Она подтянула юбку, чтобы он получше все рассмотрел, и он в знак благодарности улыбнулся ей, а она, вместо того чтобы улыбнуться в ответ, скривилась и заговорила с подружкой. Будто бы.
Будто бы.
Он почувствовал себя мерзко, словно что-то разъедало его изнутри. Ощутил обиду из-за того, что она не улыбнулась в ответ. И страстное желание.
12
Мириам боялась, что не сможет добраться до баржи. Ей казалось, что она потеряет сознание прямо здесь, на тропе. Она почувствовала, как на нее накатила грохочущая волна паники, в глазах потемнело, в груди защемило. Дыхание стало прерывистым, сердце громко стучало. С трудом спустившись по лестнице в каюту, она рухнула на скамейку, опустила голову и, прижав подбородок к груди и уперев локти в колени, пыталась дышать ровнее и унять сердцебиение.
Дура, дура, дура! Ей ни в коем случае не следовало туда ходить, чтобы посмотреть на него: кто знает, чем это могло закончиться? Он мог позвонить в полицию и заявить, что она его преследует, и тогда все, что она задумала, могло сорваться.
Она поддалась нестерпимому желанию увидеть Майерсона — хотя бы мельком. Хороших новостей не было: после ее звонка детективу Баркеру прошло уже два дня, а она так и не услышала, чтобы в связи со смертью Дэниела допросили кого-то еще.
Она стала спрашивать себя: может, они не восприняли ее всерьез? Уже бывало так, что люди говорили, будто находятся на ее стороне, притворялись, что слушают ее, а потом просто игнорировали. Может, Майерсон сказал про нее что-то порочащее? Вот почему ей так важно было увидеть его и прочитать на его лице страх, подавленность или страдание.
И она точно знала, куда именно смотреть: в окно, выходящее в сад. Это было окно в его кабинет, перед которым стоял массивный стол из красного дерева, за которым Тео Майерсон трудился, склонившись над ноутбуком. А пока он составлял предложения и создавал образы, в квадратной стеклянной пепельнице дымилась, догорая, сигарета. Он написал образ Мириам, воспользовавшись ее собственным рассказом, что было сродни насилию.
Когда Мириам представляла, как Майерсон сидит дома за своим столом, потом спускается на кухню, чтобы приготовить себе перекусить, и, возможно, задерживается на мгновение перед фотографией в рамке, на которой изображены они с женой — молодые, жизнерадостные и улыбающиеся, она не придумывала все это. Она побывала в прекрасном викторианском доме Тео на Ноэль-роуд, проходила через переднюю в темный коридор со стенами, выкрашенными в модный оттенок пепла или камня, а, может, дыхания крота или мертвой рыбы. Она восхищалась картинами на стенах и лежавшим на старинном паркете персидским ковром, словно усыпанным драгоценными камнями. Книжные полки в гостиной стонали под тяжестью дорогих изданий в твердых переплетах. На столе в холле она с острой жалостью заметила фотографию в серебряной рамке, с которой улыбался темноволосый малыш.
Мириам работала в книжном магазине не более полугода, когда впервые увидела Майерсона: он прогуливался по тропинке со своей собакой, маленьким брехливым терьером. Он привязывал его на причале, пока просматривал книги. Майерсон и шеф Мириам Николас говорили о том, что продавалось хорошо, а что пылилось на полках, кто подвергался нападкам на страницах «Лондонского книжного обозрения» и кого номинировали на Букеровскую премию. Укрывшись за полками в тени, Мириам их незаметно подслушивала.
Она читала его книги, как и большинство людей. Его первый роман, опубликованный еще в середине девяностых, неплохо продавался и имел хорошие отзывы, а второй стал безусловным бестселлером. После этого его имя исчезло не только из списков бестселлеров, но и вообще из книжных магазинов, а вновь появилось в статье субботнего приложения, где рассказывалось о большом литературном успехе девяностых годов, разрушенном личной трагедией.
Мириам всегда считала его сочинения переоцененными. Однако и она, как оказалось, не была застрахована от перемены мнения о знаменитости после личного общения. Удивительно, как быстро люди начинают превозносить работы, когда их автор перестает быть абстрактной фигурой, самодовольной фотографией на обложке книги и становится обычным живым человеком с застенчивой улыбкой и дурно пахнущей собакой.
Однажды в среду утром в начале лета, примерно через полгода после первого посещения магазина, Майерсон появился в нем, когда Мириам была совсем одна. Как обычно, он привязал собаку, и Мириам принесла ей миску с водой. Он любезно поблагодарил ее, спросив, есть ли у них в продаже последний роман Иэна Рэнкина. После небольшой проверки Мириам сообщила, что он еще не вышел и должен появиться на следующей неделе, и предложила отложить для него экземпляр. Он принял предложение, и они разговорились. Мириам спросила, работает ли он над новой книгой, и он ответил, что работает и хочет попробовать силы в детективном жанре.
— В самом деле? — удивилась Мириам. — Никогда бы не подумала, что это ваше.
Усмехнувшись, Майерсон покачал головой.
— Ну-у… — сказал он, — вообще-то нет, но мне, похоже, пора как-то встряхнуться. — Это была правда: с тех пор, как он опубликовал что-то существенное, прошло более десяти лет. — Я подумал, что стоит попробовать себя в каком-нибудь другом жанре, — продолжил он и постучал себя по виску указательным пальцем. — Посмотрим, что из этого получится.
На следующей неделе, когда новый роман Рэнкина поступил в магазин, Мириам отложила для него один экземпляр. Только Тео за ним не пришел ни тогда, ни завтра, ни через день. У нее был его адрес — раньше ему присылали книги по почте, — и она точно знала, где он живет. Это было совсем недалеко от ее плавучего дома — менее чем в миле в другую сторону по каналу, — и она решила отнести ему книгу сама.
Она спрашивала себя, не будет ли ее приход расценен как вторжение, но, открыв дверь, он, казалось, искренне обрадовался.
— Это так мило с вашей стороны, — сказал он, приглашая ее войти. — А меня слегка выбила из колеи погода. — Выглядел он не важно: темные круги под глазами, белки вокруг зрачков пожелтели, лицо красное. В доме пахло дымом. — Это время года всегда на меня плохо действует, — добавил он хриплым голосом.
Он не стал вдаваться в подробности, и Мириам промолчала. Она неловко коснулась его руки, и он отстранился, смущенно улыбаясь. В начале знакомства с Тео Майерсоном Мириам чувствовала к нему необыкновенную нежность.
Они пили чай в маленьком дворике возле кухни и говорили о книгах. Было начало лета, вечера становились все длиннее, в воздухе стоял терпкий запах глицинии, где-то по радио тихо играла музыка. Откинувшись назад с закрытыми глазами, Мириам ощущала глубокую удовлетворенность и собственную избранность. Сидеть здесь, в одном из лучших лондонских садов прямо в центре города, и разговаривать на самые разные темы с выдающимся писателем! Она вдруг подумала, что перед ней открывается возможность расширить горизонты своей жизни, сделать ее гораздо богаче (в культурном смысле) и полнее. Не то чтобы ей представлялось нечто романтическое — только не с Тео. Мириам не была дурой. Она видела фотографии его жены и понимала, что во всем ей уступает. Но сейчас он сидел рядом и обращался с ней как с равной. Как друг. Когда в тот вечер она уходила, Тео тепло пожал ей руку.
— Заходите в любое время, — сказал он с улыбкой.
И по глупости она поверила ему на слово.
В следующий раз она пришла не с пустыми руками. Она принесла нечто, что, по ее мнению, могло их сблизить. Это была написанная ею книга, в которой рассказывалась ее собственная история. Над этими мемуарами она работала много лет, но показать их кому-нибудь ей не хватало смелости, поскольку Мириам никогда и никому не доверяла настолько, чтобы поделиться своей тайной. Так было до встречи с Майерсоном, настоящим писателем и человеком, которого тоже не отпускала пережитая им трагедия. Она выбрала его.
И совершила ошибку.
Она считала, что доверяет свою историю человеку чести, порядочному и благородному, тогда как на самом деле обнажила душу перед мошенником и хищником.
А казалось, что уже должна была научиться разбираться в людях.
Первого хищника, которого Мириам встретила в своей жизни, звали Джереми. Или коротко Джез. В одну душную июньскую пятницу его бледно-голубой «Вольво»-универсал остановился возле голосовавших на шоссе Мириам и ее подруги Лоррейн. Они путешествовали автостопом: в восьмидесятых годах это не было редкостью даже в Хартфордшире. Прогуляв последние два урока в школе, девушки отправились в город, чтобы потусоваться, спокойно покурить и примерить одежду, которую не могли себе позволить купить.
Когда машина остановилась, Лоррейн села на переднее сиденье, потому что… почему бы и нет? Она была стройнее и привлекательнее подруги (хотя, честно говоря, они обе не были красотками). И машина остановилась, конечно, ради нее. В общем, она заняла переднее сиденье, а Мириам устроилась сзади, за Лорри. Водитель поздоровался, назвал свое имя и спросил, как зовут их, но на Мириам не посмотрел ни разу.
Под ногами у Мириам грохотали пустые пивные банки и бутылка из-под виски. Джез и Лоррейн закурили, и у дыма от сигарет был какой-то странный запах, какой бывает у прокисшего молока. Мириам хотела выйти из машины, едва в ней очутилась. Она знала, что им не следовало в нее садиться, что это была плохая идея. Она уже открыла рот и хотела об этом сказать, но машина тронулась и начала быстро набирать скорость. Мириам даже хотела открыть дверь, надеясь, что это заставит Джеза затормозить, но потом решила, что он просто примет ее за сумасшедшую. Она опустила окно и вдохнула жаркий летний воздух.
По радио зазвучала медленная песня, и Джереми потянулся, чтобы сменить станцию, но Лоррейн взяла его за руку.
— Оставь, — сказала она. — Мне нравится эта песня. А тебе разве нет? — Она начала подпевать:
Мне ничуть не жаль, что был вместе с ней,
Что забрал у нее, не верну никогда.
Джез отвез их не в город, а к себе домой — «покурить», как он выразился.
— У нас есть сигареты, — сказала Мириам, на что Лорри и Джез только засмеялись:
— Не такие, Мириам.
Джез жил в ветхом фермерском доме в нескольких милях от города. Дом стоял в конце длинной извилистой дороги, ведущей в никуда. Асфальтовое покрытие становилось все у2же и у2же, а при подъезде к дому дорога и вовсе стала грунтовой. У Мириам скрутило живот, она даже боялась, что не сдержится. Джез вышел из машины, чтобы открыть ворота.
— Думаю, нам лучше уехать, — сказала Мириам Лоррейн дрожащим, настойчивым голосом. — Тут стремно. Он стремный. Мне это не нравится.
— Не будь такой размазней, — ответила Лорри.
Джез заехал на подъездную дорожку и припарковался рядом с другой машиной, старым белым «Ситроеном», увидев который Мириам приободрилась. У ее матери была такая же машина. На них обычно ездили женщины среднего возраста. Она подумала, что его мать, возможно, тоже здесь, но потом заметила, что все колеса машины спущены. Несмотря на жару, ее пробрала дрожь.
Джез вылез из машины первым, Лоррейн последовала за ним. Мириам на секунду заколебалась. Может, ей стоит остаться в машине? Лоррейн посмотрела на нее и сделала большие глаза.
— Пошли! — произнесла она, губами и жестом показывая Мириам следовать за ней.
Мириам вылезла и нетвердой походкой направилась к дому. Очутившись в тени после яркого солнечного света, она увидела, что дом не просто ветхий, а заброшенный. Верхние окна были без стекол, а нижние заколочены.
— Ты здесь не живешь! — возмущенно воскликнула Мириам.
Джез повернулся и впервые посмотрел на нее — его лицо не выражало никаких эмоций. Ничего не ответив, он отвернулся и взял Лоррейн за руку. Лоррейн оглянулась через плечо на Мириам, и Мириам увидела, что она тоже испугана.
Они вошли в дом. Внутри было грязно, пол усеян полиэтиленовыми пакетами, пустыми бутылками и пачками из-под сигарет. Стоял стойкий запах фекалий, причем не животных. Мириам зажала нос и рот рукой. Ей хотелось повернуть назад, выбежать на улицу, но что-то мешало ей сделать это, заставляя переставлять ноги и двигаться вперед. Она проследовала за Лоррейн с Джезом вниз по коридору, прошла мимо лестницы и оказалась в комнате, которая, судя по всему, некогда была гостиной: к стене был придвинут сломанный диван.
Мириам подумала, что если она будет вести себя нормально, то, возможно, ничего плохого и не случится. Она могла заставить себя не паниковать. То, что все это походило на сюжет фильма ужасов, вовсе не означало, что события будут развиваться как в фильме ужасов. Как раз наоборот. В фильмах ужасов девушки никогда ничего не предчувствуют. Они были такими глупыми.
Они были такими глупыми!
Сумевшая спастись
Она приходит в себя.
Суставы ломит, бедра болят, глаза почти ничего не видят, дышать невозможно. Невозможно дышать! Она рывком принимает сидячее положение, чувствуя, как бешено колотится сердце. От адреналина кружится голова. Она резко втягивает воздух через нос. Она может дышать, но у нее во рту что-то мягкое и влажное. Кляп! Чувствуя, что ее вот-вот вырвет, она пытается его выплюнуть. Руки ее связаны за спиной, и она, преодолевая боль, яростно пытается освободиться. Наконец ей удается высвободить правую руку и вытащить тряпку изо рта. Это выцветшая синяя футболка.
В другой комнате, где-то рядом, слышен плач. (Сейчас не время об этом думать.)
Она поднимается. Правый глаз не открывается. Девушка аккуратно снимает ногтями с ресниц корочку засохшей крови. Так немного лучше. Глаз слегка приоткрывается. Теперь зрение становится объемным.
Дверь заперта, но есть окно, и она на первом этаже. Окно маленькое, да и она не очень стройная. Темнота еще не сгустилась. На западе, ближе к горизонту, собираются в стаю скворцы, потом разлетаются в разные стороны и опять слетаются вместе. Небо то наполняется птицами, то пустеет, то снова наполняется, и это прекрасно. Девушке кажется, что если она останется здесь, на этом месте, и продолжит смотреть, то никогда не стемнеет, и он никогда не придет за ней.
Всхлипы становятся громче, и она отходит от окна. Птиц больше не видно.
Как и дверь, окно заперто, но стекло можно разбить. Да, разбить можно, но бесшумно это сделать не получится, и успеет ли она выбраться, прежде чем он за ней явится? Сможет ли она вообще пролезть в такой маленький проем? Вот подруга бы точно смогла. Она стройная, до тринадцати лет занималась балетом, и к тому же гибкая — не то что она.
(Сейчас она не может думать о своей подруге, о том, как гнется ее тело и как сильно оно может изогнуться, прежде чем сломается.)
Плач стихает, потом снова возобновляется, и она слышит голос, повторяющий: «Пожалуйста, пожалуйста». Самое смешное (хотя на самом деле ничего смешного тут нет) заключается в том, что это голос не ее подруги, а его. Это он ее умоляет.
13
Будто бы.
Он почувствовал себя мерзко, словно что-то разъедало его изнутри. Ощутил обиду из-за того, что она не улыбнулась в ответ. И страстное желание.
12
Мириам боялась, что не сможет добраться до баржи. Ей казалось, что она потеряет сознание прямо здесь, на тропе. Она почувствовала, как на нее накатила грохочущая волна паники, в глазах потемнело, в груди защемило. Дыхание стало прерывистым, сердце громко стучало. С трудом спустившись по лестнице в каюту, она рухнула на скамейку, опустила голову и, прижав подбородок к груди и уперев локти в колени, пыталась дышать ровнее и унять сердцебиение.
Дура, дура, дура! Ей ни в коем случае не следовало туда ходить, чтобы посмотреть на него: кто знает, чем это могло закончиться? Он мог позвонить в полицию и заявить, что она его преследует, и тогда все, что она задумала, могло сорваться.
Она поддалась нестерпимому желанию увидеть Майерсона — хотя бы мельком. Хороших новостей не было: после ее звонка детективу Баркеру прошло уже два дня, а она так и не услышала, чтобы в связи со смертью Дэниела допросили кого-то еще.
Она стала спрашивать себя: может, они не восприняли ее всерьез? Уже бывало так, что люди говорили, будто находятся на ее стороне, притворялись, что слушают ее, а потом просто игнорировали. Может, Майерсон сказал про нее что-то порочащее? Вот почему ей так важно было увидеть его и прочитать на его лице страх, подавленность или страдание.
И она точно знала, куда именно смотреть: в окно, выходящее в сад. Это было окно в его кабинет, перед которым стоял массивный стол из красного дерева, за которым Тео Майерсон трудился, склонившись над ноутбуком. А пока он составлял предложения и создавал образы, в квадратной стеклянной пепельнице дымилась, догорая, сигарета. Он написал образ Мириам, воспользовавшись ее собственным рассказом, что было сродни насилию.
Когда Мириам представляла, как Майерсон сидит дома за своим столом, потом спускается на кухню, чтобы приготовить себе перекусить, и, возможно, задерживается на мгновение перед фотографией в рамке, на которой изображены они с женой — молодые, жизнерадостные и улыбающиеся, она не придумывала все это. Она побывала в прекрасном викторианском доме Тео на Ноэль-роуд, проходила через переднюю в темный коридор со стенами, выкрашенными в модный оттенок пепла или камня, а, может, дыхания крота или мертвой рыбы. Она восхищалась картинами на стенах и лежавшим на старинном паркете персидским ковром, словно усыпанным драгоценными камнями. Книжные полки в гостиной стонали под тяжестью дорогих изданий в твердых переплетах. На столе в холле она с острой жалостью заметила фотографию в серебряной рамке, с которой улыбался темноволосый малыш.
Мириам работала в книжном магазине не более полугода, когда впервые увидела Майерсона: он прогуливался по тропинке со своей собакой, маленьким брехливым терьером. Он привязывал его на причале, пока просматривал книги. Майерсон и шеф Мириам Николас говорили о том, что продавалось хорошо, а что пылилось на полках, кто подвергался нападкам на страницах «Лондонского книжного обозрения» и кого номинировали на Букеровскую премию. Укрывшись за полками в тени, Мириам их незаметно подслушивала.
Она читала его книги, как и большинство людей. Его первый роман, опубликованный еще в середине девяностых, неплохо продавался и имел хорошие отзывы, а второй стал безусловным бестселлером. После этого его имя исчезло не только из списков бестселлеров, но и вообще из книжных магазинов, а вновь появилось в статье субботнего приложения, где рассказывалось о большом литературном успехе девяностых годов, разрушенном личной трагедией.
Мириам всегда считала его сочинения переоцененными. Однако и она, как оказалось, не была застрахована от перемены мнения о знаменитости после личного общения. Удивительно, как быстро люди начинают превозносить работы, когда их автор перестает быть абстрактной фигурой, самодовольной фотографией на обложке книги и становится обычным живым человеком с застенчивой улыбкой и дурно пахнущей собакой.
Однажды в среду утром в начале лета, примерно через полгода после первого посещения магазина, Майерсон появился в нем, когда Мириам была совсем одна. Как обычно, он привязал собаку, и Мириам принесла ей миску с водой. Он любезно поблагодарил ее, спросив, есть ли у них в продаже последний роман Иэна Рэнкина. После небольшой проверки Мириам сообщила, что он еще не вышел и должен появиться на следующей неделе, и предложила отложить для него экземпляр. Он принял предложение, и они разговорились. Мириам спросила, работает ли он над новой книгой, и он ответил, что работает и хочет попробовать силы в детективном жанре.
— В самом деле? — удивилась Мириам. — Никогда бы не подумала, что это ваше.
Усмехнувшись, Майерсон покачал головой.
— Ну-у… — сказал он, — вообще-то нет, но мне, похоже, пора как-то встряхнуться. — Это была правда: с тех пор, как он опубликовал что-то существенное, прошло более десяти лет. — Я подумал, что стоит попробовать себя в каком-нибудь другом жанре, — продолжил он и постучал себя по виску указательным пальцем. — Посмотрим, что из этого получится.
На следующей неделе, когда новый роман Рэнкина поступил в магазин, Мириам отложила для него один экземпляр. Только Тео за ним не пришел ни тогда, ни завтра, ни через день. У нее был его адрес — раньше ему присылали книги по почте, — и она точно знала, где он живет. Это было совсем недалеко от ее плавучего дома — менее чем в миле в другую сторону по каналу, — и она решила отнести ему книгу сама.
Она спрашивала себя, не будет ли ее приход расценен как вторжение, но, открыв дверь, он, казалось, искренне обрадовался.
— Это так мило с вашей стороны, — сказал он, приглашая ее войти. — А меня слегка выбила из колеи погода. — Выглядел он не важно: темные круги под глазами, белки вокруг зрачков пожелтели, лицо красное. В доме пахло дымом. — Это время года всегда на меня плохо действует, — добавил он хриплым голосом.
Он не стал вдаваться в подробности, и Мириам промолчала. Она неловко коснулась его руки, и он отстранился, смущенно улыбаясь. В начале знакомства с Тео Майерсоном Мириам чувствовала к нему необыкновенную нежность.
Они пили чай в маленьком дворике возле кухни и говорили о книгах. Было начало лета, вечера становились все длиннее, в воздухе стоял терпкий запах глицинии, где-то по радио тихо играла музыка. Откинувшись назад с закрытыми глазами, Мириам ощущала глубокую удовлетворенность и собственную избранность. Сидеть здесь, в одном из лучших лондонских садов прямо в центре города, и разговаривать на самые разные темы с выдающимся писателем! Она вдруг подумала, что перед ней открывается возможность расширить горизонты своей жизни, сделать ее гораздо богаче (в культурном смысле) и полнее. Не то чтобы ей представлялось нечто романтическое — только не с Тео. Мириам не была дурой. Она видела фотографии его жены и понимала, что во всем ей уступает. Но сейчас он сидел рядом и обращался с ней как с равной. Как друг. Когда в тот вечер она уходила, Тео тепло пожал ей руку.
— Заходите в любое время, — сказал он с улыбкой.
И по глупости она поверила ему на слово.
В следующий раз она пришла не с пустыми руками. Она принесла нечто, что, по ее мнению, могло их сблизить. Это была написанная ею книга, в которой рассказывалась ее собственная история. Над этими мемуарами она работала много лет, но показать их кому-нибудь ей не хватало смелости, поскольку Мириам никогда и никому не доверяла настолько, чтобы поделиться своей тайной. Так было до встречи с Майерсоном, настоящим писателем и человеком, которого тоже не отпускала пережитая им трагедия. Она выбрала его.
И совершила ошибку.
Она считала, что доверяет свою историю человеку чести, порядочному и благородному, тогда как на самом деле обнажила душу перед мошенником и хищником.
А казалось, что уже должна была научиться разбираться в людях.
Первого хищника, которого Мириам встретила в своей жизни, звали Джереми. Или коротко Джез. В одну душную июньскую пятницу его бледно-голубой «Вольво»-универсал остановился возле голосовавших на шоссе Мириам и ее подруги Лоррейн. Они путешествовали автостопом: в восьмидесятых годах это не было редкостью даже в Хартфордшире. Прогуляв последние два урока в школе, девушки отправились в город, чтобы потусоваться, спокойно покурить и примерить одежду, которую не могли себе позволить купить.
Когда машина остановилась, Лоррейн села на переднее сиденье, потому что… почему бы и нет? Она была стройнее и привлекательнее подруги (хотя, честно говоря, они обе не были красотками). И машина остановилась, конечно, ради нее. В общем, она заняла переднее сиденье, а Мириам устроилась сзади, за Лорри. Водитель поздоровался, назвал свое имя и спросил, как зовут их, но на Мириам не посмотрел ни разу.
Под ногами у Мириам грохотали пустые пивные банки и бутылка из-под виски. Джез и Лоррейн закурили, и у дыма от сигарет был какой-то странный запах, какой бывает у прокисшего молока. Мириам хотела выйти из машины, едва в ней очутилась. Она знала, что им не следовало в нее садиться, что это была плохая идея. Она уже открыла рот и хотела об этом сказать, но машина тронулась и начала быстро набирать скорость. Мириам даже хотела открыть дверь, надеясь, что это заставит Джеза затормозить, но потом решила, что он просто примет ее за сумасшедшую. Она опустила окно и вдохнула жаркий летний воздух.
По радио зазвучала медленная песня, и Джереми потянулся, чтобы сменить станцию, но Лоррейн взяла его за руку.
— Оставь, — сказала она. — Мне нравится эта песня. А тебе разве нет? — Она начала подпевать:
Мне ничуть не жаль, что был вместе с ней,
Что забрал у нее, не верну никогда.
Джез отвез их не в город, а к себе домой — «покурить», как он выразился.
— У нас есть сигареты, — сказала Мириам, на что Лорри и Джез только засмеялись:
— Не такие, Мириам.
Джез жил в ветхом фермерском доме в нескольких милях от города. Дом стоял в конце длинной извилистой дороги, ведущей в никуда. Асфальтовое покрытие становилось все у2же и у2же, а при подъезде к дому дорога и вовсе стала грунтовой. У Мириам скрутило живот, она даже боялась, что не сдержится. Джез вышел из машины, чтобы открыть ворота.
— Думаю, нам лучше уехать, — сказала Мириам Лоррейн дрожащим, настойчивым голосом. — Тут стремно. Он стремный. Мне это не нравится.
— Не будь такой размазней, — ответила Лорри.
Джез заехал на подъездную дорожку и припарковался рядом с другой машиной, старым белым «Ситроеном», увидев который Мириам приободрилась. У ее матери была такая же машина. На них обычно ездили женщины среднего возраста. Она подумала, что его мать, возможно, тоже здесь, но потом заметила, что все колеса машины спущены. Несмотря на жару, ее пробрала дрожь.
Джез вылез из машины первым, Лоррейн последовала за ним. Мириам на секунду заколебалась. Может, ей стоит остаться в машине? Лоррейн посмотрела на нее и сделала большие глаза.
— Пошли! — произнесла она, губами и жестом показывая Мириам следовать за ней.
Мириам вылезла и нетвердой походкой направилась к дому. Очутившись в тени после яркого солнечного света, она увидела, что дом не просто ветхий, а заброшенный. Верхние окна были без стекол, а нижние заколочены.
— Ты здесь не живешь! — возмущенно воскликнула Мириам.
Джез повернулся и впервые посмотрел на нее — его лицо не выражало никаких эмоций. Ничего не ответив, он отвернулся и взял Лоррейн за руку. Лоррейн оглянулась через плечо на Мириам, и Мириам увидела, что она тоже испугана.
Они вошли в дом. Внутри было грязно, пол усеян полиэтиленовыми пакетами, пустыми бутылками и пачками из-под сигарет. Стоял стойкий запах фекалий, причем не животных. Мириам зажала нос и рот рукой. Ей хотелось повернуть назад, выбежать на улицу, но что-то мешало ей сделать это, заставляя переставлять ноги и двигаться вперед. Она проследовала за Лоррейн с Джезом вниз по коридору, прошла мимо лестницы и оказалась в комнате, которая, судя по всему, некогда была гостиной: к стене был придвинут сломанный диван.
Мириам подумала, что если она будет вести себя нормально, то, возможно, ничего плохого и не случится. Она могла заставить себя не паниковать. То, что все это походило на сюжет фильма ужасов, вовсе не означало, что события будут развиваться как в фильме ужасов. Как раз наоборот. В фильмах ужасов девушки никогда ничего не предчувствуют. Они были такими глупыми.
Они были такими глупыми!
Сумевшая спастись
Она приходит в себя.
Суставы ломит, бедра болят, глаза почти ничего не видят, дышать невозможно. Невозможно дышать! Она рывком принимает сидячее положение, чувствуя, как бешено колотится сердце. От адреналина кружится голова. Она резко втягивает воздух через нос. Она может дышать, но у нее во рту что-то мягкое и влажное. Кляп! Чувствуя, что ее вот-вот вырвет, она пытается его выплюнуть. Руки ее связаны за спиной, и она, преодолевая боль, яростно пытается освободиться. Наконец ей удается высвободить правую руку и вытащить тряпку изо рта. Это выцветшая синяя футболка.
В другой комнате, где-то рядом, слышен плач. (Сейчас не время об этом думать.)
Она поднимается. Правый глаз не открывается. Девушка аккуратно снимает ногтями с ресниц корочку засохшей крови. Так немного лучше. Глаз слегка приоткрывается. Теперь зрение становится объемным.
Дверь заперта, но есть окно, и она на первом этаже. Окно маленькое, да и она не очень стройная. Темнота еще не сгустилась. На западе, ближе к горизонту, собираются в стаю скворцы, потом разлетаются в разные стороны и опять слетаются вместе. Небо то наполняется птицами, то пустеет, то снова наполняется, и это прекрасно. Девушке кажется, что если она останется здесь, на этом месте, и продолжит смотреть, то никогда не стемнеет, и он никогда не придет за ней.
Всхлипы становятся громче, и она отходит от окна. Птиц больше не видно.
Как и дверь, окно заперто, но стекло можно разбить. Да, разбить можно, но бесшумно это сделать не получится, и успеет ли она выбраться, прежде чем он за ней явится? Сможет ли она вообще пролезть в такой маленький проем? Вот подруга бы точно смогла. Она стройная, до тринадцати лет занималась балетом, и к тому же гибкая — не то что она.
(Сейчас она не может думать о своей подруге, о том, как гнется ее тело и как сильно оно может изогнуться, прежде чем сломается.)
Плач стихает, потом снова возобновляется, и она слышит голос, повторяющий: «Пожалуйста, пожалуйста». Самое смешное (хотя на самом деле ничего смешного тут нет) заключается в том, что это голос не ее подруги, а его. Это он ее умоляет.
13