— Помнишь то место у оливковой рощи со странными скульптурами на стенах, с головами животных? А мы с Дэниелом остались в домике у бассейна? Бен был еще младенцем, таким крошечным. — Анджела вытянула руки, показывая размер. — Теплым и идеальным, как ломоть хлеба.

— Конечно, помню, — ответила Карла. — Это был первый отпуск, в который мы его взяли. Мы с Тео проводили все время на шезлонгах под деревьями, и он засыпал, лежа между нами. — Она закрыла глаза. — Что это были за деревья? Как думаешь, дубы? А может, платаны…

— А те потрясающие закаты, — сказала Анджела. — Помнишь их? Все было окрашено розовым.

— И ты не могла вытащить Дэниела из бассейна ни за какие коврижки. Помнишь, как он рассердился, когда хотел научить Бена плавать, а мы ему сказали, что Бен еще слишком маленький?

Анджела покачала головой.

— Правда? — спросила она, наклоняясь, чтобы потушить сигарету в пепельнице на ковре. — Даже не верится. Представить это сейчас вот здесь, — она обвела рукой неуютную комнату, в которой они находились, — что все мы были так счастливы. Это кажется невероятным. Все то счастье разбилось на мелкие кусочки.

Карла поднялась и смотрела на сестру, оплакивая утерянную ими радость от жизни. Все ее тело, руки и ноги дрожали.

— Невероятным, — прохрипела она. — Правда? Стоило стать беспечной всего на пару минут, ослабить внимание на пару часов — и дверь осталась открытой. И вот результат.

Она вспомнила, как на нее тогда посмотрела сестра: взгляд остекленевший, губы шевелятся, но не произносят ни звука.



Карла достала еще одну горсть пепла, поднесла к губам, а потом высыпала на землю.





Сумевшая спастись




Они прогуляли уроки и проскользнули сквозь ворота школы незамеченными. Автобус в город и обратно ходит раз в час. Надо спешить, чтобы успеть! Ее подруга приподнимает юбку и бежит вперед, отчаянно размахивая руками, чтобы их заметил водитель. Девушка трусит следом, школьный рюкзак с книгами неловко перекинут через плечо, большие груди подпрыгивают. Они забираются в автобус, проходят мимо ухмыляющегося водителя и пассажиров, сидящих с кислыми минами.

Когда они выходят из автобуса, девушка начинает жалеть, что поехала. На улице жарко, тротуары заполнены покупателями. Здесь нечего делать и некуда идти. Они вяло переходят из магазина в магазин, разглядывают одежду, которая им не по карману, покупают в магазине на углу дешевые крепкие сигареты. Курят одну за другой, пока не начинают чувствовать тошноту.

Потом они заходят в паб, но бармен отказывается их обслуживать. Они сидят за столиком на улице, приподняв юбки. Загорают. Взрослые мужчины за соседним столиком бросают на них косые взгляды. Подходит молодой парень, смотрит на них, потом только на ее подругу и улыбается. Он некрасив: глаза посажены слишком близко, шея в расчесанных до крови угрях. Ее подруга закатывает глаза, давая понять, что ему точно ничего не светит, и смеется.

Откуда-то доносится музыка — то ли по радио, то ли из музыкального автомата. Девушка уже слышала эту песню раньше — она медленная, а исполняет ее мягкий, хриплый мужской голос под акустическую гитару. Несмотря на жаркое полуденное солнце, девушке холодно. Ощущение такое, будто кто-то облил ее с ног до головы бензином. И все же на затылке, в том месте, где волосы собраны в конский хвост, пульсирует горячее зловещее предчувствие.

Должно случиться что-то плохое.





25




Погрузив руки в теплую мыльную воду в наполненной почти до краев раковине, Мириам вдруг оказалась во власти настолько ярких и мучительных воспоминаний, что невольно пошатнулась. Это были не явственные воспоминания, а скорее ощущение: внезапный толчок горячей артериальной крови, поднимающейся по пальцам, и сразу после него — шок разочарования. Скорби. Невозможности отыграть все назад. Она стояла у раковины в крохотной ванной, опустив руки в воду, и не могла пошевелиться целую минуту, а может, даже две. Правая рука, будто в спазме, намертво вцепилась в щетку для ногтей, а левая — в ножницы.

Затем напряжение спало, руки расслабились, и она пришла в себя. Вытащив пробку слива, она посмотрела, как убегает мыльная вода, и положила щетку и ножницы на маленькую полочку под зеркалом. Потом тщательно вытерла руки и, смочив ватный диск антисептическим лосьоном, аккуратно обработала царапины на шее и руках. Отрезав от рулона несколько полосок лейкопластыря, заклеила ими самые глубокие царапины на левом предплечье.

Закончив, Мириам перешла в каюту и занялась уборкой. Она вернула на место упавшие с полок книги и деревянную шкатулку; с помощью щетки и совка собрала с пола осколки и рассыпавшуюся землю: один из горшков с растениями упал с подоконника и разбился. Само растение, небольшой стебелек эстрагона, пришлось выбросить. Несмотря на то что спина ныла, а стоять на полу на коленях было очень больно, она продолжала действовать упорно и методично, изо всех сил стараясь стереть все следы стычки со злобной девчонкой. Ее душила ярость, но ей удавалось ее сдерживать, пока под столом не нашлась слегка погнутая золотая сережка Лоррейн. Вот тогда Мириам разрыдалась.

Почему людям обязательно надо брать то, что им не принадлежит? Почему им надо взять и испортить то, что принадлежит ей?



Самым ярким воспоминанием Мириам о том, что произошло сразу после похищения, была вовсе не больница. И не мать, которая рыдала так сильно, что буквально висела на руках отца, когда они приехали ее навестить в самый первый раз. Не многочасовые беседы с полицией и не разбившие у их дома лагерь многочисленные журналисты с телекамерами. Больше всего ей запомнилась невероятная доброта родителей Лоррейн. Отец Лоррейн, войдя в ее больничную палату, сжал ей руку и заплакал, бормоча:

— Слава богу, слава богу, что с тобой все в порядке.

Мириам не поверила, что он говорил искренне. Наверняка он думал: Почему не ты? Почему это была не ты?

После похорон Лоррейн в доме ее родителей устроили поминки. Мириам спросила, может ли она подняться наверх в комнату Лоррейн и немного побыть в ней, и мать Лоррейн, эта маленькая сломленная горем женщина, сумела ей улыбнуться.

— Конечно, можно, — сказала она. — Тебе здесь всегда рады. Приходи в любое время, когда захочешь.

Наверху, сидя за туалетным столиком Лоррейн, Мириам разглядывала яркие резинки для волос своей подруги, ее губную помаду темно-розового и красного цвета, тени для век — пурпурные, голубые и белые. Перед зеркалом стояла шкатулка для драгоценностей, которая, когда ее открывали, играла мелодию «Зеленые рукава» [2]. Мириам восхищалась ею с самого детства. Внутри лежали ожерелья и браслеты, кольцо, слишком маленькое для пальцев Мириам, и миниатюрные золотые серьги-конго, которые она сунула в карман куртки.

С поминок она ушла, не попрощавшись.


Через три дня машину Джереми обнаружили на автостоянке у скалы в районе, который иронически называли «живописной местностью». Это было одно из мест, куда люди приезжали, чтобы свести счеты с жизнью. Еще через три дня береговая охрана прекратила поиски из-за непогоды. А через три недели двое маленьких детей, играя на пляже неподалеку от Гастингса, наткнулись на отрубленную человеческую ступню, чей размер и цвет были такими же, как у Джереми. Совпадала и группа крови. Он ушел в мир иной, и не важно, разбился ли он о скалы или был зарезан винтом проходящего судна. От него осталась только записка, найденная в бардачке брошенной им машины, с одним-единственным словом: Простите.

Простите.

В школе Мириам все жалели. Всем было ее жаль, но никому не хотелось иметь с ней дело. Все на нее смотрели, но никто не встречался с ней взглядом. Ее имя было у всех на устах, но никто с ней не разговаривал ни на переменах, ни во время обеда. Когда она проходила мимо, все, даже учителя, ласково улыбались ей, но при этом глядели не на нее, а куда-то поверх ее головы. На ней словно было клеймо. Родители, психолог, полицейские — все говорили ей, что в случившемся с Лоррейн нет ее вины.

— Никто и не думает, что ты должна была поступить иначе, Мириам.

Но то, что они сочли необходимым это сказать, говорило само за себя. Тот факт, что они говорили это, означал, что на самом деле они думали об этом и считали: Ты могла поступить иначе. Никто не ждал от тебя этого. Но ты могла.

Никто никогда не произнес это вслух. Пока не появился Тео Майерсон.





Сумевшая спастись




Она знает, что он с ней сделает, когда поймает. Эта девушка прошла полный круг. Лежа в грязи, она вспоминает, какой была в то утро, как сидела за туалетным столиком, расчесывала волосы, собрала их в конский хвост и крепко стянула лентой на затылке.

Тогда она еще была невинна.

Разве не могла она это остановить? Могла. Когда подруга предложила прогулять школу, надо было просто покачать головой и пойти на занятия по математике. А в городе она могла отказаться от паба и предложить вместо него парк. Она могла сказать: «Я не сяду в эту машину». Она могла настоять на этом.

Но даже после того как все закрутилось, она могла поступить иначе.

Ей не нужно было бежать. Вместо того чтобы бежать, она могла выбрать осколок стекла из тех, что валялись на пожухлой траве под окном, которое она разбила. Она могла засунуть этот осколок в карман джинсов и прокрасться обратно в дом, туда, откуда раздавались всхлипывания подруги. Могла проскользнуть в комнату, где он держал ее, прижав к грязному полу. Босиком, затаив дыхание, она могла бы двигаться достаточно быстро. Она могла бы схватить его за волосы, потянуть назад и воткнуть кусок стекла ему в горло.

Но теперь уже слишком поздно.





26




Айрин, дремавшую в кресле у окна с романом Пэт Баркер «Взорви свой дом» на коленях, разбудил дождь. Ливень обрушился внезапно и с такой силой, что капли дождя забарабанили по каменным плитам на улице, словно град, заглушая все остальные звуки. Айрин чудом расслышала чей-то плач за окном.

Сначала она решила, что ей показалось, затем, поднявшись на ноги, с замиранием сердца подумала, что это могла быть Карла. Отчаявшаяся и полная боли, она могла снова вернуться в соседнюю квартиру. Но потом Айрин услышала стук в дверь, такой тихий и неуверенный, словно за дверью был ребенок. И едва слышный голос:

— Айрин! Вы дома?

На пороге стояла Лора, промокшая насквозь, в ужасном состоянии: куртка порвана, на левой стороне лица синяк размером с теннисный мяч. Она вся дрожала и плакала, словно маленькая девочка.

— Лора, боже мой! Заходи скорее в дом. — Айрин потянулась к ней, но Лора отшатнулась.

— Не надо, — всхлипнула она. — Не надо. Я не заслуживаю вашей доброты.

— О чем ты вообще говоришь? Лора, ради бога! — Она ухватилась за промокшую куртку девушки. — Входи же, там дождь!

Когда дверь закрылась и Лора оказалась в полутемном коридоре, она отряхнулась, как собака.

— Вы должны меня прогнать, — сказала она горестно. — Вы должны послать меня к чертовой матери, но вы никогда этого не сделаете, потому что слишком добрая и вежливая.

— Довольно! — сердито произнесла Айрин. — Перестань нести чепуху. Снимай мокрую куртку и положи ее на батарею. На улице, наверное, похолодало? Я включу отопление. А теперь давай не топчись на месте и не разводи слякоть. Ступай в гостиную. Я сейчас включу отопление, а потом мы выпьем чаю. И ты мне все расскажешь. А начать можешь с самого начала.



Когда Айрин вернулась с чаем, Лора сидела на полу посреди гостиной, скрестив ноги и подперев голову руками. Айрин протянула ей кружку.

— Ну что же. Давай поговорим. Что случилось?

Когда Айрин устроилась в кресле, Лора начала свой рассказ. Она сказала, что взяла деньги из кошелька Айрин, о чем та, конечно, знала, потому что была забывчивой, но не глупой. Лора сообщила, что прихватила кое-что и из соседней квартиры: увидела открытую дверь и стащила сумку из коридора. Об этом Айрин не знала.

— То, что ты взяла, все еще у тебя? — строго спросила она, и девушка кивнула. — Тогда надо вернуть. Деньги — это одно, Лора, и я понимаю, что ты оказалась в трудном положении. Но нельзя брать вещи, которые для кого-то многое значат. Что бы ты почувствовала, — выговаривала она Лоре, — если бы кто-нибудь забрал у меня часы Уильяма? Что бы ты сама подумала об этом человеке?

Лора съежилась от стыда. С несчастным лицом она вытрясла содержимое рюкзака на пол в гостиной, взяла две маленькие шкатулки для драгоценностей и передала их Айрин.

— Но это еще не самое страшное, — произнесла она почти шепотом.