Они говорили, родителей позовут – но этого-то он боялся еще больше. Если мать узнала бы, во что он влип… Даже и быть засыпанным в котловане казалось не так страшно.

А как тогда за то, что убил человека, матери отвечать? Лучше просто ничего не говорить ей про это вообще.

Отложил в сторону телефон – руку жгло.

Зарядка паленая.

К вечеру тревога скопилась в каком-то особом пузыре у Ильи внутри, давила на потроха и просила исхода. Перещелкивал с канала на канал одержимый телевизор, подбегал к своим книгам, перелистывал любимую раньше фантастику. Внутри были одни бессвязные закорючки.

Выключил звонок, а потом снова включил. Подходил проверять десять раз, нет ли пропущенного. А что с пропущенным делать – так и не решил. Отошел от него – вернулся.

Проверил новости с Рочдельской. Нет. Пока был день, Суку не нашли, а ночь его еще лучше спрячет.

Жгло руку. Чужой телефон.

Как будто он Петю недоубил. А теперь и не мог ничего уже с ним сделать. Теперь его кормить нужно было.





* * *


Вечером взял его с собой в постель. Чтобы сразу отвечать, если сообщения будут. И не зря: пока заставлял себя уснуть, тренькнуло. Открыл.

– Петенька, напиши все-таки Нине. Мама.

– Ладно.

Пусть знает, что жив-здоров.

Открыл переписку с Ниной. Добавил в хвост: «У меня все в порядке. Как ты?»

Нина не отвечала ничего. Последнее сообщение было от нее в пятницу утром. Такое же благостное, как он ей сейчас отправил.

– У меня все просто супер, – сказала Нина.

– Тогда на связи, – сказал Петя.

А вечером сфотографировался с размалеванной бабой из ресторана и вывесил в открытом доступе. Рассчитывал, что не увидит? Пьян был, забыл стереть?

Хорошо бы, если бы они расстались. Проще бы.

Вспомнил, как Нина танцевала для него, раздевалась. Увидел ясно ее груди – летним соком налитые: загорелые без проблесков. Поворочался-поворочался, поглядел в стену; потом одним глазом, одним пальцем отыскал дорогу в видео.

Не мог ей больше сопротивляться.

Попал в квартиру. В Петину, наверное: просторная гостиная, широченный телевизор с книжку толщиной, диван на двадцать человек, голая похабень на стенах в черных рамках, какие-то милицейские грамоты, шест для стриптиза, и открытый бар бутылочным янтарем светит.

Нина сидела рядом на диване. В телевизоре мельтешила синюшная порнуха, кто-то стонал, сдавленный плоским экраном. Нина смотрела в синее без неловкости, бойко комментировала. Петина камера парила, переводилась с Нины на телесное месиво. Оба были пьяны. Нина белую мужскую футболку натянула на голые коленки. Полумрак мерцал: когда в телевизоре был свет, и в комнате рассветало.

– Мне кажется, эта вон вообще фригидная. Давай, я сама выберу нормальное что-нибудь, что ты мне все время мальчик-девочка-девочка ставишь? Давай лучше мальчик-девочка-мальчик? Камон, я не против тройничков, но я за справедливость!

– Тебе не хватит одного, думаешь? – Петин язык опять болтался тряпкой.

– Ну мы же в теории говорим, а не на практике, нет?

– Мы? Мы – в теории.

– Или на практике? – Нина посмотрела прямо в камеру, прямо в Илью, нагло.

– Ты меня решила завести? – Петя засмеялся, но осип.

– Ну, а что мы все разговариваем об этом… Может, ты просто посмотреть хочешь? А? Хотел бы посмотреть? На меня… Как меня…

– Я снять бы хотел. Можно, я буду снимать?

– Я не против. Можно, я тоже сниму?

Нина стянула через голову футболку с Губкой Бобом, под ней – ничего. Скользнула на пол, встала перед ним на колени. Потянулась к ремню, лязгнула пряжкой, расхомутала. Запустила руки. Камера теряла фокус: Нина слишком близко была.

– Ай.


Илья больше не мог.

Должен был чувствовать то, что Сука чувствовал. Не было Нининых пальчиков нежных – пришлось своими, неуклюжими. Содрал с себя брюки, застиранные трусы. Схватился за себя – холодным за горячее. Зажмурился. Открыл глаза – Петины.

– Давай… Хорошо…

Нина откинула со лба волосы набок – хотела, чтобы он ее видел. Он изгибался, заплетался, у нее была над ним власть, ей эта власть тоже кровь разгоняла.

– Нравится?

– Иди… Хватит. Ко мне иди!

Он дернул с нее вниз трусики-нитки, вскочил с дивана, выключил подвывающий телевизор, пропал лишний звук, остались только вдвоем. Свет капал на них теперь только янтарный, от бара.

– А тебе точно меня одной хватит?

– Заткнись.

Прошуршали-прозвенели брюки; хрипло дышалось, фокус скакал, вместо черт были очертания, бутылочные блики на коже, короткие всхлипы. Кажется, поставил Нину спиной к себе, наклонил ее вперед.

– Ааааах. Подожди… Подожди…

Не стал ждать. Отвел руку с телефоном в сторону – снимать с ней себя от третьего лица. Хотелось запомнить это: как она себя отдавала, как разрешила записывать свое бесстыдство, как от этого ей еще слаще становилось… Жизнь-пар кипящий в этот момент через них под давлением в десять атмосфер неслась, рвала трубы. Вот сейчас была самая жизнь! Пытался ухватить ее, в телефон ужать, но не мог толком. Уже не были они людьми, плохо руки их слушались, вместо слов в горле бессмысленное клекотало. Тела в густеющей желтой смоле, в вязком янтаре сцепились, терлись остервенело друг о друга, зло долбились, маятник расходился, время ускорялось. Потом он отшвырнул телефон на диван, хотел Нину обеими ладонями грабастать, мять, обеими руками к себе тащить, влезать в нее настойчиво и грубо.

– Волосы… За волосы меня возьми…

– Да… Ты… Ты такая… Сучка… Сладкая…

– Я? Я сучка. Чья я сучка?… Скажи! Твоя! Твоя сучка… Твоя?!

– Моя. Моя маленькая. Драная…

Потом одни хрипы, одни всхлипы.

Крик.

Молнией поразило. Продернули раскаленную проволоку из живота через слипшиеся канальцы; как будто кровью кончал. Вывернули Илью нутром наружу. Попал в прибой, в ночной шторм, опрокинуло волной, вынесло на берег, и еще потом оглаживало соленое море, давало отдышаться.

Телефон отыграл.

Снова стал собой.

Сжал-разжал руку – не кровь. Липко, тепло, глупо. Пельменями пахнет или хлоркой. Почему любовь этим вот идиотским клейстером кончается? Поплелся в ванную отмываться – увядший, прозревший и опустошенный.

Нырнул под одеяло. Дрожал долго: все тепло отдал, отогреться было нечем.

Потом провалился.





* * *


Как будто в камере.

Открылось окошко, охранник поместил в него свое толстое лицо, позвал Илью подойти. Илья подчинился. На остальных нарах сидели с испитыми харями и исколотыми руками, глаза вытравленные, чуть не бельма. Повернулись ушами к двери, как будто их касалось. Камера была маленькая. Тюрьма.

В окошке Илье объявили, что ему предоставлено положенное раз в год свидание. Илья ярко, по-дневному удивился, потому что знал: некому приезжать сюда. Во сне это не Соликамск был, а поселок в тундре, Илья название услышал: Потьма. Раз в год, задумался он. Это особый режим.

Сокамерники зашипели, захихикали. Они почему-то знали уже, с кем у Ильи свидание; и для чего. Илья выбежал из камеры, расставил ноги широко, задрал руки так высоко, как будто его за них под потолок подвесили, макушкой уперся в стену, лицо в пол обернул. Щелкнули наручниками, повели по серым коридорам с одинаковыми дверьми без номеров. Как они знают, кто у них где сидит?

Коридор петлял все время, а Илья загривком старался нащупать – не наставят ли ему в затылок ствол, потому что вот так и казнят – в переходе, на лестнице, обнадежив свиданием или заморочив переводом в другую камеру. Вроде напомнил сам себе, что нет, уже нет казни, а в затылке все равно свербело.

Но потом коридор кончился – подъездной железной дверью с кодовым замком. У Ильи спросили сзади – код знаешь? Он попробовал: 123-678. Подошло. Замок пискнул, разжал челюсти. Охрана осталась позади. Дверь хлопнула. Дальше – один.

В подъезде стояло лето.

Такое лето – когда на улице июльский жар, а внутри чуть влажная бетонная прохлада, и даже из шахты лифта приятно тянет, как из бабушкиного погреба. С улицы были слышны крики – веселые. Кто-то там играл, дети.

Илья пошел наверх пешком, хотя лифт вот стоял, приглашал. Но внутри у него все было черное, будто он выгорел. Лучше пешком. Поднялся, куда нужно: в пятьдесят третью квартиру. Верину. Позвонил в звонок.

Открыла – Нина. Бросилась Илье на шею, исцеловала. Она в переднике была, как будто что-то готовила. С кухни пахло сладким тестом, печеными яблоками. Нина сыпала белую пудру на пышную шарлотку. Окна были распахнуты, лето вдувало занавески внутрь, пудра из портсигара летела по столу, Нина чихала смешно и легко, как кошка. Стала втыкать свечки в пирог. Получилось пятнадцать.