В горле застрял комок страха. Оставаться наедине с психически больным человеком мне еще не приходилось.

«Вот тебе и работа журналиста», – мелькнула мысль в голове. Я неосознанно сжала кулаки, словно пыталась раздавить панику в холодных ладонях.

Санитар ушел, а я перевела уверенный взгляд на Эндрю, напоминая себе, что это не просто психически нездоровый человек, а ключ к правде. Я обязана была вытянуть из него как можно больше информации. И не только ради работы в «Таймс». Мною двигала другая цель – понять, что не так с маленьким миром под названием «GRIM».

– Так вы тоже из прессы? – медленно спросил Эндрю, прекращая рассматривать потолок. Он растягивал слова, как резину.

Я задумалась. «Как давно он заперт здесь?» Раз попал в больницу в 1997 году в возрасте двадцати пяти лет, то получалось, что ему было сорок семь. По телу прошел озноб – мужчина провел в заточении двадцать два года. Двадцать два года его пичкали психотропными препаратами, кололи в кровь сомнительные вещества, водили на шоковые терапии, лишали жизни. Вдруг в голове прозвучал голос Джона: «Он не был больным, когда его упекли в Бетлем». А сейчас передо мной сидел нездоровый человек. Я бы навсегда хотела стереть из памяти беспомощное выражение лица, которое было у Эндрю, когда он рассматривал меня. Серые глаза еще что-то выражали – слабый проблеск былой жизни. Но было в них и нечто такое, что так и кричало: «Этот мужчина не в себе».

– Тоже? – спросила я. – В каком смысле тоже?

– Да заходила тут одна журналистка, красивая была, – Эндрю омерзительно улыбнулся, обнажая желтые зубы. – Не такая, как вы. Лучше. Спрашивала о театре.

Слово «театр» актер чуть ли не выплюнул в лицо. Его зрачки увеличились, брови поднялись вверх, а руки, прежде спокойно лежавшие на худых коленях, уперлись в край стола, демонстрируя множество ран от уколов. Эндрю всего искололи. На нем не было живого места, кроме бледного лица.

«Неужели кто-то еще пишет о «GRIM», – подумала я в панике.

– Мое имя Сара Гринвуд, – представилась я осторожно.

Эндрю молчал. Он внимательно смотрел на меня и размышлял. Резкая перемена в его лице насторожила. Буквально за секунду безжизненность сменилась сильной заинтересованностью. И все же передо мной сидел больной человек. Об этом невозможно было забыть – синяя пижама, израненные неаккуратными уколами руки, клочки волос на голове вместо густой шевелюры. И запах, который проникал внутрь и оседал в легких подобно металлическому балласту, говорил о болезни. И не только душевной, но и физической.

– Не, все-таки вы лучше той, первой, – вдруг сказал Эндрю.

– Если я лучше, вы расскажете мне про себя? – осторожно спросила я, боясь спугнуть его. В этот момент он напоминал лесную белку, которая с опаской потянулась за орешками.

– Не знаю, – холодно сказал он и сложил руки на груди. – Что вы мне за это дадите? Я не привык рассказывать истории за просто так.

– А что вы хотите?

– Не знаю.

И снова тишина. Эндрю смотрел на меня, но ничего не говорил. Потом он тяжело вздохнул, почесал нос и снова сложил руки на столе в замок – точно так же, как это сделал Том во время нашей встречи в кафе. Простой жест, который за день повторяют миллиарды людей на всей планете, вызвал странную и даже болезненную ассоциацию с Хартом. Я вдруг представила, как буду сидеть в этой же самой комнате через двадцать лет перед Томом и сожалеть. Но о чем?

«Господи, Сара! О чем ты только думаешь».

Эндрю ухмыльнулся так, будто прочитал мои мысли. Я сделала вид, что не заметила этого, хотя внутри все со скрипом сжалось.

– Ладно, ничего не надо, – сказал Эндрю после молчания и, сев нога на ногу, снова с любопытством посмотрел на меня. Его липкий взгляд оставлял на моих щеках противные отпечатки. – Вы хотели узнать, кто я такой и как здесь оказался? Так вот. Это дело его рук, понимаете? Это он меня сюда спрятал, потому что я нарушил самое главное правило – не рассказывать никому, чем мы занимаемся. Но что мне оставалось делать? Он убил ее! Убил!

Эндрю закричал, а я вжалась в стул, косо глянув на дверь. Я думала: вот-вот вбежит Кевин и уведет от меня Эндрю. Но этого не произошло. Дверь осталась закрытой. Никто не появился.

– Он убил ее, мою Марину, – перешел на шепот Эндрю, глядя прямо перед собой – на руки, безжизненно лежавшие на столе.

– Кто убил ее?

– Он.

– У него есть имя?

– Есть. И несколько. Он меняется, но вокруг него все остается прежним… Марина… Марина… он убил Марину, – Эндрю начал бредить.

Я облизнула губы. Остатки хлорки в воздухе будто бы въелись в меня – кожа была кисловатой.

– Вы знаете Джона Райли?

– Джона? О, знаю! Как же я устал от него! Он стареет, но все равно приходит сюда и пытается вытащить из меня информацию, но он не понимает! Это не его война, не его!

– А мне вы расскажите про театр?

– Не знаю.

И снова здравствуйте.

– Эндрю, пожалуйста, – взмолилась я, стараясь не думать, что трачу время напрасно. – Расскажите, что произошло в 1997 году. Почему вы здесь? Что не так с театром?

– Он спрятал меня сюда, потому что я рассказал все… рассказал, что это он убил мою Марину. Она работала журналистом в Москве… А когда узнала, что в Россию приезжает театр «GRIM», решила написать про нас большой материал. Она… моя Марина… решила взять у меня интервью. Мы отлично поговорили… я и Марина… это был вечер, весна, огни Москвы… в конце интервью мы обнялись, и я понял, что, кажется, влюбился в ее ямочки на щеках, пухлые губы, родинку у правого глаза и сами глаза цвета лесной поляны… такая легкая, хрупкая… моя Марина…

Эндрю прижал ладони к лицу и завыл. Он не плакал, а просто выл, как степной волк, оставшийся без своей волчицы. Потом мужчина слегка повернул голову набок, и я увидела на его шее с левой стороны большой, грязный лейкопластырь. Я поежилась – перед глазами вдруг, как галлюцинация, промелькнули две театральные маски, пылающие в страшном огне. Что было вместо них на шее Эндрю?

– Я виноват в ее смерти… я отговаривал Марину, говорил ей не ходить к нему, а она пошла. Это я… это все я…

Сара, – вдруг назвал меня по имени старый актер, – вы же поверите, если я расскажу вам, как все было? Мне никто не верит… никто… они думают, что я больной, но это не так. Это не так, Сара!


Когда Эндрю говорил, что он не больной, складывалось другое впечатление – передо мной сидел психически нездоровый человек. Но внутренний голос подсказывал: он не всегда был таким. Точнее, стал больным в этих стенах. Джон Райли не врал, когда говорил, что до больницы актер был вменяемым, простым парнем, который по неосторожности влюбился в русскую девушку во время театральных гастролей.

В тот день я мало что узнала от Эндрю. С ним было сложно разговаривать. Он то говорил серьезно, то кричал, то начинал бредить или впадать в истерику. Не знаю, как я вытерпела все это, но, выйдя с территории психиатрической больницы, я долго не могла избавиться от атмосферы, которая обитала в стенах этого мертвого места.

Но я получила полезную информацию. Во время разговора с Эндрю она представлялась абсурдом, однако позже, через пару недель, стала фонарем в темном лабиринте чужих душ.

– 1963 год, – стальным голосом сказал мужчина, глядя на меня, как на человека, которому предстоит решить судьбу нации. – Великое ограбление поезда. Он был среди них. Он украл деньги и поплатился за это. Все началось тогда – в 1963 году, в графстве Букингемшир. Там все началось. Там.

– Вы ведь говорите о художественном руководителе? Может, назовете его имя? Хотя бы то, которое помните? Сейчас он называет себя Редом, но это просто прозвище, так? – осторожно спросила я.

– Да, зовут его не Ред.

Слова Эндрю давали только обрывки информации. Я никак не могла сложить все в единую картину, как и во время разговора с Джоном. Только куски. Всего лишь куски…

Эндрю молчал. Он смотрел на меня, не моргая, как замороженное существо. Как айсберг посреди океана.

– Хорошо, – я вздохнула. – Но почему он убивает журналистов? Какой в этом смысл?

– Ненависть, месть. Он мстит вам. Мстит за ложь, которую вы сеете по миру.

– Он – живой человек? Такой, как вы и я? – Вопрос, повисший в воздухе, как мертвая муха, упал на стол и разломил его на куски. Эндрю ухмыльнулся, а в его глазах я увидела безумие.

– Может ли живой человек не меняться с годами? Не стареть?

Я не успела ничего сказать, как железная дверь с грохотом открылась и в проеме появился санитар.

– Все, прием окончен, пора на лечение, – сказал он и прошел в комнату за Эндрю.

Кевин взял старого актера под локоть, и они медленно пошли в сторону выхода. Но вдруг Эндрю что-то сказал молодому мужчине, и они остановились.

– Ты уже говорила с актером? С каким-нибудь актером из театра? – спросил Эндрю, повернувшись ко мне.

Я ответила утвердительно.

– Он понравился тебе?

Я молчала, не в силах ни кивнуть, ни отрицательно помотать головой. Странно, но до вопроса Эндрю я ни разу не спрашивала себя, понравился мне Том или нет. Это казалось невозможным – я уже встречалась с парнем. Но в тот день, сидя в психиатрической больнице, не смогла ответить старому актеру отрицательно. Не повернулся язык сказать «нет».

– Будь осторожнее с этим чувством, – продолжил Эндрю, не обращая внимания на мое молчание. – И не дай ему полюбить тебя в ответ. Актерам запрещено влюбляться в журналисток, иначе они все закончат так же, как я. Волкам не положено любить зайцев, а львам – косуль. Это противоречит законам природы… И скоро случится шестое убийство. Только вопрос: кто из вас двоих?..

– Двоих?

– Ну, заходила ведь тут одна, несколько дней назад. Она тоже хорошо подходит на роль жертвы. Но у тебя преимущество – ты уже знаешь одного из актеров, поэтому лидируешь, Сара. Львенок принесет добычу вожаку, вот увидишь…

Эндрю ухмыльнулся, а после перевел взгляд на санитара.

– Пошли, док, – сказал Эндрю мужчине, и они медленно побрели прочь из комнаты.

«Странно. Такое ощущение, что этот санитар ему помогает», – подумала я, игнорируя дрожь во всем теле.





10




Никогда не забуду день, когда я сказала родителям, что прошла вступительные испытания и еду в лондонский университет учиться на журналиста. В этот момент они сидели перед телевизором в гостиной и смотрели политические дебаты, ярко раскрашенные ложью и подхалимством. Маме было неинтересно, что происходило на экране, поэтому она только делала вид, что смотрит телевизор. А вот отец тонул в действе, которое больше напоминало сборище обезьян, чем человеческое собрание. Отец не сразу расслышал, что я сказала. Пробубнил «угу». Ему никогда не было интересно, о чем я говорю. Так, пустой звук, пшик. Но мама выпрямила спину и вопросительно посмотрела на мое бледное от волнения и счастья лицо.

Родители явно полагали, что журналистика останется моей детской мечтой. Но я собиралась воплотить ее в жизнь, а это их не устраивало. Особенно отца.

– Милый, ты слышал, что она сказала? – спросила мама у отца, не отрывая от меня пристального взгляда. Сколько всего было в ее глазах – мольба, страх перед мужем, который тиранил родную дочь. Уверена, мое первое слово было «банк», а не «мама» и «папа», как в других семьях. Отец хотел, чтобы я стала большим человеком в финансовой сфере.

В тот вечер состоялась самая кровопролитная битва из всех. Я кричала, что стану самым известным журналистом Англии, а отец смеялся, аргументируя это тем, что силенок моих хватит только на выпуск халтурных новостей.

– Подумай, Сара, ты никогда не станешь большим человеком, если пойдешь писать лживые новости!

– Я буду писать правду. Как и Вероника Герин[20]. Я стану такой же, как и она!

– Хочешь, чтобы тебя убили? – серьезно спросил отец. – Правда – та правда, о которой ты сейчас говоришь, – никому не нужна! Когда дело касается влиятельных людей, точно кто-нибудь получит пулю в лоб, если полезет ворошить их дерьмо! Ты думаешь, что воры – ангелы? Что они и пальцем никого не тронут? А наркоторговцы? Нет! И они убивают всех, кто мешает им зарабатывать деньги! Журналистикой она хочет заниматься… А ты сначала почитай биографии этих самых журналистов, своих кумиров. Одни из них сидят в тюрьме, другие – гниют в могиле. Поэтому максимум, что ты можешь получить в этой профессии, – новости о бабушках, которые получили в текущем месяце прибавку к пенсии. И все! Конец! Финита ля комедия.

Все закончилось большой ссорой. Ссорой, которая до сих пор не разрешилась примирением. Отец так и не простил меня за выбор профессии. А мама, как невинный мотылек, металась от отца ко мне, не зная, какую сторону ей следует выбрать. Ее пугали слова мужа, но она не вынесла бы, останься я в Бирмингеме. Думаю, мама знала, что я пропаду без работы мечты. Во время учебы в университете я списывалась с ней раз в месяц, но после выпуска – еще реже. Я с грустью замечала, что говорить с родителями мне не о чем.