Бабы заголосили, кутаясь в простыни. Закричали офицеры в парной, стали биться в дверь. Она прыгала на петлях, но крючок держался.
В тамбуре колдовал Шперлинг, щедро подбрасывал дрова в топку. Дерево трещало, жадно горело. Из разбитого окна тянуло холодком. Но вряд ли на это обратили внимание. Возню в парной разведчики игнорировали – пусть парятся господа. Выйти немцы никак не могли – окна отсутствовали.
Взгляды разведчиков обратились к женщинам. Их разглядывали с любопытством, с легким презрением. Женщины выли от страха, обнимали друг дружку. Та, что после оспы, уже приходила в себя, перестала голосить, приняла покаянный вид.
– Вах, какие пэрсики, – поцокал языком Вартанян. Он намеренно коверкал русскую речь. – Командир, да это целое персиковое дерево!
– Не корчи из себя неруся, – поморщился Глеб. – Что там у тебя за плечами? Ереванский государственный университет?
– Так точно, товарищ лейтенант, – без тени акцента отозвался Арсен. – Окончил с отличием в 37-м году. Специальность – русский язык и литература. Два года проработал учителем в общеобразовательной школе города Гюмри.
– И я до войны работала учителем в сельской школе… – прошептала обладательница оспин. – И тоже русский язык и литература…
– Вам, фрау, давали слово? – нахмурился Глеб.
– Вот же суки, подстилки фашистские… – сплюнул Халевич.
Женщина осеклась, затряслась нижняя губа. Остальные потеряли дар речи.
– Ладно, мужики, раз пошла такая пьянка… – неуверенно изрек Кошкин, подходя к столу.
– Режь последний огурец, – засмеялся из тамбура Шперлинг. Он продолжал с усилием пихать дрова в топку. Печь раскалилась, огонь жадно гудел. Из парной раздавались жалобные крики задыхающихся немцев. Снова долбанулись в дверь, но прочная конструкция выдержала.
Кошкин захрустел соленым огурцом. Подошли остальные. Курганов извлек из-за голенища ложку, завернутую в тряпку, потянулся за консервной банкой. Шубин не возражал. Подкрепиться стоило – дорога была дальняя. И собственные остатки провианта целее будут. Не прошло и минуты, как народ жадно зачавкал.
– По маленькой, товарищ лейтенант? – предложил Вартанян, заговорщицки подмигнув.
– Перебьетесь. Разрешаю взять с собой – до лучших времен.
– С девичником что будем делать? – спросил Халевич. – Расстреляем?
– Ну ты и крут, Холерыч, – уважительно заметил Кошкин.
– Я Халевич, – обиделся боец.
– А я что сказал? – разведчик засмеялся.
Женщины затряслись.
– Пожалуйста, не надо… – заикаясь, произнесла худая. – Нас заставили, мы не хотели… У меня в Развальном голодный ребенок, больная мама, я должна их чем-то кормить…
– Нас силой заставляют, – выдавила пухлая. – Полицаи на прошлой неделе собрали всех молодых женщин, пригнали к управе, сказали, чтобы улыбались немцам, смеялись над их шутками, даже если не понимаем, о чем они говорят… Немцы отобрали пятнадцать девушек, устроили бордель в здании клуба, там постоянная очередь из немцев и полицаев… Говорят, что мы должны проявлять сознательность, добросовестно обслуживать борцов с большевистским режимом… Мы не по своей воле, поймите…
– Так я не понял, расстреливать не будем? – не унимался Халевич.
– Делайте, что хотите… – пробормотала крупная, и снова на ее глазах заблестели слезы. – Мне уже все равно, нас немцы испортили, мы больше никому не нужны…
– Матрена, что ты такое говоришь? – ахнула худая и снова стала икать.
– Проработаем по комсомольской линии? – предложил, сдерживая смех, Кошкин.
– Выйди на улицу, – приказал Глеб. – Там стой и охраняй, больше не заходи. Подъедут посторонние – сигнализируй.
– Эх, жизнь… – посетовал Леха, забрасывая автомат за плечо. – Гонят на холод как последнюю собаку. Вот так и проходит героическая юность…
Разведчики заулыбались. Женщины чувствовали себя неуютно. Простыни мало ассоциировались с одеждой. Ситуация образовалась нетипичная.
Шубин откровенно терялся. Он не был ярым гуманистом, сострадания к «оступившимся» не испытывал, но убивать проституток… Да и какие они проститутки? Немцы им не платят…
– Накажем имеющимися средствами? – деловито предложил Вартанян.
– Это какими? – не понял Халевич.
Разведчики насторожились. Пришел Шперлинг – он набил до отказа топку и с трудом закрыл дверцу. В парной сразу сделалось как-то тихо. Доносились лишь протяжные стоны.
«Слабаки», – подумал Глеб.
– Ну, все, хватит, – строго сказал он. – Оденьтесь, а то смотреть противно.
– Не то чтобы противно, – поправил Кошкин, показавшись в окне, – тошно.
– Уйди, – разозлился Шубин. – Делом займись.
Отворачиваться не стали. С вешалки стащили офицерские портупеи с пистолетами, женщинам бросили одежду. Они облачались в свои тряпки, попеременно закрываясь простыней, умоляли не убивать их. В пустые головы не приходило, что расстрелять могли и нагишом.
– Последний шанс, девчата, – объявил Шубин, с усмешкой оглядывая вытянутые физиономии. – Имеем парочку вопросов. Кого ублажали?
– Это офицеры из штаба полка… – забормотала Матрена. – Остальные появятся перед рассветом… Сюда должны перевезти штаб батальона или что-то такое… Мы не знаем, нам же не докладывают, а по-немецки мы плохо понимаем… Этого звали Клаус… – она кивнула на окно, за которым валялся труп в трусах. – Он немного понимает по-русски…
– Понимал, – поправил Шубин.
– Да, понимал… – Матрена закивала. – Нас заставили, староста Касьян Качалов специально отобрал девчат, когда ему немцы приказали… У них майор главный там… – Матрена кивнула на запертую дверь. – Плотный такой, у него рожа, как у бульдога, по-нашему вообще не понимает. Они сегодня добрые, только бьют по задницам больно… – Бледное лицо Матрены раскрасили пунцовые пятна. – Его зовут Генрих, фамилия, кажется, Оффенбах… Больше ничего не знаем, правда.
– Мы больше не будем, – добавила щуплая и икнула, как бы закрепив обещание.
– Больше, разумеется, не будете, – хмыкнул Вартанян, поднимая автомат.
Женщины запищали, сбились в кучу.
– Не пугай гражданок, – поморщился Глеб. – Судить их не будем, пусть их совесть судит. А когда вернутся наши, то и другие судилища заработают. Не отвертятся, всем воздастся.
Он откинул крючок и вошел в парную. Там царил раскаленный ад. Дышать горячим воздухом было невозможно. Шперлинг перестарался.
Голые тела еще подавали признаки жизни. Стонал сравнительно молодой немец с мутными глазами. Второго пришлось отодвинуть ногой: он полз к выходу, поднял голову, снова уткнулся в пол. Плотный фриц, в годах, с «монастырской» плешью, обрамленной седыми волосами, скорчился возле бака с холодной водой – видимо, пытался облиться, чтобы хоть как-то выжить в этом пекле, но это не помогло. Сил подняться не было, он картинно держался за сердце.
– Фу, жарко тут, – сунулся за Шубиным Вартанян. – Нормально попарились гости?
– Да, все довольны. Холерыч… тьфу, Халевич, – берите с Арсеном этого кренделя, тащите в предбанник, да нежнее, чтобы голову о порожек не разбил. Голова у него ценная, жалко, если потеряем.
– А ничего, что он голый? – насторожился Халевич.
– Мы еще и брезгливые? Вы за ноги тащите, отвернитесь, если такие стеснительные.
– А этих? – деловито осведомился Вартанян.
– А эти пусть лежат, они еще не закончили. Шперлинг, еще дров подкинь, прохладно становится.
Майора потащили за ноги, он лопотал бессвязные фразы, вращал глазами. Курганов отодвинул стол, освобождая место, женщин загнали в угол и приказали не дышать. Майор ворочался на полу, блеял и пускал слюни.
– Простыней прикройте, – поморщился Глеб. – Это действительно противно…
Майор вдруг дернулся, издал душераздирающий рев и схватил за ноги Курганова. Ахнули бабы. Боец не растерялся, врезал фрицу в челюсть мозолистым кулаком. Последствия оказались плачевными: посыпались зубы, треснула кость. Майор откинул голову, застонал.
– Тебя просили? – разозлился Шубин. – Теперь сам его допрашивай.
– Виноват, товарищ лейтенант, – смутился Курганов, – но я по-немецки три слова знаю, да и те… А сами бы вы как поступили? О, свят… – Курганов отшатнулся, когда немец с перекошенным лицом снова потянулся к нему.
С большим трудом удавалось сохранить серьезность. Даже женщины хихикали. Майор тяжело дышал, глаза воровато бегали. Вражеские интимные подробности худо-бедно укрыли простыней.
– Вы кто? – прохрипел офицер. Он сильно шепелявил, с губ сползала пена вместе с зубной крошкой.
– Операция «Милый друг», герр Оффенбах, – объяснил Глеб. – Вас приветствует советская разведка. Предлагаю поговорить.
– Мне не о чем с вами говорить… Я не разговариваю с русскими ублюдками… Немедленно меня отпустите, дайте одеться и освободите моих товарищей… Вы поступили подло и трусливо, заперев нас в этой чертовой бане…
– Вы правы, герр майор, мы поступили некрасиво, но кто сказал, что вы имеете право нас судить? Не хотите разговаривать? Дело хозяйское. Ребята, а ну, давайте его обратно в парную!
Сильные руки схватили немца за конечности. Майор задергался, исказилось лицо в нечеловеческом страдании.
– Нет, я вас прошу, не надо туда, я буду говорить…
– Надо же, – почесал загривок Шперлинг. – Даже не знал, что у русской бани такие целебные свойства.
Сначала немец говорил путано и невнятно, корчил из себя умирающего. Но уловки не сработали, о чем Шубин прозрачно и намекнул. Выяснился отрадный факт: герр Оффенбах полностью в курсе дислокации немецко-фашистских войск в соседнем с Вяземским Кружилинском районе. Иногда он пытался юлить, тогда перед разбитой челюстью возникал кулак, и беседа возвращалась в конструктивное русло.
Подразделения гитлеровских войск концентрировались в крупных поселениях. В Кружилино и Развальном стояли мотопехотные полки – полностью укомплектованные и готовые усилить идущие в наступление части. В деревне Грязево дислоцировались танкисты-гренадеры, там же на рассвете ожидали парашютно-десантный батальон СС. В деревнях стояли небольшие подразделения, усиленные танковыми ротами.
Шубин расстелил на коленях карту, делал пометки химическим карандашом. Появлялась пища для размышлений. База полковника Моисеевского, с которой прибыли разведчики, находилась южнее, в Чановском бору. Путь на восток был отрезан – едва ли полтысячи бойцов, обремененные обозами и ранеными, смогли втянуться, словно нитка в иголку, в узкий проход между селами, напичканными фашистами. Оставалась дорога на север, в Кружилинский район, а оттуда – на восток, где до границы Московской области было рукой подать.
Лейтенант исследовал карту, прислушиваясь к бормотанию майора, чертил карандашом примерный маршрут. Вроде все сходилось – из Чановского леса на север, вдоль протяженной Лосиной балки, отдых в деревне Шлыково, куда не заходили немцы, дальше – краем обширного бора, холмистая местность вблизи заброшенного бетонного завода, безопасный заповедник Куроносово…
Но что-то было не так, немец чего-то недоговаривал, ходил вокруг да около.
– Герр Оффенбах, вы все сказали? – вкрадчиво спросил Глеб. Немец закивал: да, да. Он уже чувствовал себя намного лучше.
– Ну что ж, придется вам еще погреться. – Шубин кивнул товарищам. Немец понял, что сейчас произойдет, пришел в неописуемый ужас. Это было хуже, чем смерть! Только не это! Он вцепился в пол, стал выкрикивать мольбы о пощаде. Потом сдался, пробормотал, что скажет все.
– Только правду, – предупредил Шубин. – Вы же открытая книга, герр майор. Станете врать – и добро пожаловать в русскую баню.
В тамбуре колдовал Шперлинг, щедро подбрасывал дрова в топку. Дерево трещало, жадно горело. Из разбитого окна тянуло холодком. Но вряд ли на это обратили внимание. Возню в парной разведчики игнорировали – пусть парятся господа. Выйти немцы никак не могли – окна отсутствовали.
Взгляды разведчиков обратились к женщинам. Их разглядывали с любопытством, с легким презрением. Женщины выли от страха, обнимали друг дружку. Та, что после оспы, уже приходила в себя, перестала голосить, приняла покаянный вид.
– Вах, какие пэрсики, – поцокал языком Вартанян. Он намеренно коверкал русскую речь. – Командир, да это целое персиковое дерево!
– Не корчи из себя неруся, – поморщился Глеб. – Что там у тебя за плечами? Ереванский государственный университет?
– Так точно, товарищ лейтенант, – без тени акцента отозвался Арсен. – Окончил с отличием в 37-м году. Специальность – русский язык и литература. Два года проработал учителем в общеобразовательной школе города Гюмри.
– И я до войны работала учителем в сельской школе… – прошептала обладательница оспин. – И тоже русский язык и литература…
– Вам, фрау, давали слово? – нахмурился Глеб.
– Вот же суки, подстилки фашистские… – сплюнул Халевич.
Женщина осеклась, затряслась нижняя губа. Остальные потеряли дар речи.
– Ладно, мужики, раз пошла такая пьянка… – неуверенно изрек Кошкин, подходя к столу.
– Режь последний огурец, – засмеялся из тамбура Шперлинг. Он продолжал с усилием пихать дрова в топку. Печь раскалилась, огонь жадно гудел. Из парной раздавались жалобные крики задыхающихся немцев. Снова долбанулись в дверь, но прочная конструкция выдержала.
Кошкин захрустел соленым огурцом. Подошли остальные. Курганов извлек из-за голенища ложку, завернутую в тряпку, потянулся за консервной банкой. Шубин не возражал. Подкрепиться стоило – дорога была дальняя. И собственные остатки провианта целее будут. Не прошло и минуты, как народ жадно зачавкал.
– По маленькой, товарищ лейтенант? – предложил Вартанян, заговорщицки подмигнув.
– Перебьетесь. Разрешаю взять с собой – до лучших времен.
– С девичником что будем делать? – спросил Халевич. – Расстреляем?
– Ну ты и крут, Холерыч, – уважительно заметил Кошкин.
– Я Халевич, – обиделся боец.
– А я что сказал? – разведчик засмеялся.
Женщины затряслись.
– Пожалуйста, не надо… – заикаясь, произнесла худая. – Нас заставили, мы не хотели… У меня в Развальном голодный ребенок, больная мама, я должна их чем-то кормить…
– Нас силой заставляют, – выдавила пухлая. – Полицаи на прошлой неделе собрали всех молодых женщин, пригнали к управе, сказали, чтобы улыбались немцам, смеялись над их шутками, даже если не понимаем, о чем они говорят… Немцы отобрали пятнадцать девушек, устроили бордель в здании клуба, там постоянная очередь из немцев и полицаев… Говорят, что мы должны проявлять сознательность, добросовестно обслуживать борцов с большевистским режимом… Мы не по своей воле, поймите…
– Так я не понял, расстреливать не будем? – не унимался Халевич.
– Делайте, что хотите… – пробормотала крупная, и снова на ее глазах заблестели слезы. – Мне уже все равно, нас немцы испортили, мы больше никому не нужны…
– Матрена, что ты такое говоришь? – ахнула худая и снова стала икать.
– Проработаем по комсомольской линии? – предложил, сдерживая смех, Кошкин.
– Выйди на улицу, – приказал Глеб. – Там стой и охраняй, больше не заходи. Подъедут посторонние – сигнализируй.
– Эх, жизнь… – посетовал Леха, забрасывая автомат за плечо. – Гонят на холод как последнюю собаку. Вот так и проходит героическая юность…
Разведчики заулыбались. Женщины чувствовали себя неуютно. Простыни мало ассоциировались с одеждой. Ситуация образовалась нетипичная.
Шубин откровенно терялся. Он не был ярым гуманистом, сострадания к «оступившимся» не испытывал, но убивать проституток… Да и какие они проститутки? Немцы им не платят…
– Накажем имеющимися средствами? – деловито предложил Вартанян.
– Это какими? – не понял Халевич.
Разведчики насторожились. Пришел Шперлинг – он набил до отказа топку и с трудом закрыл дверцу. В парной сразу сделалось как-то тихо. Доносились лишь протяжные стоны.
«Слабаки», – подумал Глеб.
– Ну, все, хватит, – строго сказал он. – Оденьтесь, а то смотреть противно.
– Не то чтобы противно, – поправил Кошкин, показавшись в окне, – тошно.
– Уйди, – разозлился Шубин. – Делом займись.
Отворачиваться не стали. С вешалки стащили офицерские портупеи с пистолетами, женщинам бросили одежду. Они облачались в свои тряпки, попеременно закрываясь простыней, умоляли не убивать их. В пустые головы не приходило, что расстрелять могли и нагишом.
– Последний шанс, девчата, – объявил Шубин, с усмешкой оглядывая вытянутые физиономии. – Имеем парочку вопросов. Кого ублажали?
– Это офицеры из штаба полка… – забормотала Матрена. – Остальные появятся перед рассветом… Сюда должны перевезти штаб батальона или что-то такое… Мы не знаем, нам же не докладывают, а по-немецки мы плохо понимаем… Этого звали Клаус… – она кивнула на окно, за которым валялся труп в трусах. – Он немного понимает по-русски…
– Понимал, – поправил Шубин.
– Да, понимал… – Матрена закивала. – Нас заставили, староста Касьян Качалов специально отобрал девчат, когда ему немцы приказали… У них майор главный там… – Матрена кивнула на запертую дверь. – Плотный такой, у него рожа, как у бульдога, по-нашему вообще не понимает. Они сегодня добрые, только бьют по задницам больно… – Бледное лицо Матрены раскрасили пунцовые пятна. – Его зовут Генрих, фамилия, кажется, Оффенбах… Больше ничего не знаем, правда.
– Мы больше не будем, – добавила щуплая и икнула, как бы закрепив обещание.
– Больше, разумеется, не будете, – хмыкнул Вартанян, поднимая автомат.
Женщины запищали, сбились в кучу.
– Не пугай гражданок, – поморщился Глеб. – Судить их не будем, пусть их совесть судит. А когда вернутся наши, то и другие судилища заработают. Не отвертятся, всем воздастся.
Он откинул крючок и вошел в парную. Там царил раскаленный ад. Дышать горячим воздухом было невозможно. Шперлинг перестарался.
Голые тела еще подавали признаки жизни. Стонал сравнительно молодой немец с мутными глазами. Второго пришлось отодвинуть ногой: он полз к выходу, поднял голову, снова уткнулся в пол. Плотный фриц, в годах, с «монастырской» плешью, обрамленной седыми волосами, скорчился возле бака с холодной водой – видимо, пытался облиться, чтобы хоть как-то выжить в этом пекле, но это не помогло. Сил подняться не было, он картинно держался за сердце.
– Фу, жарко тут, – сунулся за Шубиным Вартанян. – Нормально попарились гости?
– Да, все довольны. Холерыч… тьфу, Халевич, – берите с Арсеном этого кренделя, тащите в предбанник, да нежнее, чтобы голову о порожек не разбил. Голова у него ценная, жалко, если потеряем.
– А ничего, что он голый? – насторожился Халевич.
– Мы еще и брезгливые? Вы за ноги тащите, отвернитесь, если такие стеснительные.
– А этих? – деловито осведомился Вартанян.
– А эти пусть лежат, они еще не закончили. Шперлинг, еще дров подкинь, прохладно становится.
Майора потащили за ноги, он лопотал бессвязные фразы, вращал глазами. Курганов отодвинул стол, освобождая место, женщин загнали в угол и приказали не дышать. Майор ворочался на полу, блеял и пускал слюни.
– Простыней прикройте, – поморщился Глеб. – Это действительно противно…
Майор вдруг дернулся, издал душераздирающий рев и схватил за ноги Курганова. Ахнули бабы. Боец не растерялся, врезал фрицу в челюсть мозолистым кулаком. Последствия оказались плачевными: посыпались зубы, треснула кость. Майор откинул голову, застонал.
– Тебя просили? – разозлился Шубин. – Теперь сам его допрашивай.
– Виноват, товарищ лейтенант, – смутился Курганов, – но я по-немецки три слова знаю, да и те… А сами бы вы как поступили? О, свят… – Курганов отшатнулся, когда немец с перекошенным лицом снова потянулся к нему.
С большим трудом удавалось сохранить серьезность. Даже женщины хихикали. Майор тяжело дышал, глаза воровато бегали. Вражеские интимные подробности худо-бедно укрыли простыней.
– Вы кто? – прохрипел офицер. Он сильно шепелявил, с губ сползала пена вместе с зубной крошкой.
– Операция «Милый друг», герр Оффенбах, – объяснил Глеб. – Вас приветствует советская разведка. Предлагаю поговорить.
– Мне не о чем с вами говорить… Я не разговариваю с русскими ублюдками… Немедленно меня отпустите, дайте одеться и освободите моих товарищей… Вы поступили подло и трусливо, заперев нас в этой чертовой бане…
– Вы правы, герр майор, мы поступили некрасиво, но кто сказал, что вы имеете право нас судить? Не хотите разговаривать? Дело хозяйское. Ребята, а ну, давайте его обратно в парную!
Сильные руки схватили немца за конечности. Майор задергался, исказилось лицо в нечеловеческом страдании.
– Нет, я вас прошу, не надо туда, я буду говорить…
– Надо же, – почесал загривок Шперлинг. – Даже не знал, что у русской бани такие целебные свойства.
Сначала немец говорил путано и невнятно, корчил из себя умирающего. Но уловки не сработали, о чем Шубин прозрачно и намекнул. Выяснился отрадный факт: герр Оффенбах полностью в курсе дислокации немецко-фашистских войск в соседнем с Вяземским Кружилинском районе. Иногда он пытался юлить, тогда перед разбитой челюстью возникал кулак, и беседа возвращалась в конструктивное русло.
Подразделения гитлеровских войск концентрировались в крупных поселениях. В Кружилино и Развальном стояли мотопехотные полки – полностью укомплектованные и готовые усилить идущие в наступление части. В деревне Грязево дислоцировались танкисты-гренадеры, там же на рассвете ожидали парашютно-десантный батальон СС. В деревнях стояли небольшие подразделения, усиленные танковыми ротами.
Шубин расстелил на коленях карту, делал пометки химическим карандашом. Появлялась пища для размышлений. База полковника Моисеевского, с которой прибыли разведчики, находилась южнее, в Чановском бору. Путь на восток был отрезан – едва ли полтысячи бойцов, обремененные обозами и ранеными, смогли втянуться, словно нитка в иголку, в узкий проход между селами, напичканными фашистами. Оставалась дорога на север, в Кружилинский район, а оттуда – на восток, где до границы Московской области было рукой подать.
Лейтенант исследовал карту, прислушиваясь к бормотанию майора, чертил карандашом примерный маршрут. Вроде все сходилось – из Чановского леса на север, вдоль протяженной Лосиной балки, отдых в деревне Шлыково, куда не заходили немцы, дальше – краем обширного бора, холмистая местность вблизи заброшенного бетонного завода, безопасный заповедник Куроносово…
Но что-то было не так, немец чего-то недоговаривал, ходил вокруг да около.
– Герр Оффенбах, вы все сказали? – вкрадчиво спросил Глеб. Немец закивал: да, да. Он уже чувствовал себя намного лучше.
– Ну что ж, придется вам еще погреться. – Шубин кивнул товарищам. Немец понял, что сейчас произойдет, пришел в неописуемый ужас. Это было хуже, чем смерть! Только не это! Он вцепился в пол, стал выкрикивать мольбы о пощаде. Потом сдался, пробормотал, что скажет все.
– Только правду, – предупредил Шубин. – Вы же открытая книга, герр майор. Станете врать – и добро пожаловать в русскую баню.