Четверо. Иван Зорин, Эльдар Мамаев, Семен Крестовский и Дмитрий Уваров. Митька даже посильней своих товарищей в волшбе был. Бравый вояка, умнейший, обаятельнейший, лучший.
Затем их услуги потребовались в самом городе. Мокошь-град, отстроенный еще Бериндием Вторым на Мокошанских болотах, в излучине реки Мокошь, был слишком близок к Нави, краю страшному, чужеродному, неизведанному. Много с той стороны поганого волшебства в Мокошь-град попадало да и оседало на столичных улицах. Тогда его величество повелел отдельный чародейский приказ организовать, под эгидой разбойного, да своих личных чардеев в него определил. И поначалу все шло неплохо: они ловили страшных навских мороков, разбирали случаи применения волшбы в преступных целях, раскрыли громкое убийство купца-миллионщика Оболдуева, который под хмельком отправился в болота искать фейские хороводы да так там и сгинул. Потом непосредственное начальство сменилось, ушедшего из-за преклонного возраста на покой обер-полицмейстера Артамонова сменил Петухов, человек военного звания и военного образа мыслей. Андрей Всеволодович в один момент решил, что чардеям в его городе изрядно воли дали, но так как сам он супротив государева повеления укорот им сделать не мог, гадил по мелочи — спихивал на чародейский приказ самые плевые дела, забрасывал депешами, требовал финансовых проверок. А уж когда с Митькой…
Крестовский раздраженно смял в руках лист бумаги.
С Митькой произошла ужасная история. Они знали, что иногда с чародеями случаются подобные казусы. Митька сошел с ума. В одночасье. Его магия, сильная, полноводная, чистая, отравила его изнутри. Он стал чудовищем. Митька убивал просто ради удовольствия, он мог выдернуть с улицы случайного прохожего и раздавить его магическими тисками, как спелый плод. Они побороли сумасшедшего Уварова втроем, ни у одного из них самостоятельно это бы не получилось. Теперь Митька сидел под арестом в скорбном доме, в забранной плотной решеткой комнатенке, и ждал смерти.
Петухов моментально направил в имперскую канцелярию жалобу со стенаниями о том, что держать чардеев в городе опасно для жителей. Жалоба осталась без ответа. Там было кому вступиться за чародейский приказ. Но Семен знал, что Петухов не унялся и что рано или поздно его кляузы достигнут цели.
Если это действительно произошло, если теперь в магический перехлест попал Эльдар…
Крестовский прекрасно помнил покойную Анну Штольц, чей изуродованный труп видел давеча на кровати меблированных комнат. Они с Эльдаром были прекрасной парой — затейники, хохотуны, жизнелюбы. Может, там что-то и сладилось бы, да Анечка хотела всего внимания, а Эльдар не мог его ей предоставить. И расстались они не очень ладно, со взаимными обвинениями, и госпожа Штольц хотела стреляться, и Крестовский услал Эльдара с каким-то поручением в провинцию, покуда все утихло. Анечка горевала, оставила свою службу в столичном театре и пропала из виду, для того чтоб через полтора года появиться уже столь кошмарным образом.
Как только Петухову станет известно о связи ее с Эльдаром…
Крестовский вздохнул и опустил лицо в сложенные на столе руки.
Надобно изолировать Мамаева, свезти его в имение родовое да и оставить там на пару недель, и искать, искать паука-убийцу. С Ванькой своими подозрениями поделиться срочно. И лишний раз предупредить, чтоб с новой ставленницей Петухова, барышней Попович, не откровенничал. Суфражисточка! Уже везде свой носик сунуть успела — и в подвалах осмотреться, и других чиновников обаять. Эльдар с Ванькой только что с рук у нее не едят. Юное дарование…
Семен фыркнул, вспомнив, как она пыталась его в арестантской обыскать. Сама непосредственность! Ах, я фонарь ищу! И обниматься сунулась. А ведь Семен ее чуть было не поцеловал… Ну а что, он мужчина, как ни пытается в себе мужские стремления загасить, время от времени они прорываются. А тут… Такой шанс, рыженький, мягонький, фиалками пахнущий, да еще и с веснушками на носу. Эти веснушки почему-то более всего к мужскому началу взывали.
Вот и ладно, что он ее услал лавочников опрашивать. Не будет тут мельтешить. Мокошь-град — город большой, пока все лавки обойдешь — неделя пройдет, не меньше. А он тем временем…
В дверь кабинета постучали. Крестовский взглянул на часы — без четверти девять. Ольга Петровна приходит к десяти, значит, в приемной никого нет. Не дожидаясь ответа, ранний визитер толкнул дверную створку. На пороге появился гнумский юноша, до крайности грустный и, кажется, слегка поколоченный, поскольку под глазом гнума сизым цветом наливался синячина, и девочка-гимназистка, юная блондинка в коричневом форменном платье и шляпке-канотье. В одной руке незнакомка чуть на отлете держала слегка потекший леденцовый петушок на палочке, а в другой… цепочку полицейских фиксационных наручников, в которые был закован ее спутник:
— Шеф! — закричала гимназистка, дергая за цепочку. — Шеф! Это Марк Гирштейн, организатор забавы «Сети любви» и производитель тех самых зеркал!
Крестовский подумал… А впрочем, приличных мыслей у него не было.
Проснулась я на рассвете, как и загадывала. Разжилась на кухне раскаленным утюгом, тщательным образом прошлась им по маскарадному костюму и еще — пока не остыли угли — отгладила чиновничий мундир. Форменную одежду оставила на спинке стула (перед службой домой наведаюсь, переоденусь), надела на себя коричневое платье с плоеной юбкой, зашнуровала ботиночки, после осторожно, дабы не перестараться, запудрила перед зеркалом свои веснушки и, стянув волосы в очень плотный пучок, нацепила на голову белокурый парик. Косички сплелись две — задорные и недлинные, чуть ниже плеч. Мой образ гимназистки завершила шляпка-канотье. Я поводила головой из стороны в сторону. Закрепилось перфектно, на ходу не слетит. Очки свои я спрятала в футлярчик и положила в карман. Как-то мне с ними спокойнее.
В коридоре мне ни души не встретилось, посему и вида своего странного объяснять не пришлось. Дежурящий у входа половой меня не признал, но после вопроса, заданного строгим тоном, сообщил, что Гришка обыкновенно ночует при кухне, но сейчас его там уже нет, поскольку с утра его в булочную за свежей выпечкой отправили.
Я вышла на двор и еще минут десять топала плоскими каблучками ботиночек по нему, из стороны в сторону, десять шагов вперед, десять шагов назад, повторить, пока дождалась посыльного Гришку.
Гришка меня тоже поначалу не признал, потом долго хохотал, сложившись вдвое и похлопывая себя ладонями по коленям, а потом подсказал мне адрес ближайшей лавки, где можно было разжиться паучьим зеркальцем, и как зовут приказчика.
В первую лавку я вошла в половине восьмого. И всего их обошла четыре. В первой я поинтересовалась, точно ли встречу суженого при помощи этого устройства, потребовала письменных гарантий и адреса другой лавки, чтоб прицениться в двух местах, а уж там выбрать. Лавочник мне адрес сообщил с превеликим удовольствием, сбагрить противного клиента конкурентам ему было приятно. Перед второй лавкой я купила у уличного разносчика петушок на палочке, и так с ним во рту внутрь и вошла. От липкой сладости я слегка прикартавливала и поведала приказчику страшную историю про то, что встретила при помощи зеркальца милого корнета, и теперь спать ночами не могу, о том кавалере мечтая. Через три минуты у меня был адрес следующих конкурентов и общие данные обо всех милейших корнетах, обитающих в квартале Мясоедской. В третьей лавке торговала женщина. Я с порога разревелась. Моя история стала совсем уж грустной. Соблазнили, бросили… Чего уж ждать от мужчин… Поэтому в четвертую лавку я уже вошла беременной. Ну, то есть выпятив живот и время от времени прихватывая себя за поясницу свободной от липкого петушка рукой.
В четверть девятого я уже стояла перед гнумской мастерской «Гирштейн и сыновья» и искала глазами, куда бы выбросить уже осточертевшего мне петушка. Подходящего места не находилось, и, пообещав себе непременно при оказии написать в городской совет жалобу на отсутствие повсеместно мусорных уличных ваз, я толкнула дверь мастерской. Там было душно, горел огонь под наковаленкой, суетились гнумы-кузнецы в кожаных передниках. У дальней стены, украшенной, видно, предметами, сей мастерской производимыми, среди которых я заметила даже наручники, за письменным столом расположился юноша, который при моем приближении выразил лицом удивление, затем восхищение и, только когда я почесала свободной рукой под париком, неприкрытый ужас.
— Марк Иренович Гирштейн? — У гнумов отчеств не бывает, у них второе имя по матери. — Чародейский приказ, коллежский асессор Попович. У меня к вам пара вопросов имеется.
Кабы гнум не попытался бежать, могло статься, встреча наша с ним и не произошла бы столь судьбоносно. Но он попытался, а после еще и в драку полез, и кузнецов своих на подмогу кликнул.
Кузнецы приблизились, глядя с осторожностью и никак мне не препятствуя, так что, наскоро отвесив ретивому юнцу пару оплеух, я заковала его в наручники, снятые тут же со стены, и потащила в присутствие. Пусть теперь с ним Крестовский разбирается.
По дороге знакомых нам не встретилось, как, впрочем, и мусорных ваз. Посему в кабинете Крестовского я объявилась без четверти девять — с петушком в одной руке и с Гирштейном на палочке… то есть в наручниках — в другой.
— Шеф! — заорала я с порога.
Его высокородие поднял на меня мутноватый взгляд.
— Шеф! Это Марк Гирштейн, организатор забавы «Сети любви» и производитель тех самых зеркал!
Гнум бухнулся на колени, я, не выпуская цепочку, бросила петушка в сторону мусорной корзины, попала, и освободившейся рукой с превеликим облегчением стянула с головы шляпку и парик. Потому что, кажется, обещанная Гришкой жара наступила, и я под париком страсть как взопрела.
— Прикажете его в допросную вести?
Шеф посмотрел на нас с видом слегка затравленным, покачал львиной головой, откашлялся и спокойно сказал:
— Присаживайтесь, господин Гирштейн.
Я дернула за цепочку, гнум поднялся на ноги, сделал пару неверных шагов и опустился на стул.
— Попович, снимите с него наручники! — скомандовало начальство.
Я прижала к груди парик. Ключи я в мастерской взять запамятовала.
— Не могу!
Крестовский вздохнул, затем щелкнул пальцами, от его руки к гнуму потянулся полупрозрачный хвостик волшбы.
А вот сие странно. Волшбу-то я вижу невооруженным взглядом, а руны чародейские — нет. Предивно все-таки человеческий организм устроен. Или предивно устроено само волшебство?
К слову, от начальственного чардейства ровно ничего не произошло, только гнум пискнул, будто от резкой боли.
— Погодите, ваше высокородие, — жалобно сказал Гирштейн. — Это же нарочно заговоренная партия, для особых случаев, их колдовством не откроешь.
— А как? — спросила уже я, потому что мне стало любопытно и захотелось пару таких игрушек в свое личное владение. А то мало ли каких чардеев заарестовывать на службе придется.
Гирштейн хмыкнул, поискал глазами на письменном столе, затем, изогнувшись, цапнул со столешницы булавку с жемчужной головкой.
— Подсоби, коллежский асессор, я пальцами не дотянусь.
Следуя гнумским указаниям, я вставила острие булавки в замочную скважину, повернула, повозила, Марк внимательно прислушивался к звукам, как щелкал металл о металл, его мохнатые уши шевелились от напряжения, потом велел надавить. Через секунду наручники раскрылись и упали на пол.
— Перфектно! — Я радостно всплеснула руками и осеклась. Крестовский смотрел на меня с гневом.
— Попович, извольте удалиться и привести себя в подобающий вид!
Я подобрала с кресла свой парик, шляпку и вышла за дверь, едва сдерживая слезы. В моих фантазиях лев меня за молниеносно проведенное дознание хвалил. К реальности я оказалась не готова.
Сев за свой стол в приемной, я спрятала в ящик маскарадные аксессуары, распустила свои волосы, заплела их затем в косу, надела на нос очки. Эх, мундир мой чиновничий, что в нумере на спинке стула меня дожидаться остался, как бы ты мне сейчас пригодился! Из-за неплотно прикрытой двери кабинета доносился баритон Крестовского и быстрый говорок гнума. Мне захотелось подкрасться да подслушать, что там происходит. Однако я вспомнила начальственную злобу и передумала это делать.
— Геля? Ты чего в такую рань? — В приемную входил Мамаев с каким-то кубическим саквояжем через плечо. — Самописец у тебя рабочий? Дай попользоваться.
Эльдар Давидович согнал меня с места, сам на него сел, расстегнул свой саквояж, извлекая из него фотографический аппарат:
— А я, представь, букашечка, с самого утра ту самую церковь осматривал, ну про которую нам твоя хозяйка сказывала.
Мамаев ловко разобрал аппарат, достал из него кристалл, похожий на информационный, и вставил его в мой самописец.
— Что нашел?
— Мы вот сейчас фотографическую карточку с тобой наколдуем, и я все обскажу, чтоб предметно все было.
Мой самописец жужжал, принимая информацию, Мамаев встал, подошел к шкафу, достал с полки лист глянцевой неписчей бумаги, положил ее в углубление.
— Сейчас, сейчас…
Над самописцем поднялось облачко бурого пара.
Дверь кабинета распахнулась, оттуда выходил гнум Гирштейн, повеселевший и успокоенный.
— Идем, Попович, — сказал он мне благостно. — Его высокородие велело, чтоб ты меня сопроводила.
— Куда?
— В казначейство. Будем бумаги на партию наручников для чародейского приказа оформлять.
— Ты его высокородию по чести все обсказал? — спросила я гнума уже на лестнице.
— Как под присягой. Мне же и скрывать особо нечего.
— А бежать тогда почему снарядился?
— Испугался, — пожал плечами Марк. — Думал, ты из-за податей меня арестовывать пришла. Я же, если как на духу, через наши отчеты эти зеркальца не провожу. Так, подработка мелкая, копеечка малая…
— Ты полторы тысячи зеркал только в том месяце в Мокошь-граде продал, — покачала я головой. — Уж не знаю, что для тебя много, если этого мало.
Гнум хмыкнул:
— Откуда узнала?
— Глянула в торговую отчетность в паре мест да и прикинула на глазок.
— Вострый у тебя глаз, коллежский асессор, — похвалил Марк. — Ну так вот, зеркала мои никакого отношения к тому убийству, про которое я, к слову, не знаю ничевошеньки, не имеют. Я их из остатков графита клепаю, коий на телефонные микрофоны идет. Графита много, он нигде не учитывается, так что…
— А как они действуют?
— Ну… Вот барышня какая посылает запрос — «суженый мой ряженый», или кавалер, соответственно, любовь всей жизни призовет. Форма, кстати, значения особого не играет. Зеркальце активируется, когда активируется телефонный аппарат, затем телефонный аппарат тот запрос перенаправляет, а там, у телефонщиков, на каждой станции — адресная книга. Адрес выбирается случайно, время тоже случайно. Если два запроса посылаются одновременно, велика вероятность, что и адрес они получат один на двоих. Так что — шашка в дамках — судьба нас свела, поедемте в нумера! — Последние слова Гирштейн пропел на мотив модного шлягера.
— И все? Просто адреса из адресной книги?
— Без конкретного дома, конечно, и без фамилий, мне лишние скандалы ни к чему. Ну и иногда к посланиям какой-нибудь афоризм присовокупляется, это уж от меня лично, — типа «извилисты дороги судьбы» али «плачет не человек, а душа»…
Затем их услуги потребовались в самом городе. Мокошь-град, отстроенный еще Бериндием Вторым на Мокошанских болотах, в излучине реки Мокошь, был слишком близок к Нави, краю страшному, чужеродному, неизведанному. Много с той стороны поганого волшебства в Мокошь-град попадало да и оседало на столичных улицах. Тогда его величество повелел отдельный чародейский приказ организовать, под эгидой разбойного, да своих личных чардеев в него определил. И поначалу все шло неплохо: они ловили страшных навских мороков, разбирали случаи применения волшбы в преступных целях, раскрыли громкое убийство купца-миллионщика Оболдуева, который под хмельком отправился в болота искать фейские хороводы да так там и сгинул. Потом непосредственное начальство сменилось, ушедшего из-за преклонного возраста на покой обер-полицмейстера Артамонова сменил Петухов, человек военного звания и военного образа мыслей. Андрей Всеволодович в один момент решил, что чардеям в его городе изрядно воли дали, но так как сам он супротив государева повеления укорот им сделать не мог, гадил по мелочи — спихивал на чародейский приказ самые плевые дела, забрасывал депешами, требовал финансовых проверок. А уж когда с Митькой…
Крестовский раздраженно смял в руках лист бумаги.
С Митькой произошла ужасная история. Они знали, что иногда с чародеями случаются подобные казусы. Митька сошел с ума. В одночасье. Его магия, сильная, полноводная, чистая, отравила его изнутри. Он стал чудовищем. Митька убивал просто ради удовольствия, он мог выдернуть с улицы случайного прохожего и раздавить его магическими тисками, как спелый плод. Они побороли сумасшедшего Уварова втроем, ни у одного из них самостоятельно это бы не получилось. Теперь Митька сидел под арестом в скорбном доме, в забранной плотной решеткой комнатенке, и ждал смерти.
Петухов моментально направил в имперскую канцелярию жалобу со стенаниями о том, что держать чардеев в городе опасно для жителей. Жалоба осталась без ответа. Там было кому вступиться за чародейский приказ. Но Семен знал, что Петухов не унялся и что рано или поздно его кляузы достигнут цели.
Если это действительно произошло, если теперь в магический перехлест попал Эльдар…
Крестовский прекрасно помнил покойную Анну Штольц, чей изуродованный труп видел давеча на кровати меблированных комнат. Они с Эльдаром были прекрасной парой — затейники, хохотуны, жизнелюбы. Может, там что-то и сладилось бы, да Анечка хотела всего внимания, а Эльдар не мог его ей предоставить. И расстались они не очень ладно, со взаимными обвинениями, и госпожа Штольц хотела стреляться, и Крестовский услал Эльдара с каким-то поручением в провинцию, покуда все утихло. Анечка горевала, оставила свою службу в столичном театре и пропала из виду, для того чтоб через полтора года появиться уже столь кошмарным образом.
Как только Петухову станет известно о связи ее с Эльдаром…
Крестовский вздохнул и опустил лицо в сложенные на столе руки.
Надобно изолировать Мамаева, свезти его в имение родовое да и оставить там на пару недель, и искать, искать паука-убийцу. С Ванькой своими подозрениями поделиться срочно. И лишний раз предупредить, чтоб с новой ставленницей Петухова, барышней Попович, не откровенничал. Суфражисточка! Уже везде свой носик сунуть успела — и в подвалах осмотреться, и других чиновников обаять. Эльдар с Ванькой только что с рук у нее не едят. Юное дарование…
Семен фыркнул, вспомнив, как она пыталась его в арестантской обыскать. Сама непосредственность! Ах, я фонарь ищу! И обниматься сунулась. А ведь Семен ее чуть было не поцеловал… Ну а что, он мужчина, как ни пытается в себе мужские стремления загасить, время от времени они прорываются. А тут… Такой шанс, рыженький, мягонький, фиалками пахнущий, да еще и с веснушками на носу. Эти веснушки почему-то более всего к мужскому началу взывали.
Вот и ладно, что он ее услал лавочников опрашивать. Не будет тут мельтешить. Мокошь-град — город большой, пока все лавки обойдешь — неделя пройдет, не меньше. А он тем временем…
В дверь кабинета постучали. Крестовский взглянул на часы — без четверти девять. Ольга Петровна приходит к десяти, значит, в приемной никого нет. Не дожидаясь ответа, ранний визитер толкнул дверную створку. На пороге появился гнумский юноша, до крайности грустный и, кажется, слегка поколоченный, поскольку под глазом гнума сизым цветом наливался синячина, и девочка-гимназистка, юная блондинка в коричневом форменном платье и шляпке-канотье. В одной руке незнакомка чуть на отлете держала слегка потекший леденцовый петушок на палочке, а в другой… цепочку полицейских фиксационных наручников, в которые был закован ее спутник:
— Шеф! — закричала гимназистка, дергая за цепочку. — Шеф! Это Марк Гирштейн, организатор забавы «Сети любви» и производитель тех самых зеркал!
Крестовский подумал… А впрочем, приличных мыслей у него не было.
Проснулась я на рассвете, как и загадывала. Разжилась на кухне раскаленным утюгом, тщательным образом прошлась им по маскарадному костюму и еще — пока не остыли угли — отгладила чиновничий мундир. Форменную одежду оставила на спинке стула (перед службой домой наведаюсь, переоденусь), надела на себя коричневое платье с плоеной юбкой, зашнуровала ботиночки, после осторожно, дабы не перестараться, запудрила перед зеркалом свои веснушки и, стянув волосы в очень плотный пучок, нацепила на голову белокурый парик. Косички сплелись две — задорные и недлинные, чуть ниже плеч. Мой образ гимназистки завершила шляпка-канотье. Я поводила головой из стороны в сторону. Закрепилось перфектно, на ходу не слетит. Очки свои я спрятала в футлярчик и положила в карман. Как-то мне с ними спокойнее.
В коридоре мне ни души не встретилось, посему и вида своего странного объяснять не пришлось. Дежурящий у входа половой меня не признал, но после вопроса, заданного строгим тоном, сообщил, что Гришка обыкновенно ночует при кухне, но сейчас его там уже нет, поскольку с утра его в булочную за свежей выпечкой отправили.
Я вышла на двор и еще минут десять топала плоскими каблучками ботиночек по нему, из стороны в сторону, десять шагов вперед, десять шагов назад, повторить, пока дождалась посыльного Гришку.
Гришка меня тоже поначалу не признал, потом долго хохотал, сложившись вдвое и похлопывая себя ладонями по коленям, а потом подсказал мне адрес ближайшей лавки, где можно было разжиться паучьим зеркальцем, и как зовут приказчика.
В первую лавку я вошла в половине восьмого. И всего их обошла четыре. В первой я поинтересовалась, точно ли встречу суженого при помощи этого устройства, потребовала письменных гарантий и адреса другой лавки, чтоб прицениться в двух местах, а уж там выбрать. Лавочник мне адрес сообщил с превеликим удовольствием, сбагрить противного клиента конкурентам ему было приятно. Перед второй лавкой я купила у уличного разносчика петушок на палочке, и так с ним во рту внутрь и вошла. От липкой сладости я слегка прикартавливала и поведала приказчику страшную историю про то, что встретила при помощи зеркальца милого корнета, и теперь спать ночами не могу, о том кавалере мечтая. Через три минуты у меня был адрес следующих конкурентов и общие данные обо всех милейших корнетах, обитающих в квартале Мясоедской. В третьей лавке торговала женщина. Я с порога разревелась. Моя история стала совсем уж грустной. Соблазнили, бросили… Чего уж ждать от мужчин… Поэтому в четвертую лавку я уже вошла беременной. Ну, то есть выпятив живот и время от времени прихватывая себя за поясницу свободной от липкого петушка рукой.
В четверть девятого я уже стояла перед гнумской мастерской «Гирштейн и сыновья» и искала глазами, куда бы выбросить уже осточертевшего мне петушка. Подходящего места не находилось, и, пообещав себе непременно при оказии написать в городской совет жалобу на отсутствие повсеместно мусорных уличных ваз, я толкнула дверь мастерской. Там было душно, горел огонь под наковаленкой, суетились гнумы-кузнецы в кожаных передниках. У дальней стены, украшенной, видно, предметами, сей мастерской производимыми, среди которых я заметила даже наручники, за письменным столом расположился юноша, который при моем приближении выразил лицом удивление, затем восхищение и, только когда я почесала свободной рукой под париком, неприкрытый ужас.
— Марк Иренович Гирштейн? — У гнумов отчеств не бывает, у них второе имя по матери. — Чародейский приказ, коллежский асессор Попович. У меня к вам пара вопросов имеется.
Кабы гнум не попытался бежать, могло статься, встреча наша с ним и не произошла бы столь судьбоносно. Но он попытался, а после еще и в драку полез, и кузнецов своих на подмогу кликнул.
Кузнецы приблизились, глядя с осторожностью и никак мне не препятствуя, так что, наскоро отвесив ретивому юнцу пару оплеух, я заковала его в наручники, снятые тут же со стены, и потащила в присутствие. Пусть теперь с ним Крестовский разбирается.
По дороге знакомых нам не встретилось, как, впрочем, и мусорных ваз. Посему в кабинете Крестовского я объявилась без четверти девять — с петушком в одной руке и с Гирштейном на палочке… то есть в наручниках — в другой.
— Шеф! — заорала я с порога.
Его высокородие поднял на меня мутноватый взгляд.
— Шеф! Это Марк Гирштейн, организатор забавы «Сети любви» и производитель тех самых зеркал!
Гнум бухнулся на колени, я, не выпуская цепочку, бросила петушка в сторону мусорной корзины, попала, и освободившейся рукой с превеликим облегчением стянула с головы шляпку и парик. Потому что, кажется, обещанная Гришкой жара наступила, и я под париком страсть как взопрела.
— Прикажете его в допросную вести?
Шеф посмотрел на нас с видом слегка затравленным, покачал львиной головой, откашлялся и спокойно сказал:
— Присаживайтесь, господин Гирштейн.
Я дернула за цепочку, гнум поднялся на ноги, сделал пару неверных шагов и опустился на стул.
— Попович, снимите с него наручники! — скомандовало начальство.
Я прижала к груди парик. Ключи я в мастерской взять запамятовала.
— Не могу!
Крестовский вздохнул, затем щелкнул пальцами, от его руки к гнуму потянулся полупрозрачный хвостик волшбы.
А вот сие странно. Волшбу-то я вижу невооруженным взглядом, а руны чародейские — нет. Предивно все-таки человеческий организм устроен. Или предивно устроено само волшебство?
К слову, от начальственного чардейства ровно ничего не произошло, только гнум пискнул, будто от резкой боли.
— Погодите, ваше высокородие, — жалобно сказал Гирштейн. — Это же нарочно заговоренная партия, для особых случаев, их колдовством не откроешь.
— А как? — спросила уже я, потому что мне стало любопытно и захотелось пару таких игрушек в свое личное владение. А то мало ли каких чардеев заарестовывать на службе придется.
Гирштейн хмыкнул, поискал глазами на письменном столе, затем, изогнувшись, цапнул со столешницы булавку с жемчужной головкой.
— Подсоби, коллежский асессор, я пальцами не дотянусь.
Следуя гнумским указаниям, я вставила острие булавки в замочную скважину, повернула, повозила, Марк внимательно прислушивался к звукам, как щелкал металл о металл, его мохнатые уши шевелились от напряжения, потом велел надавить. Через секунду наручники раскрылись и упали на пол.
— Перфектно! — Я радостно всплеснула руками и осеклась. Крестовский смотрел на меня с гневом.
— Попович, извольте удалиться и привести себя в подобающий вид!
Я подобрала с кресла свой парик, шляпку и вышла за дверь, едва сдерживая слезы. В моих фантазиях лев меня за молниеносно проведенное дознание хвалил. К реальности я оказалась не готова.
Сев за свой стол в приемной, я спрятала в ящик маскарадные аксессуары, распустила свои волосы, заплела их затем в косу, надела на нос очки. Эх, мундир мой чиновничий, что в нумере на спинке стула меня дожидаться остался, как бы ты мне сейчас пригодился! Из-за неплотно прикрытой двери кабинета доносился баритон Крестовского и быстрый говорок гнума. Мне захотелось подкрасться да подслушать, что там происходит. Однако я вспомнила начальственную злобу и передумала это делать.
— Геля? Ты чего в такую рань? — В приемную входил Мамаев с каким-то кубическим саквояжем через плечо. — Самописец у тебя рабочий? Дай попользоваться.
Эльдар Давидович согнал меня с места, сам на него сел, расстегнул свой саквояж, извлекая из него фотографический аппарат:
— А я, представь, букашечка, с самого утра ту самую церковь осматривал, ну про которую нам твоя хозяйка сказывала.
Мамаев ловко разобрал аппарат, достал из него кристалл, похожий на информационный, и вставил его в мой самописец.
— Что нашел?
— Мы вот сейчас фотографическую карточку с тобой наколдуем, и я все обскажу, чтоб предметно все было.
Мой самописец жужжал, принимая информацию, Мамаев встал, подошел к шкафу, достал с полки лист глянцевой неписчей бумаги, положил ее в углубление.
— Сейчас, сейчас…
Над самописцем поднялось облачко бурого пара.
Дверь кабинета распахнулась, оттуда выходил гнум Гирштейн, повеселевший и успокоенный.
— Идем, Попович, — сказал он мне благостно. — Его высокородие велело, чтоб ты меня сопроводила.
— Куда?
— В казначейство. Будем бумаги на партию наручников для чародейского приказа оформлять.
— Ты его высокородию по чести все обсказал? — спросила я гнума уже на лестнице.
— Как под присягой. Мне же и скрывать особо нечего.
— А бежать тогда почему снарядился?
— Испугался, — пожал плечами Марк. — Думал, ты из-за податей меня арестовывать пришла. Я же, если как на духу, через наши отчеты эти зеркальца не провожу. Так, подработка мелкая, копеечка малая…
— Ты полторы тысячи зеркал только в том месяце в Мокошь-граде продал, — покачала я головой. — Уж не знаю, что для тебя много, если этого мало.
Гнум хмыкнул:
— Откуда узнала?
— Глянула в торговую отчетность в паре мест да и прикинула на глазок.
— Вострый у тебя глаз, коллежский асессор, — похвалил Марк. — Ну так вот, зеркала мои никакого отношения к тому убийству, про которое я, к слову, не знаю ничевошеньки, не имеют. Я их из остатков графита клепаю, коий на телефонные микрофоны идет. Графита много, он нигде не учитывается, так что…
— А как они действуют?
— Ну… Вот барышня какая посылает запрос — «суженый мой ряженый», или кавалер, соответственно, любовь всей жизни призовет. Форма, кстати, значения особого не играет. Зеркальце активируется, когда активируется телефонный аппарат, затем телефонный аппарат тот запрос перенаправляет, а там, у телефонщиков, на каждой станции — адресная книга. Адрес выбирается случайно, время тоже случайно. Если два запроса посылаются одновременно, велика вероятность, что и адрес они получат один на двоих. Так что — шашка в дамках — судьба нас свела, поедемте в нумера! — Последние слова Гирштейн пропел на мотив модного шлягера.
— И все? Просто адреса из адресной книги?
— Без конкретного дома, конечно, и без фамилий, мне лишние скандалы ни к чему. Ну и иногда к посланиям какой-нибудь афоризм присовокупляется, это уж от меня лично, — типа «извилисты дороги судьбы» али «плачет не человек, а душа»…