И так и задумался, сидел, смотрел на сундук и думал о разном.
Пришёл Шалауров. Капитан сел прямо, строго, и спросил, хорошо ли идут дела на пристани. На что Шалауров весело ответил, что а чего им идти плохо, Софрон Лукьянович своё дело знает – и тут же уже сам спросил, правда ли то, что, как люди болтают, у Илэлэка в ясаке были ещё три чёрные лисы.
– Да, это правда, – сказал капитан. – А что?
– А то, – ответил Шалауров, – что не нравится мне это. Где он мог взять их столько сразу?
– Свезло кому-то, – сказал капитан.
– Э! – нараспев ответил Шалауров. – Не свезло, а где-то выменял. И ты записал на него за каждую лису по пять соболей, а это пятнадцать рублей. Так?
– Так, – ответил капитан.
– А в Кяхте, – продолжал с улыбкой Шалауров, – за одну такую тебе дали бы все пятьдесят. И это не глядя! А глядя дали бы и сто.
– И что теперь? – сердито спросил капитан.
– А то, – сказал Шалауров, – что Пётр Андреевич, который до тебя здесь сиживал, был человек мягкий, душевный, с ним всегда можно было сговориться. Я бы дал ему пять соболей хороших, горных, а он дал бы мне эту лису.
– А я не дам, – ответил капитан.
– И я это знаю, – сказал Шалауров. – И это очень хорошо, что такие верные слуги как ты сторожат государынино добро. И хорошо, что Петра Андреевича отсюда попёрли. Не место ему было здесь! А песцов Илэлэк привозил?
– Нет, не привозил, – уже в сердцах ответил капитан. – Это я велел ему не привозить. Мне так из Якутска приказали.
– А в Китае, – сказал Шалауров, – песцов берут куда охотнее, чем соболей. Уж почему им эти песцы так по сердцу, не знаю, но берут! И платят хорошо. И тут какое злодейство? Совсем никакого! Илэлэк приехал и отдал тебе ясак, это то, что он должен отдать, и, кроме этого, привёз бы ещё песцов, которые государыне не надобны, и я бы их задорого купил. И Илэлэку было бы хорошо, и мне, и тебе, ваше благородие, и твоей верной супруге, и китайцам в Кяхте. Потому что, как я думаю, это в Кяхте они столько платят, а уже за сколько они это у себя в Китае продают, это только одному их китайскому богу известно. И опять же никакой опаски. Ведь Кяхта, это как? Это вот здесь отдельно крепость, а вот здесь отдельно торговая слобода. И солдаты из крепости в слободу не лезут, поэтому в слободе люди торгуют так, как им бог на душу положит, без оглядки. И сразу за мостом, через реку, Китай. А наша тамошняя власть, которой за этим мостом велено присматривать, это, скажу честно, не самые святые люди.
– Будет им всем дыба, – сказал капитан.
– Про дыбу не знаю, – сказал Шалауров, – а знаю другое: что живут они пока что хорошо и ни на что не жалуются.
Капитан долго смотрел на Шалаурова, потом сказал:
– Одного я не могу понять, любезный Никита Павлович. Ты же ещё только вчера так рвался строить дупель-шлюпки и ехать на них в Америку, или хотя бы на Камчатку, а теперь вдруг подавай тебе песцов и Кяхту. Как это вместе сложить?
– Очень просто, – сказал Шалауров. – Одно другому не мешает. Можно и два дела делать, и три, были бы только деньги. Даже не столько деньги, сколько была бы охота. Вот у меня какая к этому охота? Да простая! Мы, как тебе известно, устюжские, и по этим местам давно ходим, новые землицы ищем. Ещё дед мой сюда пришёл когда-то и здесь же и помер. А отец уже дальше ходил. А однажды как пошёл, вышел из Колымы, и дальше по морю на восток шёл, шёл, и где-то у Шелагского мыса его и затёрло. Так что теперь выходит мне идти.
– А как же Лаптев? – с улыбкой спросил капитан. – А если он первей тебя пройдёт?
– А что Лаптев, – сказал Шалауров. – Лаптев – человек столичный, ухоженный, деликатный, ему это вряд ли. Да и ему надо сперва ещё до нас добраться! А то вдруг так: построим дупель-шлюпки, а его всё нет и нет, нет и нет, год нет, два нет… Тогда я у вас эти шлюпки выкуплю и сам пойду!
– А как песцы, а как Кяхта?
– В Кяхту я после вернусь, а сперва пройду мимо Чукотского носа и там сворачивать на Камчатку не стану, а пойду прямо, к Копаеву острову, или, как наш адъюнкт говорит, к Копаеву берегу, и там этих чёрных лис, морских бобров, моржей и прочей живности хоть палкой бей!
– И набьёшь?
– И набью! И привезу, и покажу. И ещё китайские белила привезу, и китайские румяна. Ты китайские румяна видел? А твоя Степанида?
Капитан молчал.
– Значит, не видела, – продолжил Шалауров. – Но это не беда, увидит. Потому что привезу! И за ценой не поскуплюсь, хоть каждое белило, вот такая баночка, идёт за двадцать пять рублей. Зато какой от неё дух! А какая кожа белоснежная с румянцем! Наши как про это разузнали, теперь возят мешками в Петербург, может, теперь и царица ими мажется…
– Но-но! – сердито одёрнул его капитан.
– А что но-но? – удивился Шалауров. – Что, наша государыня не дама, она что, не хочет славно выглядеть?! Вот у неё…
И замолчал, опомнился. Потом, немного погодя, продолжил:
– Да и теперь наши что, теперь они уже не только в Петербург это возят, но и в Европу, говорят, в Париж. Теперь китайские белила по всему свету известными стали. Вот я и думаю послать человека в Кяхту, пусть посмотрит, что там и почём, и пусть заодно возьмёт две баночки белил и две румян, и я поднесу их Степаниде Ивановне. Ведь же можно будет поднести?
Капитан сперва немного помолчал, потом в сердцах сказал:
– Не отвлекай меня! Я занят. Ну!
Шалауров улыбнулся, развёл руками и вышел. А капитан сидел, смотрел в окно и думал о том, что про китайские белила он от Степаниды уже слышал. Степанида очень их хвалила! Капитан вздохнул, опять задумался, теперь уже о многом разном, и долго ещё так сидел и думал, а после резко встал, оделся и пошёл к реке, на пристань. Шёл и сердито думал: надо всё это из себя выбить, вышибить, пока не поздно!
И пришёл на пристань. Там, на первой дупель-шлюпке, работали софроновские мастеровые. Теперь их было совсем немного, всего четверо, двое заканчивали обшивать корпус, а ещё двое его с другой стороны, с носа, конопатили. Софрон стоял в сторонке и молчал. Лодка и лодка, думал капитан, только большая, смотреть на неё было скучно. И также на софроновских мастеровых тоже не было никакого интереса смотреть, а только думалось, что чего это их так мало осталось, вот же какой Софрон прижимистый, глаза на это не смотрели бы. Но капитан не уходил, похаживал туда-сюда, поглядывал. Потом остановился. К нему подошёл Софрон, спросил:
– Что, ваше благородие, что-то не нравится?
Капитан молчал. Софрон, осмелев, сказал:
– А что? Какие были чертежи, такой будет и корабль. Чего волноваться?
Капитан на это промолчал, ещё раз прошёл туда, сюда и спросил, когда будут смолить корабль. На что Софрон уклончиво ответил, что времени у них достаточно, до Петрова дня ещё вон сколько.
– Так это же надо две дупель-шлюпки сделать, – сказал капитан. – И ещё маяк надо поставить, и казарму.
– Это мы не забываем, – ответил Софрон. – Мы вот этот короб закончим, просмолим, и пока он будет сохнуть, сходим к Амбарчику и где-нибудь там, где место повыше, это и поставим.
– Это чукочий берег, – сказал капитан. – Как бы чукчи не обиделись.
– Не обидятся, – сказал Софрон. – Господинчик говорит, возьмём с собой даров. Да и место там больно хорошее – высокое, и топляка там много, ходи, выбирай, и всё это близко.
– А как осенью наших порезали, помнишь? – спросил капитан.
– Так это же они за ясаком ходили, – ответил Софрон. – И стали драть лишку! Потом перепились, а там ещё девки вылезли. Они сразу к девкам! Ну, из-за девок их и зарезали. А у нас не девки, а маяк.
– Остёр стал на язык! – строго сказал капитан. – А дел у вас ещё вон сколько! Так что не очень тут затягивайте, а то уже скоро река тронется.
– Ну, до реки успеем! – уже без задора ответил Софрон.
И капитан пошёл обратно, в съезжую. Шёл и поглядывал на реку. Лёд на реке стоял тёмный, пятнами. Но он такой может ещё долго стоять, подумал капитан, недели две, не меньше.
Когда же капитан проходил мимо питейного дома, то увидел там много толпящихся казаков и просто охочих людей у крыльца. Весна, подумал капитан, затишье, а летом все опять разъедутся. А осенью кого-то и не привезут!
Когда капитан вошёл в съезжую, адъюнкт был уже на месте, сидел за общим столом и вклеивал в тетрадь какие-то травинки. Капитан спросил, что это. Адъюнкт ничего на это не ответил, только нахмурился.
– Что, ничего другого, что ли, не было? – спросил капитан.
– Было, – ответил адъюнкт, – да не достали. – Помолчал и прибавил: – Рог мамонта, вот что! Вот так, аршина на два торчал из болота! И вот так вот почти дотянулись! А дальше ступи и провалишься. Но это не беда, – продолжил он уже заметно веселей. – Мы в следующий раз возьмём верёвку, и я Орлова привяжу, а у него руки длинные, и он на него петлю накинет и вытащит! И, может, там ещё полголовы за рогом вылезут!
– Ну, это ты хватил! – сказал капитан. – Столько Орлову не осилить, кишка тонка. Да и нехороший он зверь, этот ваш мамонт. Здешние люди его стороной обходят. Также и наши говорят: примета есть…
Адъюнкт на это только улыбнулся.
– Ладно, – сказал капитан, – не хочешь слушать, не слушай. И тогда вот что скажи: ты китайские белила видел? – Адъюнкт молчал. – А румяна? Они в Петербурге бывают?
– Девки румянятся, – сказал адъюнкт, – а чем, я никогда не спрашивал. А что?
– Так, ничего, – ответил капитан. И, чтобы разговор не продолжался, сказал, что у него дела, и вышел.
А сам пошёл сразу домой. Как будто бы просто обедать.
Но как только он вошёл в сени, так сразу почуял! А в горнице было и совсем не продохнуть! Капитан окликнул Степаниду. Степанида вышла из-за занавески и остановилась. Капитан строго спросил:
– Шалауров приходил? Белила приносил?
Степанида меленько кивнула.
– Тогда почему не набелилась? – спросил капитан ещё строже. – Белись!
Степанида помолчала и сказала:
– Сперва выйди.
Капитан стоял столбом, не знал, что делать.
– Выйди, – повторила Степанида.
Капитан снял шапку, сжал её в горсти… И развернулся, и вышел.
Выйдя на крыльцо, капитан достал трубку, кисет, высек огонь и закурил. Табак был дрянной, капитан закашлялся, подумал, что как это его инородцы курят, надо будет написать в Якутск, чтобы прислали другого, турецкого, вот турецкий это да, это как китайские румяна бабам, это…
Тьфу, сразу же в сердцах подумалось. Капитан ещё раз затянулся и теперь стал думать о дупель-шлюпках, о Лаптеве, о Софроне, о том, что скоро ледоход, а потом везде будет такая грязь, что до маяка, то есть до того места, где будет маяк, уже станет не добраться, так что хорошо…
– Входи! – позвала Степанида.
Капитан вошёл. Степанида стоял у стола, одну руку положивши на скатерть, скатерть была, кстати, китайская, а сама Степанида была, как и тогда, в тот памятный вечер, в немецком платье, во французском палантине, а личико у неё было беленькое-беленькое, а румянец румяный-румяный, а глаза так и сверкали, рот был чуть-чуть приоткрыт, из него едва посверкивали зубки…
И капитан тихо сказал:
– Богиня!
Да! Ну и в тот день больше ничего особенного не случалось. И так ещё две недели. Конопатили, потом смолили короб, шили паруса, буравили дырки в блоках, проверяли якорную цепь. Лёд на Стадухинской протоке стал совсем серый, а кое-где уже потрескался, и его заливало водой, так что если бы не Колыма, которая ещё стояла крепко, ледоход уже бы начался.
А адъюнкту было всё равно! Он продолжал каждый день ходить на болото, искать мамонтовы кости. Тот же мамонт им так и не дался! Они пришли назавтра, а его и следа не было. Орлов сказал, что мамонт занырнул в болото. Адъюнкт страшно на это разгневался и приказал искать. Они обыскали всё то место и нигде ничего не нашли. И потом ещё долго искали, каждый день с утра до вечера. И хоть дни тогда стояли уже длинные, но всё равно только через две недели, в воскресенье, когда весь крещёный народ отдыхает, сталось вот что: адъюнкт опять пошёл на болото, ушёл утром, пропустил обед…
Пришёл Шалауров. Капитан сел прямо, строго, и спросил, хорошо ли идут дела на пристани. На что Шалауров весело ответил, что а чего им идти плохо, Софрон Лукьянович своё дело знает – и тут же уже сам спросил, правда ли то, что, как люди болтают, у Илэлэка в ясаке были ещё три чёрные лисы.
– Да, это правда, – сказал капитан. – А что?
– А то, – ответил Шалауров, – что не нравится мне это. Где он мог взять их столько сразу?
– Свезло кому-то, – сказал капитан.
– Э! – нараспев ответил Шалауров. – Не свезло, а где-то выменял. И ты записал на него за каждую лису по пять соболей, а это пятнадцать рублей. Так?
– Так, – ответил капитан.
– А в Кяхте, – продолжал с улыбкой Шалауров, – за одну такую тебе дали бы все пятьдесят. И это не глядя! А глядя дали бы и сто.
– И что теперь? – сердито спросил капитан.
– А то, – сказал Шалауров, – что Пётр Андреевич, который до тебя здесь сиживал, был человек мягкий, душевный, с ним всегда можно было сговориться. Я бы дал ему пять соболей хороших, горных, а он дал бы мне эту лису.
– А я не дам, – ответил капитан.
– И я это знаю, – сказал Шалауров. – И это очень хорошо, что такие верные слуги как ты сторожат государынино добро. И хорошо, что Петра Андреевича отсюда попёрли. Не место ему было здесь! А песцов Илэлэк привозил?
– Нет, не привозил, – уже в сердцах ответил капитан. – Это я велел ему не привозить. Мне так из Якутска приказали.
– А в Китае, – сказал Шалауров, – песцов берут куда охотнее, чем соболей. Уж почему им эти песцы так по сердцу, не знаю, но берут! И платят хорошо. И тут какое злодейство? Совсем никакого! Илэлэк приехал и отдал тебе ясак, это то, что он должен отдать, и, кроме этого, привёз бы ещё песцов, которые государыне не надобны, и я бы их задорого купил. И Илэлэку было бы хорошо, и мне, и тебе, ваше благородие, и твоей верной супруге, и китайцам в Кяхте. Потому что, как я думаю, это в Кяхте они столько платят, а уже за сколько они это у себя в Китае продают, это только одному их китайскому богу известно. И опять же никакой опаски. Ведь Кяхта, это как? Это вот здесь отдельно крепость, а вот здесь отдельно торговая слобода. И солдаты из крепости в слободу не лезут, поэтому в слободе люди торгуют так, как им бог на душу положит, без оглядки. И сразу за мостом, через реку, Китай. А наша тамошняя власть, которой за этим мостом велено присматривать, это, скажу честно, не самые святые люди.
– Будет им всем дыба, – сказал капитан.
– Про дыбу не знаю, – сказал Шалауров, – а знаю другое: что живут они пока что хорошо и ни на что не жалуются.
Капитан долго смотрел на Шалаурова, потом сказал:
– Одного я не могу понять, любезный Никита Павлович. Ты же ещё только вчера так рвался строить дупель-шлюпки и ехать на них в Америку, или хотя бы на Камчатку, а теперь вдруг подавай тебе песцов и Кяхту. Как это вместе сложить?
– Очень просто, – сказал Шалауров. – Одно другому не мешает. Можно и два дела делать, и три, были бы только деньги. Даже не столько деньги, сколько была бы охота. Вот у меня какая к этому охота? Да простая! Мы, как тебе известно, устюжские, и по этим местам давно ходим, новые землицы ищем. Ещё дед мой сюда пришёл когда-то и здесь же и помер. А отец уже дальше ходил. А однажды как пошёл, вышел из Колымы, и дальше по морю на восток шёл, шёл, и где-то у Шелагского мыса его и затёрло. Так что теперь выходит мне идти.
– А как же Лаптев? – с улыбкой спросил капитан. – А если он первей тебя пройдёт?
– А что Лаптев, – сказал Шалауров. – Лаптев – человек столичный, ухоженный, деликатный, ему это вряд ли. Да и ему надо сперва ещё до нас добраться! А то вдруг так: построим дупель-шлюпки, а его всё нет и нет, нет и нет, год нет, два нет… Тогда я у вас эти шлюпки выкуплю и сам пойду!
– А как песцы, а как Кяхта?
– В Кяхту я после вернусь, а сперва пройду мимо Чукотского носа и там сворачивать на Камчатку не стану, а пойду прямо, к Копаеву острову, или, как наш адъюнкт говорит, к Копаеву берегу, и там этих чёрных лис, морских бобров, моржей и прочей живности хоть палкой бей!
– И набьёшь?
– И набью! И привезу, и покажу. И ещё китайские белила привезу, и китайские румяна. Ты китайские румяна видел? А твоя Степанида?
Капитан молчал.
– Значит, не видела, – продолжил Шалауров. – Но это не беда, увидит. Потому что привезу! И за ценой не поскуплюсь, хоть каждое белило, вот такая баночка, идёт за двадцать пять рублей. Зато какой от неё дух! А какая кожа белоснежная с румянцем! Наши как про это разузнали, теперь возят мешками в Петербург, может, теперь и царица ими мажется…
– Но-но! – сердито одёрнул его капитан.
– А что но-но? – удивился Шалауров. – Что, наша государыня не дама, она что, не хочет славно выглядеть?! Вот у неё…
И замолчал, опомнился. Потом, немного погодя, продолжил:
– Да и теперь наши что, теперь они уже не только в Петербург это возят, но и в Европу, говорят, в Париж. Теперь китайские белила по всему свету известными стали. Вот я и думаю послать человека в Кяхту, пусть посмотрит, что там и почём, и пусть заодно возьмёт две баночки белил и две румян, и я поднесу их Степаниде Ивановне. Ведь же можно будет поднести?
Капитан сперва немного помолчал, потом в сердцах сказал:
– Не отвлекай меня! Я занят. Ну!
Шалауров улыбнулся, развёл руками и вышел. А капитан сидел, смотрел в окно и думал о том, что про китайские белила он от Степаниды уже слышал. Степанида очень их хвалила! Капитан вздохнул, опять задумался, теперь уже о многом разном, и долго ещё так сидел и думал, а после резко встал, оделся и пошёл к реке, на пристань. Шёл и сердито думал: надо всё это из себя выбить, вышибить, пока не поздно!
И пришёл на пристань. Там, на первой дупель-шлюпке, работали софроновские мастеровые. Теперь их было совсем немного, всего четверо, двое заканчивали обшивать корпус, а ещё двое его с другой стороны, с носа, конопатили. Софрон стоял в сторонке и молчал. Лодка и лодка, думал капитан, только большая, смотреть на неё было скучно. И также на софроновских мастеровых тоже не было никакого интереса смотреть, а только думалось, что чего это их так мало осталось, вот же какой Софрон прижимистый, глаза на это не смотрели бы. Но капитан не уходил, похаживал туда-сюда, поглядывал. Потом остановился. К нему подошёл Софрон, спросил:
– Что, ваше благородие, что-то не нравится?
Капитан молчал. Софрон, осмелев, сказал:
– А что? Какие были чертежи, такой будет и корабль. Чего волноваться?
Капитан на это промолчал, ещё раз прошёл туда, сюда и спросил, когда будут смолить корабль. На что Софрон уклончиво ответил, что времени у них достаточно, до Петрова дня ещё вон сколько.
– Так это же надо две дупель-шлюпки сделать, – сказал капитан. – И ещё маяк надо поставить, и казарму.
– Это мы не забываем, – ответил Софрон. – Мы вот этот короб закончим, просмолим, и пока он будет сохнуть, сходим к Амбарчику и где-нибудь там, где место повыше, это и поставим.
– Это чукочий берег, – сказал капитан. – Как бы чукчи не обиделись.
– Не обидятся, – сказал Софрон. – Господинчик говорит, возьмём с собой даров. Да и место там больно хорошее – высокое, и топляка там много, ходи, выбирай, и всё это близко.
– А как осенью наших порезали, помнишь? – спросил капитан.
– Так это же они за ясаком ходили, – ответил Софрон. – И стали драть лишку! Потом перепились, а там ещё девки вылезли. Они сразу к девкам! Ну, из-за девок их и зарезали. А у нас не девки, а маяк.
– Остёр стал на язык! – строго сказал капитан. – А дел у вас ещё вон сколько! Так что не очень тут затягивайте, а то уже скоро река тронется.
– Ну, до реки успеем! – уже без задора ответил Софрон.
И капитан пошёл обратно, в съезжую. Шёл и поглядывал на реку. Лёд на реке стоял тёмный, пятнами. Но он такой может ещё долго стоять, подумал капитан, недели две, не меньше.
Когда же капитан проходил мимо питейного дома, то увидел там много толпящихся казаков и просто охочих людей у крыльца. Весна, подумал капитан, затишье, а летом все опять разъедутся. А осенью кого-то и не привезут!
Когда капитан вошёл в съезжую, адъюнкт был уже на месте, сидел за общим столом и вклеивал в тетрадь какие-то травинки. Капитан спросил, что это. Адъюнкт ничего на это не ответил, только нахмурился.
– Что, ничего другого, что ли, не было? – спросил капитан.
– Было, – ответил адъюнкт, – да не достали. – Помолчал и прибавил: – Рог мамонта, вот что! Вот так, аршина на два торчал из болота! И вот так вот почти дотянулись! А дальше ступи и провалишься. Но это не беда, – продолжил он уже заметно веселей. – Мы в следующий раз возьмём верёвку, и я Орлова привяжу, а у него руки длинные, и он на него петлю накинет и вытащит! И, может, там ещё полголовы за рогом вылезут!
– Ну, это ты хватил! – сказал капитан. – Столько Орлову не осилить, кишка тонка. Да и нехороший он зверь, этот ваш мамонт. Здешние люди его стороной обходят. Также и наши говорят: примета есть…
Адъюнкт на это только улыбнулся.
– Ладно, – сказал капитан, – не хочешь слушать, не слушай. И тогда вот что скажи: ты китайские белила видел? – Адъюнкт молчал. – А румяна? Они в Петербурге бывают?
– Девки румянятся, – сказал адъюнкт, – а чем, я никогда не спрашивал. А что?
– Так, ничего, – ответил капитан. И, чтобы разговор не продолжался, сказал, что у него дела, и вышел.
А сам пошёл сразу домой. Как будто бы просто обедать.
Но как только он вошёл в сени, так сразу почуял! А в горнице было и совсем не продохнуть! Капитан окликнул Степаниду. Степанида вышла из-за занавески и остановилась. Капитан строго спросил:
– Шалауров приходил? Белила приносил?
Степанида меленько кивнула.
– Тогда почему не набелилась? – спросил капитан ещё строже. – Белись!
Степанида помолчала и сказала:
– Сперва выйди.
Капитан стоял столбом, не знал, что делать.
– Выйди, – повторила Степанида.
Капитан снял шапку, сжал её в горсти… И развернулся, и вышел.
Выйдя на крыльцо, капитан достал трубку, кисет, высек огонь и закурил. Табак был дрянной, капитан закашлялся, подумал, что как это его инородцы курят, надо будет написать в Якутск, чтобы прислали другого, турецкого, вот турецкий это да, это как китайские румяна бабам, это…
Тьфу, сразу же в сердцах подумалось. Капитан ещё раз затянулся и теперь стал думать о дупель-шлюпках, о Лаптеве, о Софроне, о том, что скоро ледоход, а потом везде будет такая грязь, что до маяка, то есть до того места, где будет маяк, уже станет не добраться, так что хорошо…
– Входи! – позвала Степанида.
Капитан вошёл. Степанида стоял у стола, одну руку положивши на скатерть, скатерть была, кстати, китайская, а сама Степанида была, как и тогда, в тот памятный вечер, в немецком платье, во французском палантине, а личико у неё было беленькое-беленькое, а румянец румяный-румяный, а глаза так и сверкали, рот был чуть-чуть приоткрыт, из него едва посверкивали зубки…
И капитан тихо сказал:
– Богиня!
Да! Ну и в тот день больше ничего особенного не случалось. И так ещё две недели. Конопатили, потом смолили короб, шили паруса, буравили дырки в блоках, проверяли якорную цепь. Лёд на Стадухинской протоке стал совсем серый, а кое-где уже потрескался, и его заливало водой, так что если бы не Колыма, которая ещё стояла крепко, ледоход уже бы начался.
А адъюнкту было всё равно! Он продолжал каждый день ходить на болото, искать мамонтовы кости. Тот же мамонт им так и не дался! Они пришли назавтра, а его и следа не было. Орлов сказал, что мамонт занырнул в болото. Адъюнкт страшно на это разгневался и приказал искать. Они обыскали всё то место и нигде ничего не нашли. И потом ещё долго искали, каждый день с утра до вечера. И хоть дни тогда стояли уже длинные, но всё равно только через две недели, в воскресенье, когда весь крещёный народ отдыхает, сталось вот что: адъюнкт опять пошёл на болото, ушёл утром, пропустил обед…