Нет здесь никаких детей.



Но он кричит.

Я где-то слышал его крик.

Нет.

Не запирайте дверь.



Никто не кричит.



Господи Иисусе Herrgott[13] sakra[14].

Неужто вы не слышите его криков?



Петляющие между деревнями и крохотными городишками дороги становились все более прямыми, холмистый пейзаж постепенно выравнивался. Трубы заводов и фабрик. Я свернула на шоссе в сторону Праги и, прибавив скорость, сделала музыку погромче. Классический плей-лист, который загрузил кто-то другой до меня. Смычковые нарастали, спешили, разрезая красоту мелодии, словно гнались за кем-то, и это помогало мне почувствовать себя свободной.

Я сказала, что собираюсь посетить несколько здешних виноградников, купить немного местного вина, чтобы мы наконец-то смогли узнать, каково оно на вкус. А также совершить обстоятельный поход по «Икеа»…

…и остаться в Праге на ночь, только на одну ночь.

Лампы накаливания были единственным, что Даниель добавил в список покупок. Поехать со мной он не предложил.

А что еще я должна была ему сказать?

Что мне нужно немного времени для меня самой, а ты все равно ненавидишь гулять по «Икеа»? Подобное люди говорят друг другу, когда на самом деле имеют в виду нечто совсем другое.

Я перестроилась в правый ряд и ехала, высматривая съезд на Мельник. На все нужно время, думала я. Незачем спешить и волноваться. Новая жизнь не выстраивается в одно мгновение, и ничего не должно решаться за пятнадцать минут. Я вырвалась из этой карусели. Все эти утра, многие утра за многие годы, когда я сидела и обзванивала педагогов всех школ и детских садов округа, подыскивая временную замену на место заболевшего учителя, а в это время на экране компьютера всплывало новое сообщение об очередном педагоге, взявшем больничный, занятом уходом за заболевшим ребенком, ушедшем в отпуск за свой счет или просто в отпуск. Злилась, что народ не умеет следить за своим здоровьем или по крайней мере не заболевать в феврале и уж точно не в последнюю минуту, когда уже никакой замещающий учитель не сумеет поспеть вовремя к первым урокам и целые классы останутся без учителя. Персонал детского сада слезно, чуть ли не на коленях молил о замене, а в следующую секунду на экране появлялось еще одно сообщение — долгосрочный больничный, депрессия на фоне усталости, и воспитатель детского сада оставался один на один с девятнадцатью детьми. Ты не можешь заниматься каждым, говорил мне шеф. Это как мячики в компьютерной игре, стараешься поймать их, торопишься, все быстрее, быстрее, а их становится только больше и больше.





* * *


Я пробиралась по извилистым улочкам Мельника. Впереди величественно возвышался замок с восхитительным видом на две реки, Эльбу и Влтаву, которые в этом месте соединялись и дальше текли вместе. Замок королев-вдов, как прочла я в брошюре, которую мне вручили в кафе вместе с порцией мороженого. Как раз на склонах этого спускающегося к реке холма и были разбиты самые первые в Богемии виноградники, лозы для которых королева Людмила лично запросила из Франции в тринадцатом веке — настолько сильно ей понравилось вино, которое подавали при дворе французского короля. В настоящее время замок принадлежал одному дворянину, который после падения коммунистического строя возобновил выпуск продукции. Я попробовала несколько видов вин, посмаковала их во рту, пытаясь подобрать подходящее определение, прежде чем выплюнуть. Свежий и немного терпкий вкус, простой и не слишком крикливый, но все же отличный образчик хорошего вина, должно отлично подойти к рыбе или можно пить просто так. Легкое, с ароматом фруктов и трудно отличимое от «рислинга», впрочем, это и было гибридом «рислинга» и какого-то еще сорта винограда, названного в честь человека, который в девятнадцатом веке скрестил эти два сорта. Значит, вот каким должен быть «мюллер-тургау» на вкус. Я купила несколько бутылок, а также «блауэр португизер», «иоханнитер» и «мускат», и еще пару бутылок игристого вина из замка. Получился целый ящик, который я уложила в багажник.

Оставался всего один час. Я ехала на скорости под сто километров в час, в то время как мимо меня, подвывая, проносились безбожно дорогие тачки, и дорожные указатели мелькали все чаще и чаще.

Выражение на лицах людей, когда они узнавали о нашем решении. О том, что я уволилась. Восхищение и зависть или скорее даже радостное изумление, весьма схожее с облегчением, которое появляется, когда наконец-то избавишься от того, что тебя тяготит. Совершить то, о чем другие только грезят, воплотить свою мечту в жизнь, какие же вы все-таки смелые, ребята, и мы тоже так сможем, пусть не сейчас, но когда-нибудь обязательно. Складывалось такое впечатление, словно то, что я делала, я делала и для них тоже, показывала пример, в котором они нуждались.

Я никому не рассказывала и меньше всего Даниелю, о чем я думала, когда просыпалась в тревожные часы на рассвете, особенно когда мы выставили наш дом на продажу и освободили его от мебели, поскольку риелтор сказал, что голые стены и красивые, цепляющие взгляд детали, вроде медных кастрюль и льняных простынь, повысят спрос, ведь мы продаем не просто таунхаус, а мечту о той жизни, которую можно вести в таком доме.

В худшем случае, думала я — и с этой мыслью я не делилась ни с кем, — в какой-нибудь школе или детском саду наверняка найдется место для временно исполняющего обязанности учителя, которое я смогу получить.





* * *


Голос в автомобильном навигаторе привел меня в центр Праги, а оттуда дальше вниз, на гигантскую подземную автостоянку. В старых кварталах по ту сторону реки невозможно было найти место для парковки, поэтому последние километры я прошла пешком. Через знаменитый мост со всеми его скульптурами и средневековыми башенками, где туристы делали селфи, старясь поймать в кадр реку и крепость, и где струнный квартет исполнял нечто, что вполне могло оказаться Бахом.

У второй опоры моста направо отходила улочка. Следом шел переулок, через пятьдесят шагов по которому должна была находиться аркада с книжными полками и кофейными столиками, от чего складывалось ощущение, что ты в помещении и в то же время на улице.

Я спросила было ключ в кафе, но его там не оказалось.

— Ваш друг уже прибыл.

Хорошо было бы, если бы я могла сказать, что приехала в Прагу, только чтобы посетить магазин «Икеа», но меня ждал он. И это никак нельзя было назвать смягчающим обстоятельством.

Поль. Как объяснить Поля?


Как он выглядит в этом прозрачном полуденном свете, когда я вхожу в номер. Как солнечные лучи пробираются в полутемный переулок и находят его, полулежащего, вытянувшегося на постели с ноутбуком, волосы немного взъерошены, словно не знают, в какую сторону им расти, через открытое окно влетает шум кофеен и баров внизу на улице. Он в центре чего-то, что есть его мир, и в то же время нет, он словно бы рассеивается, разлетается на мельчайшие частицы, пребывая везде и нигде. Стопка партитур на круглом маленьком столике, брошенная на пол сумка, черный костюм с белой рубашкой на вешалке на двери ванной.

Как бы мне хотелось перепрыгнуть через то, что происходит сейчас в номере, опустить детали, но не выйдет. Тогда будет ничего не понятно.

Музыка с Карлова моста доносится сюда, но очень слабо, и мы способны расслышать ее только потому, что все наши чувства в этот момент обострены до предела и вибрируют.

— Слышишь, — говорит он. — Это Дебюсси.

Он встает, и снова этот его аромат. Слишком сильный, парфюмерный. Меня смущает, что он сменил лосьон для бритья. Его кончики пальцев наигрывают звучащую вдалеке мелодию на моей руке, движутся вверх по внутренней стороне предплечья, где самая чувствительная кожа. Такое чувство, словно никто прежде не касался меня там. Или делал это совсем не так. Не знаю, почему мы стесняемся друг друга. Почему до сих пор не в постели. Разве уже не минуло четверть часа с тех пор, как я поднялась в номер или даже больше? Несколько месяцев с момента нашей последней встречи. Каждый раз может оказаться последним и вместе с тем — первым.

— Тебе не следовало звонить, — сказала я. — Мы же договорились.

— Это ты так решила. Сердишься на меня?

— Я просто вне себя.

— Ударь меня, если хочешь.

Я делаю, как он говорит. Это часть нашего ритуала. Сражаясь, мы падаем на постель. Возможно, именно за этим я и возвращаюсь к нему снова и снова. Колочу его, пока он не защелкивает наручники на моих запястьях.

— Зачем же ты тогда сюда приехала?

— Потому что ты просил.

— Потому что ты не можешь сказать «нет».

— Могу.

— Тогда скажи.

— Нет. Нет. Нет.

Окно открыто, ни одна занавеска не колышется. Музыка все неистовее, мужские руки под моим платьем, все эти тряпки, которые лишь препятствие у нас на пути. Кто-нибудь может увидеть нас, услышать, из кофеен внизу, в переулке, и спросить себя, чем это они там занимаются. А потом рассмеяться или, наоборот, покраснеть, тайно мечтая оказаться на месте этих иностранцев, которые занимаются любовью, пока не победят или не сдадутся.

— Выходит, тебя по чистой случайности пригласили концертировать в Праге?

— Хочешь верить, что это случайность?

— Да… Нет.

Он замотал мне простыней рот, чтобы я больше ничего не смогла сказать.

Я не заметила, когда его партитуры успели разлететься по полу — теперь придется повозиться, чтобы сложить все обратно. Ползая передо мной по полу с нотами в руках, он с выражением глубокой сосредоточенности на лице раскладывал их по порядку. Я наблюдала с кровати за тем, как он, по-прежнему голый, ползает на четвереньках. Даже не знаю, что бы я сказала о его теле. Нужно ли его вообще описывать? Оно становится тогда таким жалким, словно все сводится к одной лишь физической оболочке. Напрягшиеся на бедрах мускулы, когда он поменял позу, потянувшись за очередным листком. Тонкая шея, которая напомнила мне породистого кота, когда я впервые увидела его. Бледная кожа — он не любил бывать на солнце. Причина крылась в каком-то кожном недуге, с которым он справлялся с помощью мазей и лекарственных препаратов. Болезнь не заразная, но оставляющая светлые пятна на спине и ниже. Я вытянула ногу и пальцем погладила одно пятнышко. У меня возникло желание сделать нечто такое, что физически невозможно.

— Не сейчас, — сказал он и, рассмеявшись, попытался отпихнуть мою ногу и следом мои руки, отмахнуться от моего лица. — Мне нужно привести все в порядок перед концертом, сходить в душ. Нам пора одеваться, я заказал столик. Слышишь, перестань.





* * *


Мы прогуливались рука об руку. Такое бывало не часто, куда реже, чем мы занимались любовью. Если уж на то пошло, то всего один-единственный вечер, после концерта в Эребру, когда ему удалось отделаться от своих коллег-оркестрантов и он шел, держа меня за руку, на глазах у всех прохожих. Тогда это меня смущало. Я никого не знала в Эребру, было темно, и задувал ледяной ветер. Дело было в феврале, и навстречу нам попадалось не так много прохожих, но я все равно видела в их глазах наше отражение. Голограмму. Проекцию. Иллюзию того, что мы пара.

Наверное, мне не стоило называть это любовью. Сколько встреч у нас было? Больше десяти, но меньше двадцати.

И меньше года с тех пор, как это началось.

Должно быть, я обратила на него внимание уже во время того первого концерта. Мужчина, который солировал на кларнете. У него была долгая партия, я в этом уверена, только не спрашивайте меня, кто ему аккомпанировал. Билет мне дала подруга, чей муж заболел, она была знакома с кем-то из оркестра, это был юбилейный концерт, и по этому случаю после выступления состоялась небольшая вечеринка. Потом я осталась на ночь. Он жил в отеле на Королевском Повороте, все это казалось безопасным и одновременно смертельно опасным. Я всегда питала слабость к высоким мужчинам, а тут еще кларнет, который поднимался, обнаженный в своем звучании, и его пальцы, которые летали и нажимали на кнопки, словно он прямо в это самое мгновение изобретал тона и аккорды, или мне только кажется, что во всем этом уже тогда таилось что-то неизбежное. Нечто такое, чем понемногу запасаешься, чтобы в тот день, когда тебя призовут к ответу, было на чем строить себе защиту. После этого я больше уже не могла слушать классическую музыку ни с кем другим и никогда не включала ее дома.

Я покончила с этим прежде, чем мы начали продавать дом. После этого я встретилась с Полем лишь раз. Многие посчитали бы, что я предала Даниеля, но правда заключалось в том, что я не смогла бы предать никого из них.





* * *


А теперь вот Прага. Концерт был коротким, он проходил в роскошном вычурном зале в огромном концертном комплексе. На мне было платье из темно-синего бархата, еще ни разу не надеванное, а Поль в своем черном костюме; мы шли по улицам старого города, направляясь в ресторан, где Поль заказал столик. Никто не узнал бы нас здесь. Мы продолжали держаться за руки, ощущение его теплой, но совсем не сильной хватки. Возле крохотной и ужасно старой церквушки он остановился. Серый массив камня со сводчатыми окнами и чрезвычайно заостренной крышей словно приседал между более высокими домами, выкрашенными в нарядные светло-голубые, розовые и белые тона и похожие на пирожные, покрытые сахарной глазурью. Церквушка находилась на перекрестье туристических маршрутов, и мы оказались на пути оживленного людского потока.

— Давай зайдем, — предложил он и притянул меня к себе поближе. Я рассмеялась.