* * *
Стивен Кинг
Стрелок
Эду Ферману, который на свой страх и риск смотрел эти главы одну за другой.
ВВЕДЕНИЕ:
О том, что бывает, когда тебе девятнадцать (и не только об этом)
I
Когда мне было девятнадцать (значимое число для истории, которую вы собираетесь прочитать), хоббиты были повсюду.
По грязи на ферме Макса Ясгура, на Большом Вудстокском фестивале, бродили, наверное, с полдюжины Мерри и Пиппинов и в два раза больше Фродо, а прихиппованных Гэндальфов было вообще не счесть. В то время «Властелин колец» Дж. P.P. Толкиена пользовался бешеной популярностью, и хотя я так и не добрался до Вудстока (к сожалению), я всё-таки был если и не настоящим хиппи, то хиппи-полукровкой. В любом случае этой половинки хватило, чтобы тоже прочесть эти книги и чтобы в них влюбиться — в книги наподобие «Тёмной Башни», которая, как и большинство длинных сказок-фэнтези, написанных людьми моего поколения («Хроники Томаса Кавинанта» Стива Дональдсона и «Меч Шанары» Терри Брукса — вот лишь некоторые из многих), вышла из «Властелина колец».
Но, хотя я читал «Властелина» в 1966 и 1967 годах, я всё же воздерживался от того, чтобы писать самому. Я сразу проникся (чистосердечно и искренне) размахом воображения Толкиена — честолюбивыми замыслами его книги, — но мне хотелось писать своё, и если бы я начал писать тогда, я написал бы не свою, а его историю. А это, как любил говорить покойный Ловкий Дик Никсон, было бы в корне неправильно. Благодаря мистеру Толкиену двадцатый век получил свою необходимую порцию магов и эльфов.
В 1967-м я ещё даже не представлял, какой должна быть моя история, но это было не так уж и важно; я был уверен, что сразу узнаю её, если встречу на улице. Мне было девятнадцать. Я был очень самоуверенным молодым человеком. Достаточно самоуверенным, чтобы не рыпаться и спокойно ждать своей музы и своего шедевра (а я был уверен, что это будет шедевр). Когда тебе девятнадцать, у тебя есть право быть самоуверенным: впереди у тебя куча времени, и не надо бояться, что его не хватит. Время — коварная штука. Оно отнимает и шевелюру, и прыгучесть, как поётся в одной популярной песне кантри; однако на самом деле оно отнимает гораздо больше. Я не знал этого в 1966-м и 1967-м, но даже если бы знал, мне было бы наплевать. Я ещё мог представить — хотя и смутно, — что когда-нибудь мне будет сорок. Но пятьдесят? Нет. Шестьдесят? Никогда! Шестьдесят — это было вообще немыслимо. Когда тебе девятнадцать, так всегда и бывает. Когда тебе девятнадцать, ты говоришь: «Смотрите все, я пью динамит и курю тротил, так что лучше уйдите с моей дороги, если вам жизнь дорога, — вот идёт Стив».
Девятнадцать — эгоистичный возраст, когда человек думает лишь о себе, и ничто другое его не волнует. У меня были большие стремления, и это меня волновало. У меня были большие амбиции, и это меня волновало. У меня была пишущая машинка, которую я перевозил с одной убогонькой съёмной квартиры на другую, и у меня в кармане всегда была пачка сигарет, а на лице сияла улыбка. Компромиссы среднего возраста казались такими далёкими, а немощи пожилого — вообще запредельными. Как и герой этой песни Боба Сегера, которую теперь крутят в магазинах, чтобы народ покупал всякий хлам, я был полон неиссякаемых сил и неиссякаемого оптимизма; в карманах у меня было пусто, зато в голове — избыток мыслей, которые мне не терпелось поведать миру, а в сердце — полно историй, которые я хотел рассказать. Сейчас это звучит наивно; но тогда это было прекрасно и удивительно. Я считал себя очень крутым. Больше всего мне хотелось пробить защиту читателей: распотрошить их, изнасиловать и изменить навсегда — лишь одной силой слова. И я чувствовал, что я это могу; что я для этого и предназначен.
И как это звучит? Очень самодовольно или не очень? Но я в любом случае не собираюсь оправдываться. Мне было девятнадцать. И в моей бороде не было ни одной седой пряди — ни единого волоска. У меня было три пары джинсов, одна пара ботинок, и я был уверен, что в мире много разных возможностей и что у меня обязательно всё получится — и ничто из того, что случилось за следующие двадцать лет, не убедило меня, что я был не прав. А потом, когда мне стукнуло тридцать девять, всё и началось: пьянство, наркотики, ДТП, из-за которого у меня навсегда изменилась походка (помимо прочего). Я уже много об этом писал, так что не буду вдаваться в подробности. Да и зачем? Вы и сами всё знаете, правда? С вами тоже такое случалось наверняка. Жизнь периодически посылает нам злых патрульных, чтобы не дать нам особенно разогнаться и показать, кто тут главный. Вы, я уверен, с ними встречались (или встретитесь); я своего уже встретил, и я знаю, что он ещё вернётся. У него есть мой адрес. Он — злющий парень, плохой полицейский, заклятый враг всяких дурачеств, безобидного раздолбайства, честолюбия, гордости, громкой музыки, всего того, что так важно, когда тебе девятнадцать.
Но я по-прежнему думаю, что это очень хороший возраст. Может быть, самый лучший. Можно колбаситься всю ночь напролёт, но когда умолкает музыка и иссякает пиво, ты ещё в состоянии думать. И мечтать с грандиозным размахом. В конечном итоге злой патрульный всё равно прищемит тебе хвост и не даст развернуться, и если ты начинаешь с малого, то когда он закончит с тобой, от тебя не останется мокрого места. «Так, ещё один есть!» — скажет он и направится дальше, сверяясь со списком в своей записной книжке. Так что немного самоуверенности (или даже много самоуверенности) — это не так уж и плохо, хотя ваша мама, должно быть, всегда утверждала обратное. Моя утверждала. «Гордыня, она до добра не доводит, Стивен», говорила она… и вот вдруг оказалось — в возрасте где-то в районе 19x2, — что мама была права, и гордость таки до добра не доводит. Даже если тебя не низвергнут с небес на землю, то хотя бы в канаву спихнут — это уж наверняка. Когда тебе девятнадцать, бармен может проверить твой возраст по удостоверению личности и вежливо попросить тебя выйти, на хрен, из бара, но никто не станет справляться, сколько там тебе лет, когда ты садишься писать картину, стихи или книгу, и если ты — тот, кто читает сейчас эту книгу — ещё очень молод, прошу тебя, не позволяй никому из старших, которые считают себя умнее, разубедить тебя в этом. Наверняка ты не был в Париже. И никогда не участвовал в беге быков в Памплоне. Да, ты ещё просто мальчишка, у которого только три года назад появились волосы под мышками, — ну и что с того? Если ты не начнёшь с грандиозного замысла, если ты изначально не будешь высокого мнения о себе, то как ты добьёшься того, чего хочешь? Не слушай, что говорят другие, а послушай меня: плюнь на всех, сядь и прибей эту лапочку.
II
Мне кажется, что писатели бывают двух видов, в том числе и неопытные, начинающие авторы, каким был я сам в 1970-м. Те, кто относит себя к более литературным или «серьёзным» сочинителям, рассматривают все сюжеты и темы в свете такого вопроса: «Что эта книга значит для меня?» Те, чей удел (или ка, если угодно) — писать популярные книжки, задаются вопросом, прямо противоположным: «Что эта книга значит для других?» «Серьёзные» авторы ищут ключи и разгадки к себе; «популярные» авторы ищут читателей. И те и другие — равно эгоистичны. Я знал очень многих и готов спорить на что угодно. Как говорится, ставлю и кошелёк, и часы.
Но как бы там ни было, я уверен, что, даже когда мне было девятнадцать, я сумел распознать, что история про Фродо и его попытки избавиться от Кольца Всевластия относится ко второй категории. Это были приключения очень британской компании пилигримов на фоне расплывчатых северно-мифологических декораций. Мне понравилась идея поиска — очень понравилась на самом деле, — но меня не особенно заинтересовали ни дюжие деревенские персонажи Толкиена (это не значит, что они мне не понравились, потому что они мне понравились), ни его лесистые скандинавские пейзажи. Если бы я попытался сделать что-нибудь в том же духе, я бы всё сделал неправильно.
Так что я ждал. В 1970-м мне исполнилось двадцать два, и у меня в бороде уже появились первые седоватые пряди (я так думаю, отчасти тому виной две с половиной пачки «Pall Mall» в день), но даже когда тебе двадцать два, ты ещё можешь позволить себе подождать. Когда тебе двадцать два, время ещё на твоей стороне, хотя злой патрульный уже ошивается по соседству и расспрашивает о тебе.
А потом, в почти пустом кинотеатре («Bijou» в Бангоре, штат Мэн, если это кому-нибудь интересно) я посмотрел фильм Серджио Леоне «Хороший, плохой, злой». И где-то на середине фильма я понял, что я хочу написать: книгу поиска, проникнутую толкиеновской магией, но в обстановке величественных до абсурда вестерн-декораций Леоне. Если вы видели этот безумный вестерн по телевизору, вы никогда не поймёте, о чём я сейчас говорю — прошу прощения, но это так. В кинотеатре, на широком экране, «Хороший, плохой, злой» — грандиозная эпопея, вполне сравнимая с «Бен Гуром». Клинт Иствуд предстаёт великаном восемнадцати футов ростом, и каждый волосок на его заросших щетиной щеках — по размерам как раз с молоденькое деревце. Морщинки у губ Ли Ван Клифа глубоки, как каньоны, и на дне каждого может быть червоточина (см. «Колдун и кристалл»). Пустыня, кажется, протянулась как минимум до орбиты планеты Нептун. А ствол каждого из револьверов — огромный, почти как Голландский тоннель.
Но декорации — это не самое главное. Больше всего мне хотелось передать это внушительное ощущение эпического размаха, апокалиптического размера. И то, что Леоне вообще не рубил в географии Америки (согласно одному из его героев, Чикаго — это где-то в районе Феникса, штат Аризона), только способствовало ощущению смещённой реальности, что пронизывало весь фильм. И в своём непомерном воодушевлении — которое, как я себе мыслю, бывает только у очень молодых — я хотел написать не просто очень длинную книгу, а самую длинную популярную книгу в истории. У меня это не получилось, хотя я честно пытался и кое-что всё-таки сделал: все семь томов «Тёмной Башни» — это одна цельная книга, единое повествование, и первые четыре тома занимают больше двух тысяч страниц, если в издании в мягкой обложке. Последние три тома занимают ещё две с половиной тысячи страниц, если в рукописи. Я вовсе не утверждаю, что количество равнозначно качеству; я лишь говорю, что хотел написать длинный эпос и в какой-то мере добился, чего хотел. Если вы меня спросите, почему я хотел это сделать, я не отвечу. Потому что не знаю, что отвечать. Может быть, это связано с тем, что я родился и вырос в Америке: строй выше, копай глубже, пиши длиннее. Но когда тебя спрашивают: «А зачем?» — ты задумчиво чешешь репу. С чего бы это? Сдаётся мне, это тоже идёт от того, что мы американцы. В конце концов, мы отвечаем так: «Тогда мне показалось, что это хорошая мысль».
III
И что ещё характерно для девятнадцати: это такой возраст, в котором многие так или иначе застревают (если не в физическом смысле, то уж точно — в эмоциональном и умственном). Годы проходят, и вот однажды ты смотришься в зеркало и вполне искренне недоумеваешь: «Откуда эти морщины? Откуда это дурацкое брюхо? Чёрт, мне же всего девятнадцать!» Мысль совершенно не оригинальная, но ты всё равно удивляешься.
Время белит сединами бороду, отнимает прыгучесть и силы, а ты всё равно продолжаешь считать — глупенький дурачок, — что оно на твоей стороне. Умом-то ты понимаешь, что это не так, но сердце отказывается в это верить. Если тебе повезёт, злой патрульный, который прищучил тебя за превышение скорости и за то, что ты слишком уж развеселился, поднесёт тебе к носу нюхательную соль. Собственно, что-то подобное произошло и со мной в конце двадцатого века. Злой патрульный явился мне в виде микроавтобуса «плимут», который сбил меня на дороге в канаву.
Года через три после этой аварии я раздавал автографы на своей книге «Почти как „бьюик“» («From A Buick Eight») в магазине «Borders» в Дирборне, штат Мичиган. И вот подходит ко мне один парень и говорит, что он жутко рад, что я остался в живых. (Мне часто это говорят, гораздо чаще, чем: «Какого чёрта ты не окочурился там, на месте?»)
— Мы сидели с одним моим другом, и тут сообщили, что вас сбила машина, — сказал этот парень. — А мы сидели, как два дурака, качали головами и всё приговаривали: «А как же Башня?! Она опрокидывается, она падает, ой, блин, теперь он её никогда не закончит».
Та же самая мысль приходила и мне — беспокойная мысль о том, что, построив Тёмную Башню в коллективном воображении миллиона читателей, я должен беречь её, пока люди хотят про неё читать. Может быть, это будет всего лишь пять лет; а может — пятьсот, я не знаю. Книги в жанре фэнтези, и не только хорошие, но и плохие (даже сейчас, я уверен, кто-то читает «Монаха» или «Варни-вампира»), похоже, живут очень долго. Роланд защищает Башню по-своему: он пытается обезопасить Лучи, что поддерживают Башню. А я должен её защитить — я это понял после аварии, — закончив историю стрелка.
В течение продолжительных пауз между написанием и публикацией первых четырёх частей «Тёмной Башни» я получил сотни писем на тему «ай — ай-ай, как не стыдно» и «пусть тебя загрызёт совесть». В 1998-м (иными словами, когда я жил и работал под ошибочным впечатлением, что мне всё ещё девятнадцать) я получил письмо от «82-летней бабульки, не хочу загружать Вас своими проблемами, НО!!! что-то стала совсем плоха». Бабушка написала, что жить ей осталось, может быть, всего год («14 месяцев в лучшем случае, рак разъел меня всю»), и поскольку она не надеется и не ждёт, что я закончу историю Роланда за это время и исключительно для неё, она попросила меня, пожалуйста (ну пожалуйста), рассказать ей вкратце, чем всё это закончится. Больше всего меня тронуло (но всё-таки не настолько, чтобы немедленно взяться за продолжение) её клятвенное заверение, что она не расскажет об этом «ни единой живой душе». А ещё через год — может быть, после аварии, когда я надолго загремел в больницу — одна из моих референтов, Марша Ди Филиппо, получила письмо от одного человека, приговорённого к смертной казни то ли в Техасе, то ли во Флориде, который просил о том же: рассказать, чем закончится эта история. (Он обещал унести эту тайну с собой в могилу, от чего меня бросило в дрожь.)
Я бы выполнил просьбу этих людей — и прислал бы им краткое изложение дальнейших приключений Роланда, — если бы мог, но, увы, я не мог этого сделать. Потому что и сам не знал, как там всё повернётся и что будет со стрелком и его друзьями. Для того чтобы это узнать, мне надо было писать. У меня был приблизительный план в начале, но он как-то забылся. (И чёрт с ним, наверное, это был не такой уж и стоящий план.) Остались только обрывочные заметки («чик-чирик, не бойся… дам тебе я хлебных крошек» — написано на листочке, который лежит передо мной на столе, когда я пишу эти строки). И вот наконец после долгого перерыва, в июле 2001 года, я снова взялся за «Тёмную Башню». К этому времени я уже понял, что мне давно уже не девятнадцать и что я тоже подвержен хворям и немощам бренной плоти. Я уже понял, что когда-нибудь мне будет шестьдесят и, может быть, даже семьдесят. И мне хотелось закончить свою историю, прежде чем злой патрульный заявится в последний раз. Меня совершенно не радовала перспектива запомниться вместе с «Кентерберийскими рассказами» и «Тайной Эдвина Друда».
Результат — на радость и на горе — перед тобой, мой Постоянный Читатель, начал ли ты читать с первого тома или готовишься прочитать пятый. Нравится это тебе или нет, но история Роланда завершена. Надеюсь, она доставит тебе удовольствие.
Я лично делал её с удовольствием.
Стивен Кинг 25 января 2003
ПРЕДИСЛОВИЕ
Большинство из того, что писатели пишут о своих произведениях, — это полная чушь.[1] Вот почему нет таких книг, как «Сто великих предисловий западной цивилизации» или «Любимые предисловия американцев». Таково моё личное мнение, и я считаю, что, написав как минимум пятьдесят предисловий — не говоря уже о целой книге, посвящённой писательскому мастерству, — я имею полное право высказать его вслух. И ещё я считаю, что вам можно прислушаться к моим словам, когда я говорю, что моё предисловие к этой книге — это как раз тот редкий случай, когда автор действительно может сказать что-то стоящее.
Несколько лет назад я произвёл скромный фурор среди моих постоянных читателей, предложив им исправленный и дополненный вариант «Противостояния». На самом деле я очень переживал за эту книгу, что было вполне извинительно и оправданно, потому что «Противостояние» всегда была и остаётся самой любимой книгой моих читателей (самые рьяные из почитателей «Противостояния» не стали бы сильно скорбеть, если бы я умер в 1980-м; с их точки зрения мир бы уже ничего не потерял).
Единственная книга Кинга, которая может сравниться с «Противостоянием» в смысле читательского интереса, — это, наверное, история Роланда Дискейна и его поисков Тёмной Башни. И теперь — чёрт возьми! — я переделал и её тоже.
Только на самом деле я её не переделал, а просто чуть-чуть доработал. Я хочу, чтобы вы это знали. И ещё я хочу, чтобы вы знали, что именно я переделал и почему. Для вас, может быть, это не важно, но зато очень важно — для меня, вот почему данное предисловие станет исключением (я надеюсь) из Кинговского Правила Чуши.
Во-первых, учтите, что в первых изданиях «Противостояния» было много сокращений по сравнению с рукописным вариантом — и не из-за издательской прихоти, а по финансовым соображениям. (Существовали ещё и другие ограничения, но я не хочу об этом говорить.) Все дополнения, которые я сделал в конце восьмидесятых, — это переработанные фрагменты изначального текста. Я также внёс исправления во всю книгу в целом, прежде всего — чтобы соотнести повествование с эпидемией СПИДа, что расцвела пышным цветом (если данное выражение вообще уместно в данном конкретном случае) в период между первой публикацией «Противостояния» и выходом в свет переработанного и дополненного издания, восемь или даже девять лет спустя. В результате получился такой «кирпич» — на 100 000 слов длиннее по сравнению с первым изданием.
В случае со «Стрелком» первоначальный текст был небольшим, и я добавил всего лишь страниц тридцать пять, или около девяти тысяч слов. Если вы уже читали «Стрелка», вы обнаружите в новом издании только две-три новых сцены. Истинные поклонники «Тёмной Башни» (а таких на удивление много — достаточно заглянуть в Интернет) наверняка захотят прочитать книгу заново, и скорее всего большинство из них будут читать этот исправленный вариант с любопытством и раздражением. Я очень им симпатизирую, но должен признаться, что меня больше волнуют читатели, которые ещё не знакомы с Роландом и его ка-тетом.[2]
И хотя у истории Башни есть свои восторженные поклонники, она всё же не так широко известна моим читателям, как «Противостояние». Иногда на встречах с читателями я прошу людей в зале: кто прочёл хотя бы одну из моих книг, поднимите руку. Поскольку они пришли специально, чтобы меня послушать — причём иногда это связано с дополнительными неудобствами и дополнительными расходами: найти, с кем оставить ребёнка, заправить свой старенький «седан», — вовсе неудивительно, что большинство из присутствующих поднимают руки. Потом я говорю: а теперь те из вас, кто прочёл хотя бы одну книгу из «Тёмной Башни», оставьте руки поднятыми. И каждый раз получается, что половина рук опускается. Вывод напрашивается сам собой: хотя я столько трудился над Башней за эти тридцать три года между 1970-м и 2003-м, читают её относительно мало. Но те, кто прочёл этот цикл, сразу его полюбили, и я тоже очень его люблю — по крайней мере этой любви хватило, чтобы не отправить Роланда в изгнание, куда отправляются все злосчастные неосуществлённые персонажи (вспомните чосеровских пилигримов на пути к Кентербери или героев последнего, незаконченного романа Чарлза Диккенса «Тайна Эдвина Друда»).
Я всегда был уверен (на подсознательном уровне, потому что я что-то не помню, чтобы я специально об этом задумывался), что у меня будет время закончить Башню, и в назначенный час Господь Бог даже пришлёт мне музыкальную телеграмму: «Динь-динь — динь / Садись за работу, Стивен / Заканчивай Башню». В каком-то смысле что-то подобное и произошло, хотя это была не музыкальная телеграмма, а контакт первой степени с мини-автобусом «плимут». Но как бы там ни было, я снова засел за работу. Если бы этот фургончик, сбивший меня на дороге, был чуть побольше, если бы удар пришёлся не в бок, а в лоб, то всё закончилось бы убедительной просьбой к скорбящим не приносить цветов и «семья Кинга благодарит вас за искренние соболезнования». И поиск Роланда так и остался бы незавершённым. Кто-то, может быть, и завершил бы его, но не я.
В общем, в 2001 году — когда я более или менее пришёл в себя — я решил, что уже пришло время закончить историю Роланда. Я отложил всё остальное и засел за работу над последними тремя томами. Как обычно, я это сделал не столько ради читателей, которые требовали продолжения, сколько ради себя самого.
Сейчас зима 2003-го, и я ещё даже не брался за окончательную редактуру двух последних томов, но сами книги уже готовы. Я закончил их прошлым летом. А в промежутке между редакторской доработкой пятого («Волки Кальи») и шестого («Песнь Сюзанны») томов я подумал, что пора бы вернуться к началу и внести исправления в первые книги. Почему? Потому что все семь томов цикла — это не отдельные истории, а части единого длинного повествования, большого романа под названием «Тёмная Башня», начало которого явно не синхронизировано с окончанием.
Мой подход к редактуре собственных произведений остался прежним. Я знаю, что многие авторы вносят правку «по ходу дела», но мой метод — это стремительный натиск: врываешься в книгу и проносишься сквозь неё на максимально возможной скорости, так чтобы клинок повествования всегда оставался острым — а чтобы он оставался острым, он должен всегда быть в работе, — и при этом стараешься обогнать злейшего из врагов всех писателей, имя которому — сомнение. Когда пересматриваешь свою вещь, сразу же возникает немало вопросов: «Насколько правдоподобны мои герои?», «Интересна ли книга в целом?», «Хорошая это книга или так, ерунда?», «Кого-то это, вообще, волнует?», «А меня самого это волнует?»
Когда книга закончена, я на время откладываю её в сторону — такую, какая есть, со всеми недоработками и изъянами — и даю ей отлежаться, дозреть. Через какое-то время — полгода, год, два года, на самом деле это не так уж и важно — я возвращаюсь к отложенной книге, просматриваю её снова, уже более спокойным (но по-прежнему любящим) взглядом и тогда уже начинаю править. Части «Башни» выходили отдельными книгами, каждая — под своим названием, правил я их отдельно и сумел оценить всю работу в целом, только закончив седьмую книгу, «Тёмную Башню».
Когда я внимательно перечитал первый том — тот, который у вас в руках, — я понял три очевидные истины. Во-первых, поскольку «Стрелок» был написан очень молодым автором, в нём присутствуют все проблемы, присущие книгам очень молодых авторов. Во-вторых, там есть много неточностей и фальстартов, и особенно — в свете следующих томов.[3] И в-третьих, «Стрелок» даже звучит совершенно не так, как другие книги — честно сказать, его трудно читать. Я слишком часто извинялся за это перед читателями и говорил, что если они продерутся сквозь первый том, они увидят, что уже в «Извлечении троих» история обретает свой истинный голос.
Где-то в «Стрелке» встречается такое описание Роланда: человек, который подправил бы перекосившуюся картину в незнакомом гостиничном номере. Я сам точно такой же, и в каком-то смысле правка собственной книги к тому и сводится: подправить перекосившиеся картины, пропылесосить полы, выдраить туалет. В случае со «Стрелком» это была генеральная уборка. Мне пришлось потрудиться, но я не хотел упускать возможности сделать то, что хочется сделать любому из авторов со своей вещью, которая уже закончена, но её ещё нужно отшлифовать и настроить: довести до ума, чтобы всё было правильно. Когда ты уже знаешь, что должно получиться в итоге, ты просто обязан вернуться к началу и свести всё воедино. Причём это нужно не только потенциальным читателем — это нужно тебе самому. Собственно, я потому и решил переделать «Стрелка»; но при этом я очень тщательно следил за тем, чтобы мои исправления и добавления не раскрыли секретов, — которые будут раскрыты в последних трёх книгах, — секретов, некоторые из которых я терпеливо хранил на протяжении тридцати лет.
И ещё я хочу сказать несколько слов о том молодом человеке, которым я был когда-то и который рискнул написать эту книгу. Этот молодой человек посещал слишком много писательских семинаров и как-то свыкся со всеми истинами, провозглашаемыми на таких семинарах: что автор пишет не для себя, а для других; что язык книги важнее сюжета; что неопределённость — это лучше, чем ясность и простота, которые часто являются признаками недалёкого ума, воспринимающего всё буквально. Так что я вовсе не удивился, когда обнаружил, что дебютный «Стрелок» получился излишне претенциозным (я уже не говорю про сотни совершенно не нужных наречий). Я убрал всю эту пустопорожнюю болтовню, и в этом смысле я не жалею ни об одном сокращённом слове. В каких-то местах — это всегда были фрагменты, где, увлёкшись каким-нибудь завораживающим эпизодом, я забывал об идеях, которые нам вдалбливали на писательских семинарах, — я оставлял текст практически без изменений, не считая обычной редакторской правки. Как я уже говорил в другом месте и по другому поводу, с первого раза всё получается только у Бога.
Но как бы там ни было, я не хотел слишком сильно менять стиль «Стрелка». Потому что мне кажется, что при всех его недостатках в нём есть какое-то особое очарование. Изменить эту книгу до неузнаваемости — это значило бы отречься от того человека, который первым её написал, ещё тогда, в конце весны и в начале лета 1970 года, а мне этого не хотелось.
Мне хотелось — причём по возможности до того, как последние книги серии выйдут в свет — сделать так, чтобы новым читателям, которым только ещё предстоит познакомиться с «Тёмной Башней» (и старым читателям, которые захотят вспомнить начало), было легче и проще войти в мир Роланда. Мне хотелось, чтобы читатели получили книгу, в которой были бы намечены основные сюжетные линии следующих томов. Надеюсь, я справился с этой задачей. Я сейчас обращаюсь к тем, кто ещё не знаком с миром Башни: я очень надеюсь, что вам понравятся здешние чудеса. Потому что мир Роланда — это мир чудес, а его история — долгая сказка. Именно так я её и задумал. И если Тёмная Башня околдует и вас, пусть даже самую малость, значит, я сделал свою работу — работу, которая началась в 1970-м и завершилась в общем и целом в 2003-м. Хотя сам Роланд сказал бы, что какие-то тридцать лет ничего не значат. На самом деле если ты вышел на поиски Тёмной Башни, тебя уже не заботит время.
6 февраля 2003
…камень, лист, ненайденная дверь; о камне, о листе, о двери. И обо всех забытых лицах.
Нагие и одинокие приходим мы в изгнание. В тёмной утробе нашей матери мы не знаем её лица; из тюрьмы её плоти выходим мы в невыразимую глухую тюрьму мира.
* * *
Стивен Кинг
Стрелок
Эду Ферману, который на свой страх и риск смотрел эти главы одну за другой.
ВВЕДЕНИЕ:
О том, что бывает, когда тебе девятнадцать (и не только об этом)
I
Когда мне было девятнадцать (значимое число для истории, которую вы собираетесь прочитать), хоббиты были повсюду.
По грязи на ферме Макса Ясгура, на Большом Вудстокском фестивале, бродили, наверное, с полдюжины Мерри и Пиппинов и в два раза больше Фродо, а прихиппованных Гэндальфов было вообще не счесть. В то время «Властелин колец» Дж. P.P. Толкиена пользовался бешеной популярностью, и хотя я так и не добрался до Вудстока (к сожалению), я всё-таки был если и не настоящим хиппи, то хиппи-полукровкой. В любом случае этой половинки хватило, чтобы тоже прочесть эти книги и чтобы в них влюбиться — в книги наподобие «Тёмной Башни», которая, как и большинство длинных сказок-фэнтези, написанных людьми моего поколения («Хроники Томаса Кавинанта» Стива Дональдсона и «Меч Шанары» Терри Брукса — вот лишь некоторые из многих), вышла из «Властелина колец».
Но, хотя я читал «Властелина» в 1966 и 1967 годах, я всё же воздерживался от того, чтобы писать самому. Я сразу проникся (чистосердечно и искренне) размахом воображения Толкиена — честолюбивыми замыслами его книги, — но мне хотелось писать своё, и если бы я начал писать тогда, я написал бы не свою, а его историю. А это, как любил говорить покойный Ловкий Дик Никсон, было бы в корне неправильно. Благодаря мистеру Толкиену двадцатый век получил свою необходимую порцию магов и эльфов.
В 1967-м я ещё даже не представлял, какой должна быть моя история, но это было не так уж и важно; я был уверен, что сразу узнаю её, если встречу на улице. Мне было девятнадцать. Я был очень самоуверенным молодым человеком. Достаточно самоуверенным, чтобы не рыпаться и спокойно ждать своей музы и своего шедевра (а я был уверен, что это будет шедевр). Когда тебе девятнадцать, у тебя есть право быть самоуверенным: впереди у тебя куча времени, и не надо бояться, что его не хватит. Время — коварная штука. Оно отнимает и шевелюру, и прыгучесть, как поётся в одной популярной песне кантри; однако на самом деле оно отнимает гораздо больше. Я не знал этого в 1966-м и 1967-м, но даже если бы знал, мне было бы наплевать. Я ещё мог представить — хотя и смутно, — что когда-нибудь мне будет сорок. Но пятьдесят? Нет. Шестьдесят? Никогда! Шестьдесят — это было вообще немыслимо. Когда тебе девятнадцать, так всегда и бывает. Когда тебе девятнадцать, ты говоришь: «Смотрите все, я пью динамит и курю тротил, так что лучше уйдите с моей дороги, если вам жизнь дорога, — вот идёт Стив».
Девятнадцать — эгоистичный возраст, когда человек думает лишь о себе, и ничто другое его не волнует. У меня были большие стремления, и это меня волновало. У меня были большие амбиции, и это меня волновало. У меня была пишущая машинка, которую я перевозил с одной убогонькой съёмной квартиры на другую, и у меня в кармане всегда была пачка сигарет, а на лице сияла улыбка. Компромиссы среднего возраста казались такими далёкими, а немощи пожилого — вообще запредельными. Как и герой этой песни Боба Сегера, которую теперь крутят в магазинах, чтобы народ покупал всякий хлам, я был полон неиссякаемых сил и неиссякаемого оптимизма; в карманах у меня было пусто, зато в голове — избыток мыслей, которые мне не терпелось поведать миру, а в сердце — полно историй, которые я хотел рассказать. Сейчас это звучит наивно; но тогда это было прекрасно и удивительно. Я считал себя очень крутым. Больше всего мне хотелось пробить защиту читателей: распотрошить их, изнасиловать и изменить навсегда — лишь одной силой слова. И я чувствовал, что я это могу; что я для этого и предназначен.
И как это звучит? Очень самодовольно или не очень? Но я в любом случае не собираюсь оправдываться. Мне было девятнадцать. И в моей бороде не было ни одной седой пряди — ни единого волоска. У меня было три пары джинсов, одна пара ботинок, и я был уверен, что в мире много разных возможностей и что у меня обязательно всё получится — и ничто из того, что случилось за следующие двадцать лет, не убедило меня, что я был не прав. А потом, когда мне стукнуло тридцать девять, всё и началось: пьянство, наркотики, ДТП, из-за которого у меня навсегда изменилась походка (помимо прочего). Я уже много об этом писал, так что не буду вдаваться в подробности. Да и зачем? Вы и сами всё знаете, правда? С вами тоже такое случалось наверняка. Жизнь периодически посылает нам злых патрульных, чтобы не дать нам особенно разогнаться и показать, кто тут главный. Вы, я уверен, с ними встречались (или встретитесь); я своего уже встретил, и я знаю, что он ещё вернётся. У него есть мой адрес. Он — злющий парень, плохой полицейский, заклятый враг всяких дурачеств, безобидного раздолбайства, честолюбия, гордости, громкой музыки, всего того, что так важно, когда тебе девятнадцать.
Но я по-прежнему думаю, что это очень хороший возраст. Может быть, самый лучший. Можно колбаситься всю ночь напролёт, но когда умолкает музыка и иссякает пиво, ты ещё в состоянии думать. И мечтать с грандиозным размахом. В конечном итоге злой патрульный всё равно прищемит тебе хвост и не даст развернуться, и если ты начинаешь с малого, то когда он закончит с тобой, от тебя не останется мокрого места. «Так, ещё один есть!» — скажет он и направится дальше, сверяясь со списком в своей записной книжке. Так что немного самоуверенности (или даже много самоуверенности) — это не так уж и плохо, хотя ваша мама, должно быть, всегда утверждала обратное. Моя утверждала. «Гордыня, она до добра не доводит, Стивен», говорила она… и вот вдруг оказалось — в возрасте где-то в районе 19x2, — что мама была права, и гордость таки до добра не доводит. Даже если тебя не низвергнут с небес на землю, то хотя бы в канаву спихнут — это уж наверняка. Когда тебе девятнадцать, бармен может проверить твой возраст по удостоверению личности и вежливо попросить тебя выйти, на хрен, из бара, но никто не станет справляться, сколько там тебе лет, когда ты садишься писать картину, стихи или книгу, и если ты — тот, кто читает сейчас эту книгу — ещё очень молод, прошу тебя, не позволяй никому из старших, которые считают себя умнее, разубедить тебя в этом. Наверняка ты не был в Париже. И никогда не участвовал в беге быков в Памплоне. Да, ты ещё просто мальчишка, у которого только три года назад появились волосы под мышками, — ну и что с того? Если ты не начнёшь с грандиозного замысла, если ты изначально не будешь высокого мнения о себе, то как ты добьёшься того, чего хочешь? Не слушай, что говорят другие, а послушай меня: плюнь на всех, сядь и прибей эту лапочку.
II
Мне кажется, что писатели бывают двух видов, в том числе и неопытные, начинающие авторы, каким был я сам в 1970-м. Те, кто относит себя к более литературным или «серьёзным» сочинителям, рассматривают все сюжеты и темы в свете такого вопроса: «Что эта книга значит для меня?» Те, чей удел (или ка, если угодно) — писать популярные книжки, задаются вопросом, прямо противоположным: «Что эта книга значит для других?» «Серьёзные» авторы ищут ключи и разгадки к себе; «популярные» авторы ищут читателей. И те и другие — равно эгоистичны. Я знал очень многих и готов спорить на что угодно. Как говорится, ставлю и кошелёк, и часы.
Но как бы там ни было, я уверен, что, даже когда мне было девятнадцать, я сумел распознать, что история про Фродо и его попытки избавиться от Кольца Всевластия относится ко второй категории. Это были приключения очень британской компании пилигримов на фоне расплывчатых северно-мифологических декораций. Мне понравилась идея поиска — очень понравилась на самом деле, — но меня не особенно заинтересовали ни дюжие деревенские персонажи Толкиена (это не значит, что они мне не понравились, потому что они мне понравились), ни его лесистые скандинавские пейзажи. Если бы я попытался сделать что-нибудь в том же духе, я бы всё сделал неправильно.
Так что я ждал. В 1970-м мне исполнилось двадцать два, и у меня в бороде уже появились первые седоватые пряди (я так думаю, отчасти тому виной две с половиной пачки «Pall Mall» в день), но даже когда тебе двадцать два, ты ещё можешь позволить себе подождать. Когда тебе двадцать два, время ещё на твоей стороне, хотя злой патрульный уже ошивается по соседству и расспрашивает о тебе.
А потом, в почти пустом кинотеатре («Bijou» в Бангоре, штат Мэн, если это кому-нибудь интересно) я посмотрел фильм Серджио Леоне «Хороший, плохой, злой». И где-то на середине фильма я понял, что я хочу написать: книгу поиска, проникнутую толкиеновской магией, но в обстановке величественных до абсурда вестерн-декораций Леоне. Если вы видели этот безумный вестерн по телевизору, вы никогда не поймёте, о чём я сейчас говорю — прошу прощения, но это так. В кинотеатре, на широком экране, «Хороший, плохой, злой» — грандиозная эпопея, вполне сравнимая с «Бен Гуром». Клинт Иствуд предстаёт великаном восемнадцати футов ростом, и каждый волосок на его заросших щетиной щеках — по размерам как раз с молоденькое деревце. Морщинки у губ Ли Ван Клифа глубоки, как каньоны, и на дне каждого может быть червоточина (см. «Колдун и кристалл»). Пустыня, кажется, протянулась как минимум до орбиты планеты Нептун. А ствол каждого из револьверов — огромный, почти как Голландский тоннель.
Но декорации — это не самое главное. Больше всего мне хотелось передать это внушительное ощущение эпического размаха, апокалиптического размера. И то, что Леоне вообще не рубил в географии Америки (согласно одному из его героев, Чикаго — это где-то в районе Феникса, штат Аризона), только способствовало ощущению смещённой реальности, что пронизывало весь фильм. И в своём непомерном воодушевлении — которое, как я себе мыслю, бывает только у очень молодых — я хотел написать не просто очень длинную книгу, а самую длинную популярную книгу в истории. У меня это не получилось, хотя я честно пытался и кое-что всё-таки сделал: все семь томов «Тёмной Башни» — это одна цельная книга, единое повествование, и первые четыре тома занимают больше двух тысяч страниц, если в издании в мягкой обложке. Последние три тома занимают ещё две с половиной тысячи страниц, если в рукописи. Я вовсе не утверждаю, что количество равнозначно качеству; я лишь говорю, что хотел написать длинный эпос и в какой-то мере добился, чего хотел. Если вы меня спросите, почему я хотел это сделать, я не отвечу. Потому что не знаю, что отвечать. Может быть, это связано с тем, что я родился и вырос в Америке: строй выше, копай глубже, пиши длиннее. Но когда тебя спрашивают: «А зачем?» — ты задумчиво чешешь репу. С чего бы это? Сдаётся мне, это тоже идёт от того, что мы американцы. В конце концов, мы отвечаем так: «Тогда мне показалось, что это хорошая мысль».
III
И что ещё характерно для девятнадцати: это такой возраст, в котором многие так или иначе застревают (если не в физическом смысле, то уж точно — в эмоциональном и умственном). Годы проходят, и вот однажды ты смотришься в зеркало и вполне искренне недоумеваешь: «Откуда эти морщины? Откуда это дурацкое брюхо? Чёрт, мне же всего девятнадцать!» Мысль совершенно не оригинальная, но ты всё равно удивляешься.
Время белит сединами бороду, отнимает прыгучесть и силы, а ты всё равно продолжаешь считать — глупенький дурачок, — что оно на твоей стороне. Умом-то ты понимаешь, что это не так, но сердце отказывается в это верить. Если тебе повезёт, злой патрульный, который прищучил тебя за превышение скорости и за то, что ты слишком уж развеселился, поднесёт тебе к носу нюхательную соль. Собственно, что-то подобное произошло и со мной в конце двадцатого века. Злой патрульный явился мне в виде микроавтобуса «плимут», который сбил меня на дороге в канаву.
Года через три после этой аварии я раздавал автографы на своей книге «Почти как „бьюик“» («From A Buick Eight») в магазине «Borders» в Дирборне, штат Мичиган. И вот подходит ко мне один парень и говорит, что он жутко рад, что я остался в живых. (Мне часто это говорят, гораздо чаще, чем: «Какого чёрта ты не окочурился там, на месте?»)
— Мы сидели с одним моим другом, и тут сообщили, что вас сбила машина, — сказал этот парень. — А мы сидели, как два дурака, качали головами и всё приговаривали: «А как же Башня?! Она опрокидывается, она падает, ой, блин, теперь он её никогда не закончит».
Та же самая мысль приходила и мне — беспокойная мысль о том, что, построив Тёмную Башню в коллективном воображении миллиона читателей, я должен беречь её, пока люди хотят про неё читать. Может быть, это будет всего лишь пять лет; а может — пятьсот, я не знаю. Книги в жанре фэнтези, и не только хорошие, но и плохие (даже сейчас, я уверен, кто-то читает «Монаха» или «Варни-вампира»), похоже, живут очень долго. Роланд защищает Башню по-своему: он пытается обезопасить Лучи, что поддерживают Башню. А я должен её защитить — я это понял после аварии, — закончив историю стрелка.
В течение продолжительных пауз между написанием и публикацией первых четырёх частей «Тёмной Башни» я получил сотни писем на тему «ай — ай-ай, как не стыдно» и «пусть тебя загрызёт совесть». В 1998-м (иными словами, когда я жил и работал под ошибочным впечатлением, что мне всё ещё девятнадцать) я получил письмо от «82-летней бабульки, не хочу загружать Вас своими проблемами, НО!!! что-то стала совсем плоха». Бабушка написала, что жить ей осталось, может быть, всего год («14 месяцев в лучшем случае, рак разъел меня всю»), и поскольку она не надеется и не ждёт, что я закончу историю Роланда за это время и исключительно для неё, она попросила меня, пожалуйста (ну пожалуйста), рассказать ей вкратце, чем всё это закончится. Больше всего меня тронуло (но всё-таки не настолько, чтобы немедленно взяться за продолжение) её клятвенное заверение, что она не расскажет об этом «ни единой живой душе». А ещё через год — может быть, после аварии, когда я надолго загремел в больницу — одна из моих референтов, Марша Ди Филиппо, получила письмо от одного человека, приговорённого к смертной казни то ли в Техасе, то ли во Флориде, который просил о том же: рассказать, чем закончится эта история. (Он обещал унести эту тайну с собой в могилу, от чего меня бросило в дрожь.)
Я бы выполнил просьбу этих людей — и прислал бы им краткое изложение дальнейших приключений Роланда, — если бы мог, но, увы, я не мог этого сделать. Потому что и сам не знал, как там всё повернётся и что будет со стрелком и его друзьями. Для того чтобы это узнать, мне надо было писать. У меня был приблизительный план в начале, но он как-то забылся. (И чёрт с ним, наверное, это был не такой уж и стоящий план.) Остались только обрывочные заметки («чик-чирик, не бойся… дам тебе я хлебных крошек» — написано на листочке, который лежит передо мной на столе, когда я пишу эти строки). И вот наконец после долгого перерыва, в июле 2001 года, я снова взялся за «Тёмную Башню». К этому времени я уже понял, что мне давно уже не девятнадцать и что я тоже подвержен хворям и немощам бренной плоти. Я уже понял, что когда-нибудь мне будет шестьдесят и, может быть, даже семьдесят. И мне хотелось закончить свою историю, прежде чем злой патрульный заявится в последний раз. Меня совершенно не радовала перспектива запомниться вместе с «Кентерберийскими рассказами» и «Тайной Эдвина Друда».
Результат — на радость и на горе — перед тобой, мой Постоянный Читатель, начал ли ты читать с первого тома или готовишься прочитать пятый. Нравится это тебе или нет, но история Роланда завершена. Надеюсь, она доставит тебе удовольствие.
Я лично делал её с удовольствием.
Стивен Кинг 25 января 2003
ПРЕДИСЛОВИЕ
Большинство из того, что писатели пишут о своих произведениях, — это полная чушь.[1] Вот почему нет таких книг, как «Сто великих предисловий западной цивилизации» или «Любимые предисловия американцев». Таково моё личное мнение, и я считаю, что, написав как минимум пятьдесят предисловий — не говоря уже о целой книге, посвящённой писательскому мастерству, — я имею полное право высказать его вслух. И ещё я считаю, что вам можно прислушаться к моим словам, когда я говорю, что моё предисловие к этой книге — это как раз тот редкий случай, когда автор действительно может сказать что-то стоящее.
Несколько лет назад я произвёл скромный фурор среди моих постоянных читателей, предложив им исправленный и дополненный вариант «Противостояния». На самом деле я очень переживал за эту книгу, что было вполне извинительно и оправданно, потому что «Противостояние» всегда была и остаётся самой любимой книгой моих читателей (самые рьяные из почитателей «Противостояния» не стали бы сильно скорбеть, если бы я умер в 1980-м; с их точки зрения мир бы уже ничего не потерял).
Единственная книга Кинга, которая может сравниться с «Противостоянием» в смысле читательского интереса, — это, наверное, история Роланда Дискейна и его поисков Тёмной Башни. И теперь — чёрт возьми! — я переделал и её тоже.
Только на самом деле я её не переделал, а просто чуть-чуть доработал. Я хочу, чтобы вы это знали. И ещё я хочу, чтобы вы знали, что именно я переделал и почему. Для вас, может быть, это не важно, но зато очень важно — для меня, вот почему данное предисловие станет исключением (я надеюсь) из Кинговского Правила Чуши.
Во-первых, учтите, что в первых изданиях «Противостояния» было много сокращений по сравнению с рукописным вариантом — и не из-за издательской прихоти, а по финансовым соображениям. (Существовали ещё и другие ограничения, но я не хочу об этом говорить.) Все дополнения, которые я сделал в конце восьмидесятых, — это переработанные фрагменты изначального текста. Я также внёс исправления во всю книгу в целом, прежде всего — чтобы соотнести повествование с эпидемией СПИДа, что расцвела пышным цветом (если данное выражение вообще уместно в данном конкретном случае) в период между первой публикацией «Противостояния» и выходом в свет переработанного и дополненного издания, восемь или даже девять лет спустя. В результате получился такой «кирпич» — на 100 000 слов длиннее по сравнению с первым изданием.
В случае со «Стрелком» первоначальный текст был небольшим, и я добавил всего лишь страниц тридцать пять, или около девяти тысяч слов. Если вы уже читали «Стрелка», вы обнаружите в новом издании только две-три новых сцены. Истинные поклонники «Тёмной Башни» (а таких на удивление много — достаточно заглянуть в Интернет) наверняка захотят прочитать книгу заново, и скорее всего большинство из них будут читать этот исправленный вариант с любопытством и раздражением. Я очень им симпатизирую, но должен признаться, что меня больше волнуют читатели, которые ещё не знакомы с Роландом и его ка-тетом.[2]
И хотя у истории Башни есть свои восторженные поклонники, она всё же не так широко известна моим читателям, как «Противостояние». Иногда на встречах с читателями я прошу людей в зале: кто прочёл хотя бы одну из моих книг, поднимите руку. Поскольку они пришли специально, чтобы меня послушать — причём иногда это связано с дополнительными неудобствами и дополнительными расходами: найти, с кем оставить ребёнка, заправить свой старенький «седан», — вовсе неудивительно, что большинство из присутствующих поднимают руки. Потом я говорю: а теперь те из вас, кто прочёл хотя бы одну книгу из «Тёмной Башни», оставьте руки поднятыми. И каждый раз получается, что половина рук опускается. Вывод напрашивается сам собой: хотя я столько трудился над Башней за эти тридцать три года между 1970-м и 2003-м, читают её относительно мало. Но те, кто прочёл этот цикл, сразу его полюбили, и я тоже очень его люблю — по крайней мере этой любви хватило, чтобы не отправить Роланда в изгнание, куда отправляются все злосчастные неосуществлённые персонажи (вспомните чосеровских пилигримов на пути к Кентербери или героев последнего, незаконченного романа Чарлза Диккенса «Тайна Эдвина Друда»).
Я всегда был уверен (на подсознательном уровне, потому что я что-то не помню, чтобы я специально об этом задумывался), что у меня будет время закончить Башню, и в назначенный час Господь Бог даже пришлёт мне музыкальную телеграмму: «Динь-динь — динь / Садись за работу, Стивен / Заканчивай Башню». В каком-то смысле что-то подобное и произошло, хотя это была не музыкальная телеграмма, а контакт первой степени с мини-автобусом «плимут». Но как бы там ни было, я снова засел за работу. Если бы этот фургончик, сбивший меня на дороге, был чуть побольше, если бы удар пришёлся не в бок, а в лоб, то всё закончилось бы убедительной просьбой к скорбящим не приносить цветов и «семья Кинга благодарит вас за искренние соболезнования». И поиск Роланда так и остался бы незавершённым. Кто-то, может быть, и завершил бы его, но не я.
В общем, в 2001 году — когда я более или менее пришёл в себя — я решил, что уже пришло время закончить историю Роланда. Я отложил всё остальное и засел за работу над последними тремя томами. Как обычно, я это сделал не столько ради читателей, которые требовали продолжения, сколько ради себя самого.
Сейчас зима 2003-го, и я ещё даже не брался за окончательную редактуру двух последних томов, но сами книги уже готовы. Я закончил их прошлым летом. А в промежутке между редакторской доработкой пятого («Волки Кальи») и шестого («Песнь Сюзанны») томов я подумал, что пора бы вернуться к началу и внести исправления в первые книги. Почему? Потому что все семь томов цикла — это не отдельные истории, а части единого длинного повествования, большого романа под названием «Тёмная Башня», начало которого явно не синхронизировано с окончанием.
Мой подход к редактуре собственных произведений остался прежним. Я знаю, что многие авторы вносят правку «по ходу дела», но мой метод — это стремительный натиск: врываешься в книгу и проносишься сквозь неё на максимально возможной скорости, так чтобы клинок повествования всегда оставался острым — а чтобы он оставался острым, он должен всегда быть в работе, — и при этом стараешься обогнать злейшего из врагов всех писателей, имя которому — сомнение. Когда пересматриваешь свою вещь, сразу же возникает немало вопросов: «Насколько правдоподобны мои герои?», «Интересна ли книга в целом?», «Хорошая это книга или так, ерунда?», «Кого-то это, вообще, волнует?», «А меня самого это волнует?»
Когда книга закончена, я на время откладываю её в сторону — такую, какая есть, со всеми недоработками и изъянами — и даю ей отлежаться, дозреть. Через какое-то время — полгода, год, два года, на самом деле это не так уж и важно — я возвращаюсь к отложенной книге, просматриваю её снова, уже более спокойным (но по-прежнему любящим) взглядом и тогда уже начинаю править. Части «Башни» выходили отдельными книгами, каждая — под своим названием, правил я их отдельно и сумел оценить всю работу в целом, только закончив седьмую книгу, «Тёмную Башню».
Когда я внимательно перечитал первый том — тот, который у вас в руках, — я понял три очевидные истины. Во-первых, поскольку «Стрелок» был написан очень молодым автором, в нём присутствуют все проблемы, присущие книгам очень молодых авторов. Во-вторых, там есть много неточностей и фальстартов, и особенно — в свете следующих томов.[3] И в-третьих, «Стрелок» даже звучит совершенно не так, как другие книги — честно сказать, его трудно читать. Я слишком часто извинялся за это перед читателями и говорил, что если они продерутся сквозь первый том, они увидят, что уже в «Извлечении троих» история обретает свой истинный голос.
Где-то в «Стрелке» встречается такое описание Роланда: человек, который подправил бы перекосившуюся картину в незнакомом гостиничном номере. Я сам точно такой же, и в каком-то смысле правка собственной книги к тому и сводится: подправить перекосившиеся картины, пропылесосить полы, выдраить туалет. В случае со «Стрелком» это была генеральная уборка. Мне пришлось потрудиться, но я не хотел упускать возможности сделать то, что хочется сделать любому из авторов со своей вещью, которая уже закончена, но её ещё нужно отшлифовать и настроить: довести до ума, чтобы всё было правильно. Когда ты уже знаешь, что должно получиться в итоге, ты просто обязан вернуться к началу и свести всё воедино. Причём это нужно не только потенциальным читателем — это нужно тебе самому. Собственно, я потому и решил переделать «Стрелка»; но при этом я очень тщательно следил за тем, чтобы мои исправления и добавления не раскрыли секретов, — которые будут раскрыты в последних трёх книгах, — секретов, некоторые из которых я терпеливо хранил на протяжении тридцати лет.
И ещё я хочу сказать несколько слов о том молодом человеке, которым я был когда-то и который рискнул написать эту книгу. Этот молодой человек посещал слишком много писательских семинаров и как-то свыкся со всеми истинами, провозглашаемыми на таких семинарах: что автор пишет не для себя, а для других; что язык книги важнее сюжета; что неопределённость — это лучше, чем ясность и простота, которые часто являются признаками недалёкого ума, воспринимающего всё буквально. Так что я вовсе не удивился, когда обнаружил, что дебютный «Стрелок» получился излишне претенциозным (я уже не говорю про сотни совершенно не нужных наречий). Я убрал всю эту пустопорожнюю болтовню, и в этом смысле я не жалею ни об одном сокращённом слове. В каких-то местах — это всегда были фрагменты, где, увлёкшись каким-нибудь завораживающим эпизодом, я забывал об идеях, которые нам вдалбливали на писательских семинарах, — я оставлял текст практически без изменений, не считая обычной редакторской правки. Как я уже говорил в другом месте и по другому поводу, с первого раза всё получается только у Бога.
Но как бы там ни было, я не хотел слишком сильно менять стиль «Стрелка». Потому что мне кажется, что при всех его недостатках в нём есть какое-то особое очарование. Изменить эту книгу до неузнаваемости — это значило бы отречься от того человека, который первым её написал, ещё тогда, в конце весны и в начале лета 1970 года, а мне этого не хотелось.
Мне хотелось — причём по возможности до того, как последние книги серии выйдут в свет — сделать так, чтобы новым читателям, которым только ещё предстоит познакомиться с «Тёмной Башней» (и старым читателям, которые захотят вспомнить начало), было легче и проще войти в мир Роланда. Мне хотелось, чтобы читатели получили книгу, в которой были бы намечены основные сюжетные линии следующих томов. Надеюсь, я справился с этой задачей. Я сейчас обращаюсь к тем, кто ещё не знаком с миром Башни: я очень надеюсь, что вам понравятся здешние чудеса. Потому что мир Роланда — это мир чудес, а его история — долгая сказка. Именно так я её и задумал. И если Тёмная Башня околдует и вас, пусть даже самую малость, значит, я сделал свою работу — работу, которая началась в 1970-м и завершилась в общем и целом в 2003-м. Хотя сам Роланд сказал бы, что какие-то тридцать лет ничего не значат. На самом деле если ты вышел на поиски Тёмной Башни, тебя уже не заботит время.
6 февраля 2003
…камень, лист, ненайденная дверь; о камне, о листе, о двери. И обо всех забытых лицах.
Нагие и одинокие приходим мы в изгнание. В тёмной утробе нашей матери мы не знаем её лица; из тюрьмы её плоти выходим мы в невыразимую глухую тюрьму мира.
Перейти к странице: