– Конечно. На каждом этаже.
Мое сердце громко заколотилось. Я подошла к Кадии, присела на резной подлокотник кресла, в котором подружка уютно свернулась, обложенная душистыми письмами, перьевыми ручками и пушистыми склянками духов, и беззаботно спросила:
– А ты можешь поменяться с тем, кто дежурит у покоев Его Величества Сайнора?
Кад подозрительно сощурилась на меня через зеркало.
* * *
Шолоховский День цветов!
Что может быть прекраснее? Мой день рождения чуть-чуть не дотянул до этого фестиваля, о чем я бесконечно, беспредельно, бездумно жалела в детстве – и чему так радуюсь сейчас. Потому что День цветов – он для всех. А день рождения – только для меня.
С возрастом все больше ценишь эксклюзивность.
Но День цветов, как ни крути, всегда так свеж, прохладен и впечатляющ, будто в первый день бытия. Горожане щеголяют изысканными полумасками и цветочными венками в волосах, глава Башни магов проезжает в жемчужной карете по улицам, раздаривая благословения с щедрой подачи налогоплательщиков; гирлянды из пионов украшают переулки.
Ярмарки гремят на площадях, рыцарские турниры дребезжат подле трактиров, музыканты взрывают легкие, стремясь отдать зрителям как можно больше волшебных песен… Иноземцы наполняют Шолох, как модные аметистовые амулеты – шкатулки столичных фифочек, и никто уж не разберет, где свой, где чужой. Смотрящие не бдят, Ловчие не ищут; все, кроме унылой горстки стражников-чрезвычайников, праздно шатаются по городу, разукрашенному так сочно, что веришь, что именно здесь начинается радуга.
Часть шолоховцев уже вплотную познакомилась с чарующей настойкой облепихи и распевала фольклорные гимны, когда мы с Дахху пересекли Трекованный мост.
Зеленый лабиринт, экстерьерная прихожая дворца, был набит горожанами.
Ребятишки в плащах-летягах и масках милых зверушек то и дело выскакивали мне навстречу из-за фантазийных можжевеловых стен. За ними с встревоженными вскриками носились мамки и няньки. Периодически взрослые путали детей: когда все в масках, поди разбери, твой это Джекки лезет обниматься к мраморному ферзю или все же соседский! Шахматные фигуры в два человеческих роста, верные стражи лабиринта, злобно скалились на непрошеных гостей, но тем было абсолютно неважно мнение каких-то там каменных глыб.
Охрана бездельничала, предпочитая скорее любоваться всполохами магических огней в небе, нежели следить за туристами. Я в который раз порадовалась, что моя татуировка Ловчей неактивна. (Пусть магия ко мне и вернулась, но это Карлова магия, не имеющая ничего общего с насильственным – с точки зрения унни – клеймением сотрудников.) Госслужащую, тем паче беглую, засекли бы куда быстрее, чем прохлаждающуюся девицу в костюме лесного зверька: мы с Дахху вырядились лисами.
– Я вернусь через час, если все пойдет по плану, – шепнула я Смеющемуся.
Дахху опирался сразу на два костыля – для верности. Ходил он довольно бодро, но иногда опасно спотыкался на поворотах. Со стороны казалось, будто в такие моменты он вдруг решает сплясать: эту палку сюда, эту ногу туда – и шарфик залихватски летит через плечо… Я еле успевала подхватывать друга.
– Подожду тебя на шахматной поляне, – улыбнулся Дахху. Его тонкие бледные губы приподняли края лисьей полумаски.
– Сам дойдешь? – критично уточнила я.
– Вряд ли. Но вдруг мне помогут?
– Кто?
Дахху поднял взгляд к огромному ферзю, мимо которого мы проходили.
– Может, вы, сэр? – спросил друг у мраморной фигуры. – Пожалуйста!
Я с беспокойством воззрилась на Дахху… Так. Ему в Лазарете, случайно, лишнего морфия не сыпанули?
Но… Ферзь вдруг шевельнулся, пробуждаясь от долгого сна, и шагнул вперед. Распрямил правую руку, склонился и уцепился молочно-белой кистью за локоть Дахху.
Я аж поперхнулась.
– Я не знала, что они так умеют!
– Я тоже не знал, пока не спросил! – восторженно ответил Дахху, нимало не смущаясь мраморной громады, взявшей его в плен. – Иногда стоит сделать что-нибудь наугад. Тинави, сколько же в Шолохе тайн! Много-много тайн, лишь копни. – Смеющийся с любопытством посмотрел наверх. Глаза его цвета осеннего пруда затянуло мечтательной ряской.
– Ты пришли ташени, если вдруг ОН отведет тебя не на полянку, – шепнула я однокурснику, глядя в непроницаемое лицо скульптуры.
Дахху отмахнулся и выронил костыль. Ферзь услужливо поднял деревяшку.
* * *
Я шла по дворцовому острову и улыбалась.
Не только потому, что улыбались все вокруг, в кои-то веки не стесняясь быть счастливыми на людях, но и потому, что мне было до жути хорошо. Так хорошо, как случалось только в Святилище, где воздух напоен загадками, а белый туман меж чуждых деревьев плывет из одних миров в другие.
Наверное, поэтому я всегда так любила туман… Каждый вечер он исподволь, незаметно затапливал Шолох, собирался сизым облаком в долах и низинах, осторожно примеривался к деревянным ступеням моего коттеджа.
Мне бесконечно нравилось выходить на порог около одиннадцати, когда город замирал между последним судорожным выдохом вечера и первым ласковым вдохом ночи; выходить, крепко сжав в руках глиняную чашку с липовым сбором, прислушиваться к жужжащей тишине далеких болот, втягивать носом чуть влажный, прелый воздух Смахового леса и долго, долго вглядываться в потустороннюю седину тумана.
Откуда он пришел, этот туман? Из какой неведомой земли? Что он видел, прежде чем вольготно улечься поверх моих розовых клумб, и куда уйдет на следующую ночь?
Междумирье… Это слово, суть описывающее Святилище, фруктовым льдом таяло на языке. Междумирье… Однажды Лиссай признался, что нигде не чувствовал себя таким свободным, как там, в тихой реальности с позабытой богами беседкой. И пусть сейчас Святилище под запретом, и пусть наша последняя встреча обернулась липким мушиным кошмаром, я явственно вспомнила, какой силой, какой радостью Междумирье было и для меня тоже.
Я уже подошла к главному входу во дворец, когда заметила, что кончики моих пальцев лучатся сквозящим золотым светом. Будто в фаланги вживили маленькие плоды ошши, которые просвечивают сквозь кожу.
Я встряхнула кистями. Сияние усилилось. Я подула на пальцы – снова обратный эффект.
Горожанин в маске оленя, сидевший на ступеньках дворца и непочтительно жевавший бутерброд, открыл рот и так и застыл, глядя на этот свет.
– Прах! – Я поскорее спрятала руки в складки плаща.
Это что за дела?! Ручеек в душе, давний символ унни, вдруг хлынул в самое сердце широким стремнинным потоком, сметающим все вокруг. Я охнула и согнулась, чувствуя, как реальность неумолимо расползается по швам.
– Святилище, отвянь! – рявкнула я, поняв, что происходит. – Не сегодня! Нельзя! Фу!
Люди начали оглядываться на странную незнакомку, говорящую с собственными ботинками. Я изо всех сил пыталась удержаться за шаткую действительность.
Святилище хотело общаться.
Все, как сказал Карл.
Унни почувствовала мое благодушное, мечтательное настроение и раскрыла навстречу объятия, словно любимая бабушка. Близость кургана тоже сыграла роль. Энергия мироздания бурно радовалась гармонии, так некстати воцарившейся в моей душе, и жаждала зазвать меня в гости.
Праховы ладони бессовестно горели золотом даже сквозь плотную ткань плаща. А еще нестерпимо жарили! Я вытащила их обратно и с шипением уперла в мраморные плиты ступеней, надеясь остудить. Раздались ошеломленные вскрики, пронзительный младенческий плач. Кто-то заорал: «Стража!» Детский голос над самым ухом восторженно ахнул: «Тетенька горит?!»
Святилище тянуло меня к себе, как, бывало, Снежок тянет Дахху на прогулку: дергает поводок, не слушая возражений; тащит, не боясь уронить хозяина, порыкивая, потявкивая, само нетерпение. Междумирье не хотело понимать, что мне в него нельзя.
– Унни, поганка! – выдохнула я, осознав, что энергия бытия наполняет каждую клеточку моего существа, еще мгновение – и я просто взорвусь.
Ее надо погасить.
Срочно погасить.
Слишком много, набежала со всех окрестностей! Убийственная щедрость!
По плану унни, ее горячее изъявление любви должно было помочь мне с перемещением в Святилище. Увы, но так не пойдет. Нет-нет-нет. Даже не просите. Иди на фиг, Святилище, неразумное ты чудовище!
Значит, два пути.
Либо я взрываюсь – сияние пальцев уже распространилось до локтей и ползло все выше и выше, по ходу дела окрашиваясь в янтарно-багряные, перезревшие тона. Либо я нахожу другой выход для скопившейся энергии.
– К Сайнору, – процедила я сквозь плотно сжатые от напряжения зубы.
Надеюсь, это делается именно так.
Руки вспыхнули алым цветом – и все пропало.
* * *
Телепортация не изменила моей изначальной позы. Толстый иджикаянский ковер, расстеленный посреди королевских покоев, прекрасно заглушал шаги посетителей – любых, будь то муштрованные горничные или укомплектованные тяжелой броней гвардейцы.
Выдержал ковер и мое приземление из ниоткуда.
Думаю, если бы не исторгнутый мной вопль, Его Величество вообще не заметил бы появление незнакомки в своей спальне.
А так – бодренько подпрыгнул на инкрустированном изумрудами кресле, эдаком внучатом племяннике трона, негодующе встал, чудом не запутавшись в многослойном парчовом одеянии, и устремил на меня пронзительный монарший взор.
Не будь я так испугана предыдущим актом собственной пьесы, умерла бы от страха.
Разозлить Сайнора… Это полный финиш.
Впрочем, Его Величество не стал гневаться. Он просто поднял руки к правому плечу и приготовился дважды хлопнуть в ладони. Я знала, что это такое. Охранный сигнал – Кадия рассказала.
Хлоп-хлоп от Сайнора – и вокруг меня тотчас материализуется переносная пыточная камера, а со всего дворца к нам галопом рванут стражи, маги, безымянные подхалимы и шестерка недобитых Ходящих. Ходящие наверняка объявятся сразу внутри предполагаемой клетки и с ходу меня придушат, если не придумают что-то пострашнее. В общем, не очень радужная перспектива.
Но король не успел позвать на помощь.
Мое сердце громко заколотилось. Я подошла к Кадии, присела на резной подлокотник кресла, в котором подружка уютно свернулась, обложенная душистыми письмами, перьевыми ручками и пушистыми склянками духов, и беззаботно спросила:
– А ты можешь поменяться с тем, кто дежурит у покоев Его Величества Сайнора?
Кад подозрительно сощурилась на меня через зеркало.
* * *
Шолоховский День цветов!
Что может быть прекраснее? Мой день рождения чуть-чуть не дотянул до этого фестиваля, о чем я бесконечно, беспредельно, бездумно жалела в детстве – и чему так радуюсь сейчас. Потому что День цветов – он для всех. А день рождения – только для меня.
С возрастом все больше ценишь эксклюзивность.
Но День цветов, как ни крути, всегда так свеж, прохладен и впечатляющ, будто в первый день бытия. Горожане щеголяют изысканными полумасками и цветочными венками в волосах, глава Башни магов проезжает в жемчужной карете по улицам, раздаривая благословения с щедрой подачи налогоплательщиков; гирлянды из пионов украшают переулки.
Ярмарки гремят на площадях, рыцарские турниры дребезжат подле трактиров, музыканты взрывают легкие, стремясь отдать зрителям как можно больше волшебных песен… Иноземцы наполняют Шолох, как модные аметистовые амулеты – шкатулки столичных фифочек, и никто уж не разберет, где свой, где чужой. Смотрящие не бдят, Ловчие не ищут; все, кроме унылой горстки стражников-чрезвычайников, праздно шатаются по городу, разукрашенному так сочно, что веришь, что именно здесь начинается радуга.
Часть шолоховцев уже вплотную познакомилась с чарующей настойкой облепихи и распевала фольклорные гимны, когда мы с Дахху пересекли Трекованный мост.
Зеленый лабиринт, экстерьерная прихожая дворца, был набит горожанами.
Ребятишки в плащах-летягах и масках милых зверушек то и дело выскакивали мне навстречу из-за фантазийных можжевеловых стен. За ними с встревоженными вскриками носились мамки и няньки. Периодически взрослые путали детей: когда все в масках, поди разбери, твой это Джекки лезет обниматься к мраморному ферзю или все же соседский! Шахматные фигуры в два человеческих роста, верные стражи лабиринта, злобно скалились на непрошеных гостей, но тем было абсолютно неважно мнение каких-то там каменных глыб.
Охрана бездельничала, предпочитая скорее любоваться всполохами магических огней в небе, нежели следить за туристами. Я в который раз порадовалась, что моя татуировка Ловчей неактивна. (Пусть магия ко мне и вернулась, но это Карлова магия, не имеющая ничего общего с насильственным – с точки зрения унни – клеймением сотрудников.) Госслужащую, тем паче беглую, засекли бы куда быстрее, чем прохлаждающуюся девицу в костюме лесного зверька: мы с Дахху вырядились лисами.
– Я вернусь через час, если все пойдет по плану, – шепнула я Смеющемуся.
Дахху опирался сразу на два костыля – для верности. Ходил он довольно бодро, но иногда опасно спотыкался на поворотах. Со стороны казалось, будто в такие моменты он вдруг решает сплясать: эту палку сюда, эту ногу туда – и шарфик залихватски летит через плечо… Я еле успевала подхватывать друга.
– Подожду тебя на шахматной поляне, – улыбнулся Дахху. Его тонкие бледные губы приподняли края лисьей полумаски.
– Сам дойдешь? – критично уточнила я.
– Вряд ли. Но вдруг мне помогут?
– Кто?
Дахху поднял взгляд к огромному ферзю, мимо которого мы проходили.
– Может, вы, сэр? – спросил друг у мраморной фигуры. – Пожалуйста!
Я с беспокойством воззрилась на Дахху… Так. Ему в Лазарете, случайно, лишнего морфия не сыпанули?
Но… Ферзь вдруг шевельнулся, пробуждаясь от долгого сна, и шагнул вперед. Распрямил правую руку, склонился и уцепился молочно-белой кистью за локоть Дахху.
Я аж поперхнулась.
– Я не знала, что они так умеют!
– Я тоже не знал, пока не спросил! – восторженно ответил Дахху, нимало не смущаясь мраморной громады, взявшей его в плен. – Иногда стоит сделать что-нибудь наугад. Тинави, сколько же в Шолохе тайн! Много-много тайн, лишь копни. – Смеющийся с любопытством посмотрел наверх. Глаза его цвета осеннего пруда затянуло мечтательной ряской.
– Ты пришли ташени, если вдруг ОН отведет тебя не на полянку, – шепнула я однокурснику, глядя в непроницаемое лицо скульптуры.
Дахху отмахнулся и выронил костыль. Ферзь услужливо поднял деревяшку.
* * *
Я шла по дворцовому острову и улыбалась.
Не только потому, что улыбались все вокруг, в кои-то веки не стесняясь быть счастливыми на людях, но и потому, что мне было до жути хорошо. Так хорошо, как случалось только в Святилище, где воздух напоен загадками, а белый туман меж чуждых деревьев плывет из одних миров в другие.
Наверное, поэтому я всегда так любила туман… Каждый вечер он исподволь, незаметно затапливал Шолох, собирался сизым облаком в долах и низинах, осторожно примеривался к деревянным ступеням моего коттеджа.
Мне бесконечно нравилось выходить на порог около одиннадцати, когда город замирал между последним судорожным выдохом вечера и первым ласковым вдохом ночи; выходить, крепко сжав в руках глиняную чашку с липовым сбором, прислушиваться к жужжащей тишине далеких болот, втягивать носом чуть влажный, прелый воздух Смахового леса и долго, долго вглядываться в потустороннюю седину тумана.
Откуда он пришел, этот туман? Из какой неведомой земли? Что он видел, прежде чем вольготно улечься поверх моих розовых клумб, и куда уйдет на следующую ночь?
Междумирье… Это слово, суть описывающее Святилище, фруктовым льдом таяло на языке. Междумирье… Однажды Лиссай признался, что нигде не чувствовал себя таким свободным, как там, в тихой реальности с позабытой богами беседкой. И пусть сейчас Святилище под запретом, и пусть наша последняя встреча обернулась липким мушиным кошмаром, я явственно вспомнила, какой силой, какой радостью Междумирье было и для меня тоже.
Я уже подошла к главному входу во дворец, когда заметила, что кончики моих пальцев лучатся сквозящим золотым светом. Будто в фаланги вживили маленькие плоды ошши, которые просвечивают сквозь кожу.
Я встряхнула кистями. Сияние усилилось. Я подула на пальцы – снова обратный эффект.
Горожанин в маске оленя, сидевший на ступеньках дворца и непочтительно жевавший бутерброд, открыл рот и так и застыл, глядя на этот свет.
– Прах! – Я поскорее спрятала руки в складки плаща.
Это что за дела?! Ручеек в душе, давний символ унни, вдруг хлынул в самое сердце широким стремнинным потоком, сметающим все вокруг. Я охнула и согнулась, чувствуя, как реальность неумолимо расползается по швам.
– Святилище, отвянь! – рявкнула я, поняв, что происходит. – Не сегодня! Нельзя! Фу!
Люди начали оглядываться на странную незнакомку, говорящую с собственными ботинками. Я изо всех сил пыталась удержаться за шаткую действительность.
Святилище хотело общаться.
Все, как сказал Карл.
Унни почувствовала мое благодушное, мечтательное настроение и раскрыла навстречу объятия, словно любимая бабушка. Близость кургана тоже сыграла роль. Энергия мироздания бурно радовалась гармонии, так некстати воцарившейся в моей душе, и жаждала зазвать меня в гости.
Праховы ладони бессовестно горели золотом даже сквозь плотную ткань плаща. А еще нестерпимо жарили! Я вытащила их обратно и с шипением уперла в мраморные плиты ступеней, надеясь остудить. Раздались ошеломленные вскрики, пронзительный младенческий плач. Кто-то заорал: «Стража!» Детский голос над самым ухом восторженно ахнул: «Тетенька горит?!»
Святилище тянуло меня к себе, как, бывало, Снежок тянет Дахху на прогулку: дергает поводок, не слушая возражений; тащит, не боясь уронить хозяина, порыкивая, потявкивая, само нетерпение. Междумирье не хотело понимать, что мне в него нельзя.
– Унни, поганка! – выдохнула я, осознав, что энергия бытия наполняет каждую клеточку моего существа, еще мгновение – и я просто взорвусь.
Ее надо погасить.
Срочно погасить.
Слишком много, набежала со всех окрестностей! Убийственная щедрость!
По плану унни, ее горячее изъявление любви должно было помочь мне с перемещением в Святилище. Увы, но так не пойдет. Нет-нет-нет. Даже не просите. Иди на фиг, Святилище, неразумное ты чудовище!
Значит, два пути.
Либо я взрываюсь – сияние пальцев уже распространилось до локтей и ползло все выше и выше, по ходу дела окрашиваясь в янтарно-багряные, перезревшие тона. Либо я нахожу другой выход для скопившейся энергии.
– К Сайнору, – процедила я сквозь плотно сжатые от напряжения зубы.
Надеюсь, это делается именно так.
Руки вспыхнули алым цветом – и все пропало.
* * *
Телепортация не изменила моей изначальной позы. Толстый иджикаянский ковер, расстеленный посреди королевских покоев, прекрасно заглушал шаги посетителей – любых, будь то муштрованные горничные или укомплектованные тяжелой броней гвардейцы.
Выдержал ковер и мое приземление из ниоткуда.
Думаю, если бы не исторгнутый мной вопль, Его Величество вообще не заметил бы появление незнакомки в своей спальне.
А так – бодренько подпрыгнул на инкрустированном изумрудами кресле, эдаком внучатом племяннике трона, негодующе встал, чудом не запутавшись в многослойном парчовом одеянии, и устремил на меня пронзительный монарший взор.
Не будь я так испугана предыдущим актом собственной пьесы, умерла бы от страха.
Разозлить Сайнора… Это полный финиш.
Впрочем, Его Величество не стал гневаться. Он просто поднял руки к правому плечу и приготовился дважды хлопнуть в ладони. Я знала, что это такое. Охранный сигнал – Кадия рассказала.
Хлоп-хлоп от Сайнора – и вокруг меня тотчас материализуется переносная пыточная камера, а со всего дворца к нам галопом рванут стражи, маги, безымянные подхалимы и шестерка недобитых Ходящих. Ходящие наверняка объявятся сразу внутри предполагаемой клетки и с ходу меня придушат, если не придумают что-то пострашнее. В общем, не очень радужная перспектива.
Но король не успел позвать на помощь.