Комната под крышей, где я спала, – с ее заплетенными паутиной углами, из которых дуло, – была рядом с той, где умерли Джоанна и ее ребенок. После того как Салли мне об этом рассказала, я стала слышать ночами, как Джоанна плачет и кричит за стеной. Казалось, она зовет меня, выкрикивает мое имя. Временами я слышала что-то, похожее на шум воды, и удары, как будто ребенок у нее в животе пытался выйти наружу, стучась маленькими кулачками.
– А кто был отец? – спросила я Салли тогда в погребе.
Она сурово на меня посмотрела, словно я сама должна была бы знать.
В конце концов я набралась смелости и открыла миссис Эмвелл кое-что из того, что Салли рассказала мне о Джоанне, но моя госпожа уверяла, что ни одна девушка в доме не беременела и уж точно ни одна не умерла. Она пыталась втолковать мне, что Салли завидует моему положению в доме, а стучит мое собственное испуганное сердце, что все это не больше чем дурные сны.
Я не спорила с миссис Эмвелл. Но знала, что слышу ночами. Разве можно с чем-то спутать то, как тебя зовут по имени?
Теперь, пока я ждала в столовой, прислонившись к стене и глядя, как мистер Эмвелл поглощает яйца, все это меня тревожило – так тревожило, что мне пришлось прижать ладони к стене, чтобы удержать равновесие. Я не жалела о том, что сделала; просто надеялась, что отравленные яйца убьют мистера Эмвелла быстро, при свете дня, потому что не могла вынести мысль о том, что еще один голос станет звать меня сквозь стены. Я молилась, чтобы злой дух мистера Эмвелла не покинул его в этой самой комнате, а если и так, то чтобы не задержался в ней.
Я не понимала это чародейство. Не понимала, почему дух Джоанны все еще здесь, почему она меня преследует, и боялась, что вскоре дух мистера Эмвелла присоединится к ней в коридорах.
Да, в чем-то я была храброй, и яды меня не пугали. Но от безудержных рассерженных духов у меня подкашивались ноги.
Не доев второе яйцо, он схватился за горло.
– Бог ты мой, – выкрикнул он, – что в подливке? Я умираю от жажды.
Он осушил половину графина воды, пока я стояла у стены столовой, дожидаясь, чтобы можно было унести тарелки.
У госпожи округлились глаза. Она коснулась бледно-желтой ленты на шнуровке корсажа; мне показалось или у нее дрожала рука?
– Дорогой, ты хорошо себя чувствуешь? – спросила она.
– А что, похоже? – огрызнулся мистер Эмвелл. Он подергал нижнюю губу, которая опухла и покраснела. – У меня во рту все горит, ты что, перца положила?
Он промокнул каплю подливки, упавшую на подбородок, и салфетка выпала у него из руки на пол. Я видела, я так ясно видела: его ярость загустевала, становясь чем-то вроде страха.
– Нет, сэр, – ответила я. – Я ее сделала как всегда. Молоко уже почти скисло.
– Думаю, проклятое молоко уже скисло. – Он закашлялся и снова схватился за горло.
Госпожа поковыряла яичницу с подливкой на своей тарелке и осторожно положила кусочек в рот.
– Да будь оно проклято! – Он оттолкнул тарелку и встал, его стул упал на пол, задев чистейшие занавески в маргаритках. – Меня сейчас стошнит, девочка! Унеси это!
Я бросилась к столу и схватила тарелку, с радостью увидев, что он съел одно яйцо полностью, а второе наполовину. Нелла обещала, что хватит и одного.
Мистер Эмвелл поднялся по лестнице, его шаги эхом отдавались в столовой. Мы с госпожой молча посмотрели друг на друга, и, должна признаться, отчасти я была удивлена, что план вообще сработал. Я пошла на кухню, быстро вытерла тарелку и сунула ее в мутную мыльную воду.
В столовой госпожа так и сидела над тарелкой. Слава богу, госпожа казалась совершенно здоровой, но мистера Эмвелла так громко рвало наверху, что я задумалась, не убьет ли это его до того, как подействует сам яд. Я никогда не слышала таких позывов, таких стонов. Сколько это может продлиться? Нелла мне не сказала, а я не додумалась спросить.
Прошло два часа. Если бы миссис Эмвелл так и продолжала прятаться за письменным столом внизу, где мы вдвоем занимались письмами, которые вовсе не нужно было писать, будто ничего не происходило, это вызвало бы подозрения.
Все знали, что мистер Эмвелл много пьет и что много дней и ночей промучился, уткнувшись головой в ночной горшок. Но дело было в том, что он никогда так мучительно не стонал; сегодня все выглядело иначе, и, думаю, многие в доме это заметили. Мы с госпожой вместе поднялись его проведать, и, поняв, что муж лишился дара речи, госпожа велела послать за доктором.
Доктор тут же объявил, что состояние мистера Эмвелла опасно, заметив, что живот пациента раздулся и спазмирует так, как прежде ему не доводилось видеть. Доктор пытался объяснить это госпоже странными врачебными словами, которых я не понимала, но спазмы видели все, у мистера Эмвелла будто зверь бился в животе. Глаза его были налиты кровью, он не мог уследить взглядом даже за пламенем свечи.
Пока доктор и моя госпожа стояли и тихо разговаривали, мистер Эмвелл повернул голову с пустыми черными дырами вместо глаз и посмотрел прямо на меня, прямо мне в душу, и, клянусь, в это мгновение он знал. Я подавила крик и бросилась прочь из комнаты, как раз когда доктор прощупывал пах пациента, вызвав у него такой глубокий первобытный вой, что я побоялась, это дух мистера Эмвелла только что отлетел.
Только хриплое обрывистое дыхание – которое было слышно из коридора, где я стояла, вся дрожа, – говорило о том, что этого не произошло.
– Его мочевой пузырь готов лопнуть, – сказал доктор миссис Эмвелл, когда я выходила из комнаты. – Такое бывало прежде, вы говорите?
– Много раз, – ответила госпожа.
Это не было ложью, и все-таки она солгала. Я прислонилась к стене коридора, возле двери, в прохладной чернильной темноте, прислушиваясь к словам госпожи и задыханию ее умирающего мужа.
– Он подвержен пороку пьянства.
– Но такое вздутие живота нетипично…
Доктор умолк, и я представила, как он обдумывает этот странный случай и решает, не позвать ли констебля. Умирающий мужчина, его красавица-жена. Доктор заметил пустые бутылки из-под бурбона, которые мы разбросали внизу нарочно, чтобы его одурачить?
Я шагнула вперед, не в силах сдержать любопытство, и заглянула в приоткрытую дверь. Доктор скрестил руки, побарабанил пальцами и подавил зевоту. Я задумалась, не ждет ли его самого дома красавица-жена, у которой почти готов ужин. Доктор поколебался, потом сказал:
– Стоит послать за священником, миссис Эмвелл. Безотлагательно. Он не переживет эту ночь.
Госпожа прикрыла рот рукой.
– Господи, – выдохнула она с неподдельным изумлением.
По приказу госпожи я проводила доктора до двери. Потом, заперев парадную дверь, обернулась и увидела, что она стоит и ждет меня.
– Давай вместе посидим у огня, – прошептала она, и мы пошли туда, куда всегда уходили. Она накрыла наши ноги одеялом, достала блокнот и стала диктовать письмо к матери, в Норидж. – «Матушка, – начала она, – мой муж тяжело заболел…»
Я написала все, как она сказала, каждое слово, хоть и знала, что ни в одном из них нет правды. И даже когда письмо было закончено – я написала шесть страниц, потом восемь, она все повторяла и повторяла то, что уже говорила, – она продолжала говорить, а я – писать. Ни ей, ни мне не хотелось шевелиться; ни ей, ни мне не хотелось идти наверх. На часах была почти полночь. Дневной свет давно угас.
Но мы не могли сидеть так вечно, потому что внезапно я ощутила что-то странное: что-то липкое и мокрое у себя между ног. В ту же минуту по лестнице, прыгая через ступеньку, сбежала служанка с вытаращенными заплаканными глазами.
– Миссис Эмвелл, – закричала она, – мне очень жаль, но он больше не дышит.
Миссис Эмвелл сбросила с колен одеяло и вскочила, я последовала за ней. Но, к моему ужасу, по теплому вогнутому следу, там, где я сидела, шла теперь алая полоса, яркая, как только что сорванное яблоко. Я ахнула; неужели смерть собиралась забрать и меня? Задышала, сильнее втягивая воздух, не желая, чтобы он меня покинул.
Миссис Эмвелл уже шла к лестнице, но я окликнула ее.
– Постойте, – взмолилась я, – п-пожалуйста, не оставляйте меня здесь одну.
Сомнений быть не могло: меня снова настигло какое-то ужасное чародейство. Дух мистера Эмвелла, возможно, и оставил его наверху, но, как Джоанна, не совсем ушел. Что еще могло исторгнуть у меня кровь в тот самый миг, когда он умер?
Я осела на пол, на колени, по лицу у меня лились крупные слезы.
– Не оставляйте меня, – снова взмолилась я.
Госпожа странно на меня посмотрела, потому что оставляла меня одну в комнате уже сотни раз, но я чувствовала, как истекаю влажным теплом каждую секунду. Не поднимаясь с пола, я указала на диван, где мы сидели, а вокруг нас плясали тени от свечей, подходя все ближе, дразня меня, и в каждой скрывался мистер Эмвелл.
10. Нелла. 7 февраля 1791 года
Седьмого февраля в бочонке с ячменем оставили новую записку.
Прежде чем прочесть ее, я подняла тонкий пергамент – тонкий, как кожа моих усталых рук, – и вдохнула запах духов. Вишня, с тонами лаванды и розовой воды.
Как и по письму Элайзы, увидев уверенные завитки и ровные петли чернил, я сразу поняла, что написавшая его хорошо воспитана и грамотна. Я представила женщину моих лет: хозяйку дома, жену торговца. Представила сердечную верную подругу, но не светскую даму, кого-то, кто находит удовольствие в увеселительных садах и театрах, но не так, как куртизанка. Представила полную грудь, бедра. Мать.
Но когда я уняла воображение и принялась читать тщательно выведенные слова, у меня пересохло во рту. Записка была очень необычной. Как будто написавшая ее сомневалась, стоит ли говорить, чего она хочет, и предпочла уклончиво намекнуть. Я уронила записку на стол. Поднесла к пергаменту свечу и перечитала:
Лакей видел их вдвоем в сторожке привратника.
Мы собираем гостей через два дня, она будет в их числе.
Возможно, у вас есть что-то, обостряющее похоть? Я зайду к вам в лавку завтра в десять.
О, умереть в любовных объятиях, пока я лежу одна в ожидании, но в коридоре ни звука.
Я рассекла каждую строку, как внутренности крысы, в поисках глубоко спрятанных ключей. В хозяйстве у женщины имелись лакей и сторожка привратника, так что я предположила, что она состоятельна. Меня это обеспокоило, потому что вмешиваться в дела богатых мне не было резона, я за годы поняла, как они непредсказуемы и неуравновешенны. И женщина хотела чего-то «обостряющего похоть», чтобы он – надо полагать, муж – мог умереть в любовных объятиях – надо полагать, с любовницей. Расклад меня поразил некоторой извращенностью, письмо мне не нравилось.
И все нужно подготовить за два дня. Времени едва хватало.
Но и письмо Элайзы мне не понравилось, а все вышло как нельзя лучше. Я была уверена, что тяжелое чувство от этого письма тоже можно объяснить болями в теле и истерзанным духом. Возможно, отныне каждое письмо будет вызывать у меня тревогу. К этому я, наверное, смогу привыкнуть, как привыкла к отсутствию света в лавке.
К тому же письмо женщины подразумевало предательство, а именно предательство и побудило меня торговать ядами – из-за этого я стала принимать на себя тайны этих женщин, вписывать их в журнал, защищать их и помогать им. Лучший аптекарь глубоко чувствует отчаяние своих пациентов, идет ли речь о теле или о сердце. И хотя я не могла соотнести себя с местом этой женщины в обществе – в Малом переулке не водилось ни лакеев, ни сторожек привратника, – я не понаслышке знала, какая буря у нее внутри. Сердце у всех болит одинаково, оно не благосклоннее к тем, кто стоит выше.
Поэтому вопреки себе я подготовила все, что нужно, для отлучки на день. Надела самый толстый плащ и захватила запасные носки. Поля, куда я собиралась, сейчас сырые и неприветливые, но это единственное место, где можно отыскать жуков-нарывников – средство, лучше всего подходящее для особых нужд этой женщины.
Я быстро, со знанием дела шла по извилистым переулкам своего города, уклоняясь от портшезов и конского навоза, проталкиваясь сквозь давящую массу тел, втекавшую и вытекавшую из магазинов и домов, путь мой лежал в поля возле Уолворта, в Саутуорке, где можно было отыскать жуков. Я часто ходила на реку и по мосту Блэкфрайерс могла бы пройти с закрытыми глазами, но сегодня шатающиеся под ногами камни представляли собой опасность. Я шла осторожно, обходя препятствия вроде дворняжки, грызущей какую-то падаль, и полураскрытого свертка с вонючей, обсиженной мухами рыбы.
Пока я спешила по Уотер-стрит, глядя на открывавшуюся впереди реку, женщины по обе стороны от меня сметали с порогов сор и грязь, поднимая облака пепла и пыли. Я чуть закашлялась, и меня вдруг накрыло приступом удушья. Я согнулась пополам, упершись руками в колени.
Никто не обращал на меня внимания, слава богу; последнее, что мне было нужно, это расспросы о том, куда я иду и как меня зовут. Нет, все вокруг были слишком заняты своими делами, товарами и детьми.
Легкие мои продолжали втягивать воздух, пока наконец я не ощутила, как жар в глотке расходится. Я стерла с губ влагу, ужаснувшись комку зеленоватой слизи, оставшемуся на ладони, словно я опустила руку в реку и вынула всю в скользких водорослях. Я стряхнула его на землю, растерла башмаком и распрямила плечи, двинувшись вперед, к реке.
Подойдя к нижней ступени Блэкфрайерского моста, я заметила приближавшихся ко мне с той стороны дороги мужчину и женщину. Глаза мужчины, смотревшего в мою сторону, были прищурены и решительны. Я взмолилась про себя, чтобы он узнал кого-то у меня за спиной. Женщина рядом с ним с усилием несла младенца, примотанного к груди, но издалека я могла различить лишь его мягкую, похожую на яйцо голову. Младенец был аккуратно завернут в красивое кремовое одеяльце.
Я опустила глаза и прибавила шагу, но едва дошла до нижней ступеньки моста, на мое плечо легла легкая река.
– А кто был отец? – спросила я Салли тогда в погребе.
Она сурово на меня посмотрела, словно я сама должна была бы знать.
В конце концов я набралась смелости и открыла миссис Эмвелл кое-что из того, что Салли рассказала мне о Джоанне, но моя госпожа уверяла, что ни одна девушка в доме не беременела и уж точно ни одна не умерла. Она пыталась втолковать мне, что Салли завидует моему положению в доме, а стучит мое собственное испуганное сердце, что все это не больше чем дурные сны.
Я не спорила с миссис Эмвелл. Но знала, что слышу ночами. Разве можно с чем-то спутать то, как тебя зовут по имени?
Теперь, пока я ждала в столовой, прислонившись к стене и глядя, как мистер Эмвелл поглощает яйца, все это меня тревожило – так тревожило, что мне пришлось прижать ладони к стене, чтобы удержать равновесие. Я не жалела о том, что сделала; просто надеялась, что отравленные яйца убьют мистера Эмвелла быстро, при свете дня, потому что не могла вынести мысль о том, что еще один голос станет звать меня сквозь стены. Я молилась, чтобы злой дух мистера Эмвелла не покинул его в этой самой комнате, а если и так, то чтобы не задержался в ней.
Я не понимала это чародейство. Не понимала, почему дух Джоанны все еще здесь, почему она меня преследует, и боялась, что вскоре дух мистера Эмвелла присоединится к ней в коридорах.
Да, в чем-то я была храброй, и яды меня не пугали. Но от безудержных рассерженных духов у меня подкашивались ноги.
Не доев второе яйцо, он схватился за горло.
– Бог ты мой, – выкрикнул он, – что в подливке? Я умираю от жажды.
Он осушил половину графина воды, пока я стояла у стены столовой, дожидаясь, чтобы можно было унести тарелки.
У госпожи округлились глаза. Она коснулась бледно-желтой ленты на шнуровке корсажа; мне показалось или у нее дрожала рука?
– Дорогой, ты хорошо себя чувствуешь? – спросила она.
– А что, похоже? – огрызнулся мистер Эмвелл. Он подергал нижнюю губу, которая опухла и покраснела. – У меня во рту все горит, ты что, перца положила?
Он промокнул каплю подливки, упавшую на подбородок, и салфетка выпала у него из руки на пол. Я видела, я так ясно видела: его ярость загустевала, становясь чем-то вроде страха.
– Нет, сэр, – ответила я. – Я ее сделала как всегда. Молоко уже почти скисло.
– Думаю, проклятое молоко уже скисло. – Он закашлялся и снова схватился за горло.
Госпожа поковыряла яичницу с подливкой на своей тарелке и осторожно положила кусочек в рот.
– Да будь оно проклято! – Он оттолкнул тарелку и встал, его стул упал на пол, задев чистейшие занавески в маргаритках. – Меня сейчас стошнит, девочка! Унеси это!
Я бросилась к столу и схватила тарелку, с радостью увидев, что он съел одно яйцо полностью, а второе наполовину. Нелла обещала, что хватит и одного.
Мистер Эмвелл поднялся по лестнице, его шаги эхом отдавались в столовой. Мы с госпожой молча посмотрели друг на друга, и, должна признаться, отчасти я была удивлена, что план вообще сработал. Я пошла на кухню, быстро вытерла тарелку и сунула ее в мутную мыльную воду.
В столовой госпожа так и сидела над тарелкой. Слава богу, госпожа казалась совершенно здоровой, но мистера Эмвелла так громко рвало наверху, что я задумалась, не убьет ли это его до того, как подействует сам яд. Я никогда не слышала таких позывов, таких стонов. Сколько это может продлиться? Нелла мне не сказала, а я не додумалась спросить.
Прошло два часа. Если бы миссис Эмвелл так и продолжала прятаться за письменным столом внизу, где мы вдвоем занимались письмами, которые вовсе не нужно было писать, будто ничего не происходило, это вызвало бы подозрения.
Все знали, что мистер Эмвелл много пьет и что много дней и ночей промучился, уткнувшись головой в ночной горшок. Но дело было в том, что он никогда так мучительно не стонал; сегодня все выглядело иначе, и, думаю, многие в доме это заметили. Мы с госпожой вместе поднялись его проведать, и, поняв, что муж лишился дара речи, госпожа велела послать за доктором.
Доктор тут же объявил, что состояние мистера Эмвелла опасно, заметив, что живот пациента раздулся и спазмирует так, как прежде ему не доводилось видеть. Доктор пытался объяснить это госпоже странными врачебными словами, которых я не понимала, но спазмы видели все, у мистера Эмвелла будто зверь бился в животе. Глаза его были налиты кровью, он не мог уследить взглядом даже за пламенем свечи.
Пока доктор и моя госпожа стояли и тихо разговаривали, мистер Эмвелл повернул голову с пустыми черными дырами вместо глаз и посмотрел прямо на меня, прямо мне в душу, и, клянусь, в это мгновение он знал. Я подавила крик и бросилась прочь из комнаты, как раз когда доктор прощупывал пах пациента, вызвав у него такой глубокий первобытный вой, что я побоялась, это дух мистера Эмвелла только что отлетел.
Только хриплое обрывистое дыхание – которое было слышно из коридора, где я стояла, вся дрожа, – говорило о том, что этого не произошло.
– Его мочевой пузырь готов лопнуть, – сказал доктор миссис Эмвелл, когда я выходила из комнаты. – Такое бывало прежде, вы говорите?
– Много раз, – ответила госпожа.
Это не было ложью, и все-таки она солгала. Я прислонилась к стене коридора, возле двери, в прохладной чернильной темноте, прислушиваясь к словам госпожи и задыханию ее умирающего мужа.
– Он подвержен пороку пьянства.
– Но такое вздутие живота нетипично…
Доктор умолк, и я представила, как он обдумывает этот странный случай и решает, не позвать ли констебля. Умирающий мужчина, его красавица-жена. Доктор заметил пустые бутылки из-под бурбона, которые мы разбросали внизу нарочно, чтобы его одурачить?
Я шагнула вперед, не в силах сдержать любопытство, и заглянула в приоткрытую дверь. Доктор скрестил руки, побарабанил пальцами и подавил зевоту. Я задумалась, не ждет ли его самого дома красавица-жена, у которой почти готов ужин. Доктор поколебался, потом сказал:
– Стоит послать за священником, миссис Эмвелл. Безотлагательно. Он не переживет эту ночь.
Госпожа прикрыла рот рукой.
– Господи, – выдохнула она с неподдельным изумлением.
По приказу госпожи я проводила доктора до двери. Потом, заперев парадную дверь, обернулась и увидела, что она стоит и ждет меня.
– Давай вместе посидим у огня, – прошептала она, и мы пошли туда, куда всегда уходили. Она накрыла наши ноги одеялом, достала блокнот и стала диктовать письмо к матери, в Норидж. – «Матушка, – начала она, – мой муж тяжело заболел…»
Я написала все, как она сказала, каждое слово, хоть и знала, что ни в одном из них нет правды. И даже когда письмо было закончено – я написала шесть страниц, потом восемь, она все повторяла и повторяла то, что уже говорила, – она продолжала говорить, а я – писать. Ни ей, ни мне не хотелось шевелиться; ни ей, ни мне не хотелось идти наверх. На часах была почти полночь. Дневной свет давно угас.
Но мы не могли сидеть так вечно, потому что внезапно я ощутила что-то странное: что-то липкое и мокрое у себя между ног. В ту же минуту по лестнице, прыгая через ступеньку, сбежала служанка с вытаращенными заплаканными глазами.
– Миссис Эмвелл, – закричала она, – мне очень жаль, но он больше не дышит.
Миссис Эмвелл сбросила с колен одеяло и вскочила, я последовала за ней. Но, к моему ужасу, по теплому вогнутому следу, там, где я сидела, шла теперь алая полоса, яркая, как только что сорванное яблоко. Я ахнула; неужели смерть собиралась забрать и меня? Задышала, сильнее втягивая воздух, не желая, чтобы он меня покинул.
Миссис Эмвелл уже шла к лестнице, но я окликнула ее.
– Постойте, – взмолилась я, – п-пожалуйста, не оставляйте меня здесь одну.
Сомнений быть не могло: меня снова настигло какое-то ужасное чародейство. Дух мистера Эмвелла, возможно, и оставил его наверху, но, как Джоанна, не совсем ушел. Что еще могло исторгнуть у меня кровь в тот самый миг, когда он умер?
Я осела на пол, на колени, по лицу у меня лились крупные слезы.
– Не оставляйте меня, – снова взмолилась я.
Госпожа странно на меня посмотрела, потому что оставляла меня одну в комнате уже сотни раз, но я чувствовала, как истекаю влажным теплом каждую секунду. Не поднимаясь с пола, я указала на диван, где мы сидели, а вокруг нас плясали тени от свечей, подходя все ближе, дразня меня, и в каждой скрывался мистер Эмвелл.
10. Нелла. 7 февраля 1791 года
Седьмого февраля в бочонке с ячменем оставили новую записку.
Прежде чем прочесть ее, я подняла тонкий пергамент – тонкий, как кожа моих усталых рук, – и вдохнула запах духов. Вишня, с тонами лаванды и розовой воды.
Как и по письму Элайзы, увидев уверенные завитки и ровные петли чернил, я сразу поняла, что написавшая его хорошо воспитана и грамотна. Я представила женщину моих лет: хозяйку дома, жену торговца. Представила сердечную верную подругу, но не светскую даму, кого-то, кто находит удовольствие в увеселительных садах и театрах, но не так, как куртизанка. Представила полную грудь, бедра. Мать.
Но когда я уняла воображение и принялась читать тщательно выведенные слова, у меня пересохло во рту. Записка была очень необычной. Как будто написавшая ее сомневалась, стоит ли говорить, чего она хочет, и предпочла уклончиво намекнуть. Я уронила записку на стол. Поднесла к пергаменту свечу и перечитала:
Лакей видел их вдвоем в сторожке привратника.
Мы собираем гостей через два дня, она будет в их числе.
Возможно, у вас есть что-то, обостряющее похоть? Я зайду к вам в лавку завтра в десять.
О, умереть в любовных объятиях, пока я лежу одна в ожидании, но в коридоре ни звука.
Я рассекла каждую строку, как внутренности крысы, в поисках глубоко спрятанных ключей. В хозяйстве у женщины имелись лакей и сторожка привратника, так что я предположила, что она состоятельна. Меня это обеспокоило, потому что вмешиваться в дела богатых мне не было резона, я за годы поняла, как они непредсказуемы и неуравновешенны. И женщина хотела чего-то «обостряющего похоть», чтобы он – надо полагать, муж – мог умереть в любовных объятиях – надо полагать, с любовницей. Расклад меня поразил некоторой извращенностью, письмо мне не нравилось.
И все нужно подготовить за два дня. Времени едва хватало.
Но и письмо Элайзы мне не понравилось, а все вышло как нельзя лучше. Я была уверена, что тяжелое чувство от этого письма тоже можно объяснить болями в теле и истерзанным духом. Возможно, отныне каждое письмо будет вызывать у меня тревогу. К этому я, наверное, смогу привыкнуть, как привыкла к отсутствию света в лавке.
К тому же письмо женщины подразумевало предательство, а именно предательство и побудило меня торговать ядами – из-за этого я стала принимать на себя тайны этих женщин, вписывать их в журнал, защищать их и помогать им. Лучший аптекарь глубоко чувствует отчаяние своих пациентов, идет ли речь о теле или о сердце. И хотя я не могла соотнести себя с местом этой женщины в обществе – в Малом переулке не водилось ни лакеев, ни сторожек привратника, – я не понаслышке знала, какая буря у нее внутри. Сердце у всех болит одинаково, оно не благосклоннее к тем, кто стоит выше.
Поэтому вопреки себе я подготовила все, что нужно, для отлучки на день. Надела самый толстый плащ и захватила запасные носки. Поля, куда я собиралась, сейчас сырые и неприветливые, но это единственное место, где можно отыскать жуков-нарывников – средство, лучше всего подходящее для особых нужд этой женщины.
Я быстро, со знанием дела шла по извилистым переулкам своего города, уклоняясь от портшезов и конского навоза, проталкиваясь сквозь давящую массу тел, втекавшую и вытекавшую из магазинов и домов, путь мой лежал в поля возле Уолворта, в Саутуорке, где можно было отыскать жуков. Я часто ходила на реку и по мосту Блэкфрайерс могла бы пройти с закрытыми глазами, но сегодня шатающиеся под ногами камни представляли собой опасность. Я шла осторожно, обходя препятствия вроде дворняжки, грызущей какую-то падаль, и полураскрытого свертка с вонючей, обсиженной мухами рыбы.
Пока я спешила по Уотер-стрит, глядя на открывавшуюся впереди реку, женщины по обе стороны от меня сметали с порогов сор и грязь, поднимая облака пепла и пыли. Я чуть закашлялась, и меня вдруг накрыло приступом удушья. Я согнулась пополам, упершись руками в колени.
Никто не обращал на меня внимания, слава богу; последнее, что мне было нужно, это расспросы о том, куда я иду и как меня зовут. Нет, все вокруг были слишком заняты своими делами, товарами и детьми.
Легкие мои продолжали втягивать воздух, пока наконец я не ощутила, как жар в глотке расходится. Я стерла с губ влагу, ужаснувшись комку зеленоватой слизи, оставшемуся на ладони, словно я опустила руку в реку и вынула всю в скользких водорослях. Я стряхнула его на землю, растерла башмаком и распрямила плечи, двинувшись вперед, к реке.
Подойдя к нижней ступени Блэкфрайерского моста, я заметила приближавшихся ко мне с той стороны дороги мужчину и женщину. Глаза мужчины, смотревшего в мою сторону, были прищурены и решительны. Я взмолилась про себя, чтобы он узнал кого-то у меня за спиной. Женщина рядом с ним с усилием несла младенца, примотанного к груди, но издалека я могла различить лишь его мягкую, похожую на яйцо голову. Младенец был аккуратно завернут в красивое кремовое одеяльце.
Я опустила глаза и прибавила шагу, но едва дошла до нижней ступеньки моста, на мое плечо легла легкая река.