Я спустилась по ступенькам приказа. Раскрыла над головой плотный зонт, аксессуар, необходимый для любого жителя столицы, и засеменила по набережной, огибая уже совсем осенние угрюмые лужи. Мне было грустно и одиноко. За отворотом форменного сюртука во внутреннем карманчике лежало письмо к маменьке, которое я намеревалась, зайдя по дороге на почтамт и наклеив дорогую гнумскую марку, ей отправить. С реки дул ветер, зонт вырывало из рук, я все вертела им, пытаясь не выпустить, чертыхалась плохими словами. Мне заступил дорогу какой-то прохожий, я махнула на него зонтом.

— Все воюете, Попович, — сказал прохожий голосом Крестовского, и промозглый мокошь-градский вечер вдруг стал прекрасным. Нет, ветер никуда не делся, вкупе с дождем, но я просто перестала его замечать, тем более что шеф пристроился сбоку, прикрывая меня от порывов, и отобрал зонт.

— Позвольте, я вас до дома провожу.

Начальство выглядело слегка потрепанным, будто недавно сражалось с опасными тварями в затянутых паутиной подвалах, но в свободной от моего зонта руке несло букет бледно-розовых лилий. У нас теперь после драк в подвалах букеты победителям вручают?

— Я теперь на Цветочной улице живу, за мостом, путь неблизкий, — честно предупредила я его высокородие, ах нет, простите — его превосходительство, Крестовского, как и меня, повысили в классе до действительного статского советника, соответственно, изменилось и официальное обращение.

Теперь его высокородием стал Зорин, чиновник пятого класса. Мамаева единственного из нас не наградили, рассудив, что десять часов лежания в паутине того не стоят, да и грешки его на любовном фронте припомнили. А это же получается, мы с Эльдаром Давидовичем в классе сравнялись?

Пока я думала приятные чиновничьи мысли, шеф, каким-то образом переложив и зонт, и букет в одну руку, другой приобнял меня за плечи, прижав к себе. Сразу стало теплее, по жилам будто разлилось расплавленное золото.

Дорога заняла минут сорок, и все это время мы молчали. Я, просто боясь спугнуть неожиданную ласку, а он — бог весть. Многое бы я отдала, чтоб узнать, какие думы в его львиной голове обитают.

У калитки я разочарованно отстранилась и забрала зонт. Шеф со своим букетом просто молча смотрел на меня. Что делать? Отдать ему зонт? Ему же, наверное, до дома отсюда далеко, — я так и не узнала, где Семен Аристархович обитает… Или не отдавать? С утра вымокну, пока до приказа доберусь. Эх, надо еще один зонт прикупить, для таких вот форс-мажорных случаев.

Шеф пошатнулся. Я испугалась:

— Что с вами? Опять лихорадка? Пойдемте ко мне, я вас чаем напою…

Я подхватила начальство под руку и потащила к калитке. Задвижка заедала, я вечно с ней мучаюсь, но Семен Аристархович как-то по-особенному приподнял створку и калитка послушно открылась. Мы прошли по садовой дорожке, выложенной изразцовой плиткой, поднялись на веранду, я распахнула дверь.

— Вы так доверчивы, — пробормотал Крестовский, входя в мое жилище.

Я так и не поняла, что он имеет в виду — то, что я двери на ключ не запираю, или то, что вечером мужчин в дом привожу.

Я пригласила шефа в гостиную, сама принявшись хлопотать на кухоньке. Ужин у меня был знатный — и запеченное мясо, и пирог с грибами, и даже наваристый суп, над которым я колдовала накануне часа два, не меньше.

Пока я разогревала снедь на плите, шеф возился в дальнем углу, где была кладовка с оставшимся еще от предыдущих хозяев хламом, который мне все недосуг разобрать, потом протиснулся мимо меня к рукомойнику, набрал воды в похожую на спортивный кубок вазу. Так что сервировка нашего стола дополнилась еще и букетом бледно-розовых лилий.

Я догадывалась, что положено развлекать гостя непринужденным разговором, но на меня, обычно на слово скорую, напал какой-то ступор. Мы сели за стол подобно супружеской паре, которая состоит в браке не первый десяток лет. Его превосходительство с аппетитом откушал, немногословно, но искренне похвалил мою стряпню. Я покраснела от удовольствия, сразу же себя за это возненавидя. Это же первое унижение для любой женщины, когда ей на ее место на кухне указывают! Я же возмутиться должна да ответить хлестко, вместо этого я спросила:

— Чаю?

— Сядьте, Попович, — велел шеф. — Нам нужно поговорить.

— Вся внимание. — Я присела за стол и сложила руки перед собой, они почему-то дрожали.

— Вы можете мне объяснить, как за вами ухаживать?

— Как за мной что?


Мне показалось, что я ослышалась, или оглохла, или сошла с ума, или все это одновременно.

— Вы не могли не заметить моих чувств, — монотонно продолжал шеф, — но предпочитаете делать вид неосведомленный, тем самым…

— То есть, — перебила я с нажимом, — вы хотите сказать, что я как-то неподобающе себя по отношению к вам повела?

— Я хочу сказать, что был бы признателен, если бы вы обозначили для меня некие вехи…

— То есть, — я прибавила громкости, — по-вашему, я должна первой броситься к вам в объятия, чтоб тем самым обозначить ваши вехи?

— А вы можете?

— Я девушка!

— А представлялись суфражисткой.

Я встала и грохнула кулаками по столешнице:

— Не играйте словами! Я вожусь с вами, кормлю и привечаю. Каких намеков вам еще надо? Канкан на столе сплясать? Да я на этот дурацкий суп для вас два часа жизни убила!

— Вы не могли знать, что я зайду. — Шеф, кажется, слегка струхнул.

Ну я-то в гневе страшна, особенно ежели вожжа под хвост попадет. А сейчас именно такой момент был. Ну зачем, зачем он так со мной? Из пламени в лед, то целует страстно, а через полчаса даже взглядом не удостоит, то свидания сулит, а то забывает сразу же. Чувств я его не заметила?

На глаза навернулись слезы, бабьи такие, от обиды, я побрела к вешалке, где оставила свой сюртук, чтоб достать из кармана носовой платок. Крестовский приблизился сзади, прикоснулся к плечу, накатила привычная слабость. Но так как та гипотетическая вожжа все еще была под гипотетическим хвостом, я резко развернулась и произвела бросок через бедро с последующим добиванием. Ну то есть на добивание времени не хватило — шеф завалился на спину, успев подсечь меня под колени, так что я упала сверху — грудью на грудь, как тогда, в подвале чародейского приказа. И сердце забилось часто, мне хотелось думать, что от физических усилий, или от злобы, или…

— Горазда ты, Евангелина Романовна, вехи обозначать, — сказал шеф и поцеловал меня в уголок рта.

Я пыталась подняться, чтоб хоть какое-то достоинство сберечь, но он не дал, удержав за спину:

— Теперь моя очередь обозначить, — и опять поцеловал, да так, что меня огнем обожгло, глубоко, властно, сладко.

— Я нес тебе цветы, чудо мое рыжее, а потом струсил, как мальчишка. Ты такая строгая была, отстраненная.

— Сам ты… чудо… рыжее… мое…

И каждое из этих слов было почти таким же сладким, как наши поцелуи.

А письмо маменьке я отправила только на следующий день.