Стены котлована казались отлогими, и я карабкался вверх, чтобы меня не затянуло в воронку. Но песок проходит сквозь мои пальцы, стена оползает вниз, и меня тащит в чью-то пасть, которая вместо дна, хотя я ползу к небу. Кто меня тянет в смерть, это ведь не ты, ма? Ты ведь хотела, чтобы я жил, говорила, что я еще все смогу начать заново!

Я мог сделать по-другому. Мог оставить фиолетовые деньги себе и похоронить тебя по-царски. Тебя отпевал бы самый голосистый поп Лобни, тебе достался бы красивый и тихий участок, они поставили бы там мраморный памятник, и летом над кованой скамеечкой всегда была бы тень от липы или березы. Я бы заплатил им за сто лет вперед, и никто бы тебя не тревожил. Я не стал бы считать денег, но мне самому все равно хватило бы еще на сто лет в Новом Свете.

Но это не ты на дне воронки, ма.

Ты не сердитый дух в нашей квартире, не захлопнувшаяся дверь, не эхо в переходе, это просто я по тебе соскучился. Ты умерла, тебя нет. Тебе все равно, где тебя закопают. Ты не можешь ничего запретить мне, не можешь ни за что меня отругать. Мне одиноко от этой свободы, мне тоскливо без твоей брани. Но все, что ты можешь сделать мне – не разговаривать со мной.

Она мне просто очень нравится, эта Нина, понимаешь? И ей надо жить, жить за двоих, ей очень нужно в две тысячи семнадцатый и дальше.

Я тоже пытался пробраться туда обманом. У меня почти получилось. Но расклад вышел такой, что или она – или мы с тобой.

Хотел бы я, чтобы можно было спасти и тебя, и ее, я бы хотел и себя спасти, и Петю, но можно было только одного кого-то, и я выбрал ее. Пусть бы только она отошла от края котлована подальше, а мне уже плевать. Я расцепляю пальцы, пускай песок волочит меня вниз. Живые к живым, мертвые к мертвым.

Я мог сделать по-другому. Я мог бы сегодня заночевать в самолете, а завтра проснуться в Новом Свете. Все было в моих руках. А на самом деле я никуда не убежал бы, даже если бы улетел, я никогда не смог бы закончить этот разговор с тобой, даже если бы отпел тебя, я думал, что убивать не страшно, а оказывается, убивая других, убиваешь и себя: нерв, живой корень мертвишь в себе этим мышьяком, и существуешь дальше, как мертвый зуб.

И все равно мне очень хотелось еще побыть, я мухлевал как мог и изворачивался до последнего. Но теперь все как-то становится на свои места. Меня помаленьку отпускает, ма. И я больше не побегу.

Ты прокляни меня, если хочешь, что я так с тобой поступаю.

Я всегда не так боялся порки, как того, что ты со мной перестанешь разговаривать.





* * *


– Забирать пришли?

– Я… Хотел еще раз посмотреть.

– А что тут смотреть-то? У вас срок уже подходит, ладно еще неделя пустая. Потом пени пойдут. Вик, поди открой ему. А то глядите – придется ее как бомжа, а за счет города не разгуляешься!

Вика провела его через облупленные кабинеты в холодильное помещение, громыхнула замком, отодвинула створу, зажгла свет: одна лампочка накаливания только зажглась, а ртутная колба капризничала. Илья помедлил на пороге: не знал, как на мать взглянуть, боялся прощаться.

Пересек.

За эти дни одних мертвецов разобрали, других прибыло, каталки перещелкивали, как пятнашки, с места на место, и мать вот тоже переместили к другой стене.

Она лежала теперь одна, прямо напротив входа. Теплый свет от старой спиральной лампочки падал ей на лицо и отогревал его, смягчал, румянил. Губы, которые в прошлый раз показались ему поджатыми, отсюда виделись спокойными и как будто даже чуть-чуть улыбались. Лицом она была обращена прямо к Илье.

Он постоял, потом наклонился к ней, прикоснулся губами ко лбу.

Сердце разжало. Все прояснилось.

– Пока, ма. Я домой.





* * *


Микроавтобус с черными окнами все стоял у дома, даже переполз поближе к его подъезду – и не спал. Илья прошел мимо, не прячась. Погладил домофонные кнопки, распахнул пошире дверь. Взошел по ступеням, не торопясь, вглядываясь, внюхиваясь.

Открыл, разделся, помыл руки, поставил щи греться. Оставалось как раз на тарелку. За неделю они не прокисли, наоборот – настоялись. Включил телек, стал смотреть новости: канал «Лайф», Дениса Сергеевича любимый.

– «В Москве совершено убийство сотрудника правоохранительных органов. Тело майора полиции с колотыми ранами было сегодня обнаружено рабочими на территории Трехгорной мануфактуры. Следствие отрабатывает несколько версий…»

Убавил громкость. Стал хлебать.

И тут из телевизора на него посмотрел Петя Хазин. Цветное смешливое фото, кадр жизни из Инстаграм. Илья поперхнулся коркой: думал, я больше никогда не увижу тебя, Хазин, раз твоего телефона у меня больше нету. А ты вот.

Потом Петя погас, а вместо него стали показывать, как корреспондентка с красным поролоновым микрофоном стучится в железную дверь. Ей открывают – пожилая женщина с седыми, еще вьющимися волосами, с темными глазами как два колодца, растерянная, и сразу пытается дверь пересилить, но оператор уже поймал ее в объектив, уже доит горе.

Внизу экрана титр: «Светлана Хазина, мать убитого». Шепчет что-то. Вот как она выглядела. Илья закрутил звук в ноль, чтобы она вообще беззвучно шевелила губами.

Потом вышел высокий человек с лошадиным лицом, с гнедой шевелюрой – его перекосило, он ударил наотмашь по камере, дернул жену внутрь, хлопнул дверью.

– Простите, – попросил Илья, но телевизор в ту сторону не работал.


Снова стали показывать цветного улыбчивого Петю неподвижного.

Под окном протарахтело, заглохло. Загавкали голоса.

Заверещал домофон.

Илья выглянул в окно. У подъезда стояла канарейка, сине-белый «уазик», у входа сгрудились сизые бушлаты.

К домофону подходить не стал.

Достал пистолет из кухонного ящика, осмотрел. «Макаров» был тяжеленький и упругий. Патроны тусклые, тупоголовые. Маленькие. Болванчики. Смерть литая.

Снял с предохранителя.

Прошел в ванную, позвал таракана, присел на краешек и посмотрел на пистолет. Как правильно стрелять? В висок или в рот?

В американском кино в рот себе стреляют, а в нашем – в висок. Но вот Кутузову пуля попала в висок – и он выжил, только ослеп. А выживать больше не было сил.

Домофон все продолжал надрываться, пилил нервы.

Ну а что делать, ма? Не запрещай мне, не надо. Все равно не встретимся, ты же видишь, сколько на мне.

– Полиция! – заорали с улицы. – Одиннадцатая квартира, открывай! Живо открывай, слышишь?!

Господи, заебали-то вы как! Илья пнул дверь ванной, влетел в кухню, рывком распахнул окно:

– Идите на хуй все! На хуй!

И шмальнул из «макарова» в воздух. Грянуло, дало по ушам. Нелетающие помоечные голуби взмыли в небо.

Опустился на стул.

Менты под домом попритихли. Шторы парусами развевались. Залетали с улицы снежинки.

Илья сунул ствол себе в рот. Пахло железом и маслом, на языке кислило.

Ну, привет. Сердце разбежалось.

Большой палец вжал – щелкнуло и заклинило. Вот ведь говно делают. Еще раз вдавил – зря. Не стреляет.

– Ладно.

Горел и перегорел.

Положил «макаров» в раковину. Доел щи, мякишем собрал последний сок. Спасибо, мам. Помыл посуду. Лилось пенным на дурацкий пистолет. Убрал посуду в шкаф.

Накрывала после бессонной ночи усталость как ватное одеяло. Чай так и не купил – чем взбодриться? Жалко было сейчас уснуть. Перебрался в свою комнату.

Пробежал пальцами по книжным корешкам. Сел за стол: там белым кверху лежал бумажный лист.

Илья перевернул – его студенческий неоконченный рисунок, иллюстрация к «Превращению»: наполовину человек, наполовину насекомое. Поискал карандаш, сел дорисовывать. Придумалось, как.

Выходило херово. Слишком сильно давил на грифель, руки плохо слушались, получалось жирно и неточно. Это тебе, бляха, не тюремную стенгазету лепить.

Но Илья не сдавался: доводил картинку до ума, сколько времени хватило.

Когда выламывали дверь, вставать не стал.





* * *


– По указанному адресу проживал ранее судимый гражданин Горюнов, недавно вернувшийся из мест лишения свободы. При попытке задержания оказал сопротивление, открыл огонь на поражение по сотрудникам полиции. На подмогу прибыли специально подготовленные бойцы Росгвардии. В ходе штурма квартиры преступник был уничтожен. Среди сотрудников правоохранительных органов потерь нет.

– Спасибо, Александр Антонович. Это был пресс-секретарь Росгвардии по Москве и Московской области Александр Антонович Поляков. Напомним, что сегодня бойцы Росгвардии ликвидировали в Лобне опасного преступника, который, вероятно, стоит за убийством полицейского в Москве. А теперь к другим новостям.

Телевизор продолжал работать, когда Илью, истыканного гранатными осколками, выносили из квартиры, завернув в простынь. Было немного похоже на святого Себастьяна.

Пришлось хоронить и его, и мать за муниципальный счет. Похоронили порознь, в могилы воткнули палки с табличками: Горюнова, Горюнов. Там они и торчали, пока не пришло время все это дело уплотнить.

Застряли Горюновы в две тысячи шестнадцатом, а мир поехал дальше.