– Нет, мадам. Люди видели того Ходящего, выжившего. Никакие деньжища того не стоят. Даже Башня магов решила не вмешиваться.
Я с беспокойством почувствовала, как из сердцевин ромашек выбираются муравьи.
Вероятно, Патрициус испугал их, когда внезапно сорвал цветы. Это как если бы ты зашел в кабак по соседству, и его вдруг унесло невиданным доселе смерчем. Умные насекомые притихли на время плетения венка – решили переждать бурю. Теперь, оказавшись у меня на голове в относительном покое, они осмелели, повылезали, поползли оценивать ущерб и исследовать новые территории. Судя по энтузиазму, с каким они закопошились, новая реальность превзошла их самые смелые ожидания. Великое переселение муравьишек… И я в роли кисельных берегов.
У меня руки чесались с визгом отбросить венок в сторону, но я не хотела обидеть Патрициуса. Время на чужбине в компании Кеса и своего очумелого одиночества сделали меня до странности сентиментальной. Я решила стерпеть муравьев. Напоминала себе, какая я стала взрослая, сильная, крутая, умудренная, прах его побери, опытом. Негоже такой детине бояться лесных рыжиков.
Из-за этой моей внутренней борьбы к особняку Мчащихся мы ехали молча.
Когда я прощалась с кентавром у глухого кирпичного забора поместья, он ойкнул:
– Мадам, да у вас вся голова в муравьях!
– Правда? А я и не заметила… – героически стиснула зубы я. Играть – так до конца.
Но тут из-за высокой калитки донесся знакомый голос, сломавший мне все представление:
– Ага, щас, не заметила она! Признайся – ты просто выяснила, что укусы муравьев улучшают цвет лица.
Тяжелый кованый засов скрипнул и послушно уполз вбок под длинными пальцами Кадии из Дома Мчащихся.
– Слава богам, с тобой все хорошо. – Я облегченно выдохнула, когда подруга появилась в проеме.
– Это должна быть моя реплика, эй! – возопила Кад и заключила меня в такие крепкие объятия, что в шее что-то оглушительно хрустнуло.
Я с негодованием отстранилась, отплевываясь от ее вездесущих волос. Поняв, что все это взаправду, что я действительно добралась до дома, я жива, и моя лучшая подруга тут, возвышается надо мной, как березка, я от облегчения рассмеялась, да так заливисто, что залаяли соседские псы, а подводная ночнушка испуганно прильнула к ногам.
Смех перерос в легкую истерику: я поперхнулась и начала кашлять. Это показалось мне невероятно смешным, и я попробовала похлопать саму себя по спине, но вместо этого прихлопнула муравья, исподтишка выползшего из-за ворота… Я резко отдернула руку – и у меня вдруг свело ушибленное в Арсенале плечо. Я расхохоталась еще громче, некстати вспомнив белые портки Мелисандра, я подвывала и похрюкивала под обескураженным взглядом Патрициуса… Кентавр привык к более сдержанной версии «мадам».
Отсмеявшись и кое-как наладив отношения со всеми частями своего организма, я с удивлением поняла, что боевая, огненная Кадия тихо плачет, прижавшись лбом к калитке.
Одного раза в год
В любви всегда есть что-то надрывное, какая-то боль, неосуществленное желание… То ли дело дружба. Берегите друзей, они – ваш свет в темнейшую ночь.
Флаурда Северин, хозяйка сорока кошек
В итоге Кад устроила мне такой прием, что к ночи я уже и вовсе не верила в реальность предшествующих дней.
Наверняка вам знакомо это чувство: ты возвращаешься из путешествия, и его сразу же будто ластиком стирает, быстро, безжалостно, как это и принято у вселенной. С легким чпоком натюрморт повседневности втягивает тебя обратно, и кажется, что ничего не было. А если и было – то с кем-то другим. С твоим зловещим зеркальным двойником, с неясным образом из сновидений, который ты себе придумал каким-нибудь ужасно скучным будним вечером.
Увидев прозрачные блестящие слезы на глазах Кадии, я испугалась так, как не пугалась даже перед лицом звериных приспешников.
Кад? Плачет?
Невозможно!
Да еще чтоб так тихо, беспомощно… Я совсем растерялась.
Кадия всегда играла роль бравой девчонки (лучше: «деффчонки»), с самых малых лет. Сколько шишек ни кидали в нас соседские мальчики, сколько оплеух ни лепил тренер по тринапу с говорящим именем мастер Пнивколено, сколько юнцов, краснеющих уродливыми пятнами, ни признавались, что у них, дескать, нет к Мчащейся никаких чувств, – Кадия никогда, никогда не плакала. Ее открытое красивое лицо упорно не отворачивалось от препятствий, и поэтому у Кадии было больше врагов и врагинь, чем человек нормальный вообще может себе представить. Никто не любит смельчаков.
В глубине души я знала, что она – не тот картонный персонаж, каким хочет казаться. Что иногда ей хочется заговорить нормальным тоном, без всех этих разухабистых «хей», «эгегей» и «дорогуша». Что иногда она сомневается, хорошая ли это для нее затея – работать стражем? Носить по двадцать кило железа (если не больше) и решать все проблемы острием меча?
Я помнила, как у Кадии перехватило дыхание, когда в темной пещере Дахху она призналась нам в любви к Анте Давьеру. А потом сразу же отреклась от своих слов, попытавшись обратить все в шутку.
Сколько же на свете вещей, о которых мы не говорим! Не говорим даже с самыми близкими.
Мы оставляем их в темной зоне, не желая выводить под театральный софит, ведь они совсем не подходят нашим пьесам.
И на галерке верят. Верят.
А те, кто ближе, из уважения молчат. Ведь друзья всегда все знают. Не тешьте себя надеждой, что ваши тайны скрыты картонной декорацией на первом плане. Видно все. Но из любви мы отрицаем правду.
И тем страшнее было видеть Кадию без маски.
– Так, дома кто-то есть? – Я подхватила ее под руку и потащила на участок.
– Конечно. Полон дом гостей, все как обычно. – Она фальшиво хохотнула.
– Мне лучше ни с кем не пересекаться, ты ведь понимаешь?
Подруга неожиданно взъярилась:
– Тинави, то, что я плачу, не значит, что я совсем мозги растеряла!
Мы спустились с покрытой гравием дорожки в яблоневый сад. Деревья не шелохнулись. Ветви с припозднившимися белыми цветами, приятно отяжелевшие, покорно гнулись к земле. Жужжание комаров успокаивало: кажется, фруктовые сады – это то редкое место, где оно лишь добавляет прелести. Кадия шла быстро, спину держала прямо, на меня не оглядывалась. Я семенила вслед, мысленно проклиная подводную ночнушку, которая оплетала ноги и не давала делать нормальные, широкие шаги.
Мы проскользнули в поместье через черный ход.
Я знала особняк Мчащихся как свои пять пальцев. Мы с Кадией дружили со школы, и я частенько оставалась у нее ночевать: в детстве, в отрочестве и в том периоде, что мне нравилось называть «затянувшейся юностью». Кадию тоже прельщало последнее определение, слегка расходившееся со словарем. Но в чем кайф быть человеком образованным, если не можешь противопоставить свое веское мнение словарной статье?
Я до сих пор, несмотря на возраст, воспринимаю себя как маленькую девочку, которая, хоть и наращивает знания о мире, все равно никогда не повзрослеет. Мысль о том, что где-то есть «настоящие взрослые», отличные от меня, является основой моей жизненной философии. С каждым годом я все больше убеждаюсь в том, что это не иллюзия: и в школах могут учиться дряхлые старики, а в домах престарелых – цвести легкость и любовь. Твое тело – это просто брома, материя, забота спящих на севере драконов.
А твоя искра… Твою искру, насколько мне известно, не колышет время.
– Так, – сказала я, когда Кад пропустила меня в свою летнюю спальню, удачно расположенную на задворках поместья. – Ты сейчас умываешься, мажешься всеми своими любимыми кремами – для настроения, – и по дороге из ванной цепляешь на спальню табличку «не беспокоить», чтобы к нам не ворвалась ваша горничная, Бруни Грэм…
– Бруни Даби Грэм, – поправила меня Кадия, которая раньше не отличалась щепетильностью в отношении гномьих имен.
– Бруни Даби Грэм, да. Еще мне нужна нормальная одежда, одолжишь? И… – Я вдруг поняла, что комок в горле не дает мне продолжить.
А ведь нужно задать следующий вопрос. Вопрос, который сверлом ввинчивался мне в самое сердце с тех пор, как Кадия заплакала на улице.
Но я до пепла боялась.
Подруга, увидев мои побелевшие губы, все поняла. Она лишь коротко кивнула:
– Если ты волнуешься за Дахху – то он жив.
Я перевела дыхание…
Кадия стянула сапоги, зашвырнула их в угол и с размаху плюхнулась в кресло:
– Но никак не придет в себя после нападения маньяка. Почти три недели без сознания. Врачи, что называется, безмолвствуют.
В ее голосе неожиданно прорезались обвинительные нотки.
– Кад… – пробормотала я.
– Да, так меня зовут. Кад. А лучше Кадия. Что, Тинави? Что ты смотришь на меня таким жалобным взглядом? Ты где пропадала вообще? Ты хоть представляешь, что здесь творилось? Ты видела последние новости? Тебя разыскивают, крошка. Этот неженка, Лиссай, застрял под праховым курганом, и король из-за этого скормил нежити кучу госслужащих. Налоги повысили, потому что дворцовый комплекс теперь надо ремонтировать. Я сдала своего парня властям и перешла работать в Чрезвычайный департамент. Теперь вокруг одни лишь гномы. Ежедневное количество трупов увеличилось, а зарплата почему-то осталась прежней. Жизнь идет, все меняется. Но тебя, где тебя носило, а, Тинави? Когда ты так нужна?
Лицо Кадии горело праведным гневом. Я не успела приноровиться к новому эмоциональному спектру Мчащейся и только растерянно хлопала глазами. Некоторые из нас успокаиваются, столкнувшись с испытаниями. Другие – вспыхивают ярким пламенем.
Кадия стала заранее собирать вещи на работу.
Она вытащила из шкафа доспех – не тот, что у нее был раньше, а новый, темный, с амарантовыми пластинами на груди и шипастыми наплечниками. Она достала чугунный утюжок и, нагрев его над камином, прогладила нижние рубашки, усилив эффект простеньким заклинанием. Она долго выбирала склянку из всего многообразия парфюмов, разбросанных по туалетному столику, и наконец сухо спросила меня, можно ли погасить свет.
У меня в голове был такой водоворот из вопросов, что я пропустила мимо ушей тот, что задали мне извне.
– Я погашу свет? – повторила Кадия громче. Жестче. Четче.
В ее голосе появилась незнакомая хрипотца. Будто что-то тонкое надломилось в гортани, и осколки скребут, просясь наружу.
– Кадия, прости меня.
– За что?
– За то, что я исчезла. Ты осталась здесь совсем одна, без объяснений, без правил игры, и… И я догадываюсь, как тяжело это было. Пожалуйста, прости.
Я молча села рядом, положив руку ей на плечо. Мне было до дрожи плохо оттого, что я не знала, как исправить случившееся. И как утешить Кадию. Ну почему нельзя напрямую забрать чужую боль? Чужие беды?
Слишком просто, да, мироздание?
– Ты даже не представляешь… – тихо пробормотала Кад.
Мне хотелось сказать ей, что, к сожалению, представляю. Тут можно поспорить, что сильнее бьет по психике: преступные и коматозные друзья или битва богов в параллельном мире?
Впрочем, у нас тут был не конкурс Чья История Жалобнее.
И вообще, если кто-то начал грустить – изволь дослушать. Нет ничего мерзопакостнее, чем обесценивать страдания других. Если кому-то больно до той степени, что он об этом заговорил, – умерь активность. Не лезь со своими «а я», «а у меня», «да ладно тебе» – и так далее.
Я с беспокойством почувствовала, как из сердцевин ромашек выбираются муравьи.
Вероятно, Патрициус испугал их, когда внезапно сорвал цветы. Это как если бы ты зашел в кабак по соседству, и его вдруг унесло невиданным доселе смерчем. Умные насекомые притихли на время плетения венка – решили переждать бурю. Теперь, оказавшись у меня на голове в относительном покое, они осмелели, повылезали, поползли оценивать ущерб и исследовать новые территории. Судя по энтузиазму, с каким они закопошились, новая реальность превзошла их самые смелые ожидания. Великое переселение муравьишек… И я в роли кисельных берегов.
У меня руки чесались с визгом отбросить венок в сторону, но я не хотела обидеть Патрициуса. Время на чужбине в компании Кеса и своего очумелого одиночества сделали меня до странности сентиментальной. Я решила стерпеть муравьев. Напоминала себе, какая я стала взрослая, сильная, крутая, умудренная, прах его побери, опытом. Негоже такой детине бояться лесных рыжиков.
Из-за этой моей внутренней борьбы к особняку Мчащихся мы ехали молча.
Когда я прощалась с кентавром у глухого кирпичного забора поместья, он ойкнул:
– Мадам, да у вас вся голова в муравьях!
– Правда? А я и не заметила… – героически стиснула зубы я. Играть – так до конца.
Но тут из-за высокой калитки донесся знакомый голос, сломавший мне все представление:
– Ага, щас, не заметила она! Признайся – ты просто выяснила, что укусы муравьев улучшают цвет лица.
Тяжелый кованый засов скрипнул и послушно уполз вбок под длинными пальцами Кадии из Дома Мчащихся.
– Слава богам, с тобой все хорошо. – Я облегченно выдохнула, когда подруга появилась в проеме.
– Это должна быть моя реплика, эй! – возопила Кад и заключила меня в такие крепкие объятия, что в шее что-то оглушительно хрустнуло.
Я с негодованием отстранилась, отплевываясь от ее вездесущих волос. Поняв, что все это взаправду, что я действительно добралась до дома, я жива, и моя лучшая подруга тут, возвышается надо мной, как березка, я от облегчения рассмеялась, да так заливисто, что залаяли соседские псы, а подводная ночнушка испуганно прильнула к ногам.
Смех перерос в легкую истерику: я поперхнулась и начала кашлять. Это показалось мне невероятно смешным, и я попробовала похлопать саму себя по спине, но вместо этого прихлопнула муравья, исподтишка выползшего из-за ворота… Я резко отдернула руку – и у меня вдруг свело ушибленное в Арсенале плечо. Я расхохоталась еще громче, некстати вспомнив белые портки Мелисандра, я подвывала и похрюкивала под обескураженным взглядом Патрициуса… Кентавр привык к более сдержанной версии «мадам».
Отсмеявшись и кое-как наладив отношения со всеми частями своего организма, я с удивлением поняла, что боевая, огненная Кадия тихо плачет, прижавшись лбом к калитке.
Одного раза в год
В любви всегда есть что-то надрывное, какая-то боль, неосуществленное желание… То ли дело дружба. Берегите друзей, они – ваш свет в темнейшую ночь.
Флаурда Северин, хозяйка сорока кошек
В итоге Кад устроила мне такой прием, что к ночи я уже и вовсе не верила в реальность предшествующих дней.
Наверняка вам знакомо это чувство: ты возвращаешься из путешествия, и его сразу же будто ластиком стирает, быстро, безжалостно, как это и принято у вселенной. С легким чпоком натюрморт повседневности втягивает тебя обратно, и кажется, что ничего не было. А если и было – то с кем-то другим. С твоим зловещим зеркальным двойником, с неясным образом из сновидений, который ты себе придумал каким-нибудь ужасно скучным будним вечером.
Увидев прозрачные блестящие слезы на глазах Кадии, я испугалась так, как не пугалась даже перед лицом звериных приспешников.
Кад? Плачет?
Невозможно!
Да еще чтоб так тихо, беспомощно… Я совсем растерялась.
Кадия всегда играла роль бравой девчонки (лучше: «деффчонки»), с самых малых лет. Сколько шишек ни кидали в нас соседские мальчики, сколько оплеух ни лепил тренер по тринапу с говорящим именем мастер Пнивколено, сколько юнцов, краснеющих уродливыми пятнами, ни признавались, что у них, дескать, нет к Мчащейся никаких чувств, – Кадия никогда, никогда не плакала. Ее открытое красивое лицо упорно не отворачивалось от препятствий, и поэтому у Кадии было больше врагов и врагинь, чем человек нормальный вообще может себе представить. Никто не любит смельчаков.
В глубине души я знала, что она – не тот картонный персонаж, каким хочет казаться. Что иногда ей хочется заговорить нормальным тоном, без всех этих разухабистых «хей», «эгегей» и «дорогуша». Что иногда она сомневается, хорошая ли это для нее затея – работать стражем? Носить по двадцать кило железа (если не больше) и решать все проблемы острием меча?
Я помнила, как у Кадии перехватило дыхание, когда в темной пещере Дахху она призналась нам в любви к Анте Давьеру. А потом сразу же отреклась от своих слов, попытавшись обратить все в шутку.
Сколько же на свете вещей, о которых мы не говорим! Не говорим даже с самыми близкими.
Мы оставляем их в темной зоне, не желая выводить под театральный софит, ведь они совсем не подходят нашим пьесам.
И на галерке верят. Верят.
А те, кто ближе, из уважения молчат. Ведь друзья всегда все знают. Не тешьте себя надеждой, что ваши тайны скрыты картонной декорацией на первом плане. Видно все. Но из любви мы отрицаем правду.
И тем страшнее было видеть Кадию без маски.
– Так, дома кто-то есть? – Я подхватила ее под руку и потащила на участок.
– Конечно. Полон дом гостей, все как обычно. – Она фальшиво хохотнула.
– Мне лучше ни с кем не пересекаться, ты ведь понимаешь?
Подруга неожиданно взъярилась:
– Тинави, то, что я плачу, не значит, что я совсем мозги растеряла!
Мы спустились с покрытой гравием дорожки в яблоневый сад. Деревья не шелохнулись. Ветви с припозднившимися белыми цветами, приятно отяжелевшие, покорно гнулись к земле. Жужжание комаров успокаивало: кажется, фруктовые сады – это то редкое место, где оно лишь добавляет прелести. Кадия шла быстро, спину держала прямо, на меня не оглядывалась. Я семенила вслед, мысленно проклиная подводную ночнушку, которая оплетала ноги и не давала делать нормальные, широкие шаги.
Мы проскользнули в поместье через черный ход.
Я знала особняк Мчащихся как свои пять пальцев. Мы с Кадией дружили со школы, и я частенько оставалась у нее ночевать: в детстве, в отрочестве и в том периоде, что мне нравилось называть «затянувшейся юностью». Кадию тоже прельщало последнее определение, слегка расходившееся со словарем. Но в чем кайф быть человеком образованным, если не можешь противопоставить свое веское мнение словарной статье?
Я до сих пор, несмотря на возраст, воспринимаю себя как маленькую девочку, которая, хоть и наращивает знания о мире, все равно никогда не повзрослеет. Мысль о том, что где-то есть «настоящие взрослые», отличные от меня, является основой моей жизненной философии. С каждым годом я все больше убеждаюсь в том, что это не иллюзия: и в школах могут учиться дряхлые старики, а в домах престарелых – цвести легкость и любовь. Твое тело – это просто брома, материя, забота спящих на севере драконов.
А твоя искра… Твою искру, насколько мне известно, не колышет время.
– Так, – сказала я, когда Кад пропустила меня в свою летнюю спальню, удачно расположенную на задворках поместья. – Ты сейчас умываешься, мажешься всеми своими любимыми кремами – для настроения, – и по дороге из ванной цепляешь на спальню табличку «не беспокоить», чтобы к нам не ворвалась ваша горничная, Бруни Грэм…
– Бруни Даби Грэм, – поправила меня Кадия, которая раньше не отличалась щепетильностью в отношении гномьих имен.
– Бруни Даби Грэм, да. Еще мне нужна нормальная одежда, одолжишь? И… – Я вдруг поняла, что комок в горле не дает мне продолжить.
А ведь нужно задать следующий вопрос. Вопрос, который сверлом ввинчивался мне в самое сердце с тех пор, как Кадия заплакала на улице.
Но я до пепла боялась.
Подруга, увидев мои побелевшие губы, все поняла. Она лишь коротко кивнула:
– Если ты волнуешься за Дахху – то он жив.
Я перевела дыхание…
Кадия стянула сапоги, зашвырнула их в угол и с размаху плюхнулась в кресло:
– Но никак не придет в себя после нападения маньяка. Почти три недели без сознания. Врачи, что называется, безмолвствуют.
В ее голосе неожиданно прорезались обвинительные нотки.
– Кад… – пробормотала я.
– Да, так меня зовут. Кад. А лучше Кадия. Что, Тинави? Что ты смотришь на меня таким жалобным взглядом? Ты где пропадала вообще? Ты хоть представляешь, что здесь творилось? Ты видела последние новости? Тебя разыскивают, крошка. Этот неженка, Лиссай, застрял под праховым курганом, и король из-за этого скормил нежити кучу госслужащих. Налоги повысили, потому что дворцовый комплекс теперь надо ремонтировать. Я сдала своего парня властям и перешла работать в Чрезвычайный департамент. Теперь вокруг одни лишь гномы. Ежедневное количество трупов увеличилось, а зарплата почему-то осталась прежней. Жизнь идет, все меняется. Но тебя, где тебя носило, а, Тинави? Когда ты так нужна?
Лицо Кадии горело праведным гневом. Я не успела приноровиться к новому эмоциональному спектру Мчащейся и только растерянно хлопала глазами. Некоторые из нас успокаиваются, столкнувшись с испытаниями. Другие – вспыхивают ярким пламенем.
Кадия стала заранее собирать вещи на работу.
Она вытащила из шкафа доспех – не тот, что у нее был раньше, а новый, темный, с амарантовыми пластинами на груди и шипастыми наплечниками. Она достала чугунный утюжок и, нагрев его над камином, прогладила нижние рубашки, усилив эффект простеньким заклинанием. Она долго выбирала склянку из всего многообразия парфюмов, разбросанных по туалетному столику, и наконец сухо спросила меня, можно ли погасить свет.
У меня в голове был такой водоворот из вопросов, что я пропустила мимо ушей тот, что задали мне извне.
– Я погашу свет? – повторила Кадия громче. Жестче. Четче.
В ее голосе появилась незнакомая хрипотца. Будто что-то тонкое надломилось в гортани, и осколки скребут, просясь наружу.
– Кадия, прости меня.
– За что?
– За то, что я исчезла. Ты осталась здесь совсем одна, без объяснений, без правил игры, и… И я догадываюсь, как тяжело это было. Пожалуйста, прости.
Я молча села рядом, положив руку ей на плечо. Мне было до дрожи плохо оттого, что я не знала, как исправить случившееся. И как утешить Кадию. Ну почему нельзя напрямую забрать чужую боль? Чужие беды?
Слишком просто, да, мироздание?
– Ты даже не представляешь… – тихо пробормотала Кад.
Мне хотелось сказать ей, что, к сожалению, представляю. Тут можно поспорить, что сильнее бьет по психике: преступные и коматозные друзья или битва богов в параллельном мире?
Впрочем, у нас тут был не конкурс Чья История Жалобнее.
И вообще, если кто-то начал грустить – изволь дослушать. Нет ничего мерзопакостнее, чем обесценивать страдания других. Если кому-то больно до той степени, что он об этом заговорил, – умерь активность. Не лезь со своими «а я», «а у меня», «да ладно тебе» – и так далее.