«Ксения» было имя просторное, как комната. Алиса вошла в него, огляделась. И поняла, что она здесь хозяйка.

Впервые в жизни у нее появилось что-то по-настоящему свое.

Игрушки мать могла забрать в любой момент, чтобы подарить сыну или дочери одного из своих щекастых. Так исчезли заяц Яша и безымянный медвежонок с заштопанным ухом. А вот имя – имя полностью принадлежало девочке. Его не отнимут.



– Где две беды, там и пять, – сообщила бабка.

Ксения не выдержала.

– Бабушка, что случилось?

Даже на кукушку в часах Тома обратила бы больше внимания. Она ходила, бормотала, шепталась со своими идолами, и постепенно из ее бормотания перед внимательно слушавшей девочкой стала вырисовываться картина случившегося. Ксения сначала обмерла, потом догадалась спрятаться под стол. Затаилась, забывая дышать.

Бабка уже стала сама не своя. Накричала на кого-то: «Говорила ведь, давайте с вами пойду! Куда вы ее понесете? Где положите? А вы – сами справимся, сами! Напортачили, бестолочи! А Тамара исправляй».

Ой-ей, думала Ксения. Теперь все изменится.

Смерть вернулась из леса.





3




Что произошло в сарае? Этот вопрос не давал Маше покоя. Старуха заманила ее туда и собиралась столкнуть в погреб? Если нет, почему он был открыт? Ксения утверждает, что ее бабушка всегда опускает крышку. И если Пахомова оставила его распахнутым специально, была ли эта ловушка устроена специально для Маши, или Тамара Михайловна поджидала первого попавшегося беднягу?

– Не слишком-то большой у нее был выбор, – бормотала Маша, растапливая печь.

К ночи обещали похолодание.

Ей нравилось топить печь, нравилось выбивать половики. Проветривать, вытирать пыль, выгонять мух. Заботиться не только о себе, но и об этой старой, довольно тесной и не слишком-то уютной, по правде сказать, избе.

Когда Маша впервые вошла в Татьянин дом, у нее перехватило дыхание. Она оказалась в знакомом, почти родном интерьере. Выцветшие обои в зеленую полоску. Диван под флисовой накидкой. Лаконичные фарфоровые статуэтки на книжной полке, коробка с деревянными бочонками лото на подоконнике: способ скрасить вечера, почти забытый с появлением телевизора. И сам телевизор, вполне приличная «плазма» на стене, где когда-то висел ковер: об этом свидетельствовал прямоугольник, внутри которого бумажные обои сохранили первоначальную яркость цвета.

Интерьер был Маше знаком, потому что с той же функциональной простотой была обставлена дача ее дедушки. Дачу Маша не просто любила – дом был частью ее. И когда дед продал его, Маша ощутила себя так, словно из нее вырезали кусок ее самой. Без этого фрагмента можно было функционировать, но его отсутствие постоянно ощущалось. Она превратилась в инвалида, чья ущербность не была видна никому, кроме нее. Ее даже мучали фантомные боли: она тревожилась, застраховали ли в этом году дачу от пожара, листала прогноз погоды, и только увидев «Синоптики обещают дождливое лето», вспоминала, что беспокоиться уже не о чем.

На дачу она больше никогда не приезжала. Может быть, ее купили добросердечные люди. Может быть, они пустили бы Машу внутрь, позволили побродить по саду, откусить от кисловатого жесткого яблочка старой китайки. Может быть. Но старый дом, подобно кораблю, исчез с ее радаров навсегда. Он не уплыл, а затонул. Погружаться на дно, плыть над заросшей водорослями палубой, слыша собственное тяжелое дыхание… Зачем? Даже богатое воображение ни на секунду не помогло бы ей поверить, что она снова отправляется на нем в плавание.

В этом заключалась еще одна причина, отчего Маша с готовностью согласилась на неожиданную просьбу Татьяны. «Дом, свой дом!»

Да, комнаты были похожи на те, в которых они жили с бабушкой и дедушкой. Тем острее ощущалось несходство всего остального, что было вокруг. Таволга не походила ни на одно из тех мест, где Маше доводилось бывать прежде. Она как будто оказалась в стеклянном шаре с метелью, только вместо снега здесь падали желтеющие листья берез. В шаре, где всегда одно и то же время года – «на исходе лета».

Она до сих пор на стыке августа и сентября попадала в безвременье, где была счастливой и в то же время встревоженной маленькой девочкой, которой почему-то не нужно идти в школу, и счастливой, но встревоженной девушкой, которой не нужно идти в институт. Словно эти, более ранние ее личности отпечатались ярче, чем нынешняя.

Безвременье. Подаренные две недели – светлые, но отзывающиеся в сердце смутной тоской. Как будто она, радуясь паркам, теплым солнечным улицам, поздним цветам и дымным запахам, в то же время в глубине души понимала, что должна быть не здесь. Но где?

Чем-то это ощущение было сродни тому, что охватывало ее каждое первое января. На один день реальность истаивала, приобретала зыбкость и сумеречность. Потому-то так тянуло к вчерашним салатам и бутербродам с икрой, подсыхающим в холодильнике, – они неоспоримо овеществляли эту реальность, придавали ей плотности, набивали материей жизни, словно опадающее тельце куклы – грубой ватой.

Все эти дни Машу тяготило, что приходится балансировать на грани правды и вранья в телефонных разговорах с мужем. Узнай Сергей, как обстоят дела на самом деле, он примчался бы к ней. «Оставаться там одной небезопасно». Она прямо-таки слышала, как он произносит это.

– Таволга – довольно большое село, – сказала Маша на второй день, почти не погрешив против истины. Таволга действительно была когда-то большим селом. Жителей кот наплакал, но ведь об этом ее никто не спрашивал. – Дом совсем простой, изба-пятистенок, но, знаешь, построена на совесть. Внутри тепло, уютно. Даже не знаю, что тебе еще рассказать. В общем, я собираюсь здесь работать, работать и еще раз работать.