Она вскоре вышла, до нашего дома, как всегда, должна была добираться пешком – там пройти нужно было всего-то два квартала, пусть длинных. Я медленно поехал метрах в ста за ней. Знал из тех же романов, что шпик при слежке всегда держит определенную дистанцию – но опять-таки был уверен, что никто за ней на такой вот дистанции не идет, ни мужчина, ни женщина. Прохожих на улице было не так уж много, и я верил, что не ошибся. Выждал немного – но никто следом за ней в подъезд не вошел. Впрочем, и нужды не было – если уж они знали точный адрес, должны были и так понять, куда она пошла.
Как я и думал, она первым делом хотела знать все о моем разговоре с ее отцом. Я рассказал подробно. Она еще больше запечалилась, со слезами на глазах сказала: вот видишь, я же предупреждала, что кончится чем-то вроде этого…
Я, понятно, принялся ее утешать. Рассказал о разговоре с Билли, заверил, что парень он надежный и все свои обещания выполняет. И подробно изложил свой план: отправлю ее в Штаты на ферму к отцу, и он мою законную жену примет, я не сомневаюсь, как родную. Я почти не знаю, какие у корейцев традиции, но отец ее как-никак большую часть жизни прожил в Америке, и мать тоже, а это не может не повлиять. Крепко сомневаюсь, что родители от нее отрекутся и проклянут так, как это показывают в фильмах из старинной жизни. Такое, что греха таить, и в Штатах случается, но крайне редко – как-никак середина двадцатого века. Если и бывает, то в вовсе уж глухом фермерском захолустье. У нас в округе я ни о чем подобном отродясь не слышал – а ведь отец ее много лет прожил не в какой-нибудь глухомани, а во Фриско, одном из самых больших американских городов.
Мэри сказала, что пошла бы на то, что я предлагаю, но только при других условиях. Как-то загадочно это прозвучало, «других», и я спросил напрямую: не связан ли ее отец с мафией, а то и сам – серьезный мафиозо? Даже если так, нечего ей бояться: в наших местах мафия как-то не котируется, тем более корейская, и фермеры наши любой мафии, если сунется, покажут, что почем и с какой стороны у опоссума хвост, а у винчестера приклад.
Мэри сказала, что я ничего не понимаю, что все гораздо хуже, чем мафия или даже пираты. И, я чувствовал, замкнулась, как устрица во время отлива.
Естественно, я жаждал объяснений. Что в этом городе может быть хуже мафии или пиратов? И приложил все усилия, чтобы ее разговорить, очень деликатно, нежно даже, но чертовски настойчиво. Удалось. В конце концов она сдалась. И выложила такое, что у меня рот раскрылся от изумления пошире дула авиапушки.
Вы только представьте себе! Получалось, что дядя у нее – самый натуральный колдун, причем злой, в точности как в серии комиксов, которые я собирал мальчишкой: «Злой колдун Зеппо и Боцман». Ну, не ко всем злой, ее он любит и всегда был к ней очень добрым, но вот другим может сделать много плохого…
В другое время, не будь она такой расстроенной, я бы расхохотался во все горло. На дворе середина двадцатого века! Телевизоры есть у многих, реактивные самолеты возят пассажиров через Атлантику, как подземка или автобусы, газеты все чаще пишут, что вскоре люди полетят в космос, как в фантастических романах или журнале «Занимательные истории», на других планетах высадятся. Да мало ли всякого, что лет сто назад оказалось бы сказкой или чудесами. И вдруг – натуральный колдун! Они бывают только в комиксах и в кино. Кто нынче всерьез верит в колдовство или ведьм? Одни только неграмотные негры с плантаций. Мальчишкой я от них всякого наслушался, как и мои приятели – но мы уже тогда не особенно верили, а когда я стал взрослеть, не верил вовсе. В жизни мне не встречались колдуны и ведьмы, и никому из белых в наших краях тоже. А Мэри к тому же – никак не девушка из захолустья, большую часть жизни прожила во Фриско, училась в католической школе, стыдно верить современной американской девушке – а кто же она еще? – во всякие средневековые сказки…
Она повторила, что я ничего не понимаю. И стала рассказывать…
Впервые она узнала, на что ее дядя способен, когда ей было лет пять. Дядя часто с ней возился. И начал доставать буквально из воздуха ее любимые шоколадки, лакричные леденцы, мороженое «Баскин и Роббинс». Потом ее куклы и плюшевые медведи ожили, стали расхаживать по детской, разговаривать с ней, петь ее любимые песенки. Медведи разъезжали на плюшевых осликах, показывали всякие номера, как цирковые наездники, клоуны жонглировали мячиками, куклы танцевали. Малышке все это страшно нравилось – и она, как любой ребенок на ее месте и в ее возрасте, нисколечко не задумывалась, что такого просто-напросто не должно быть…
Потом она подросла, пошла в школу, а там и перестала играть в куклы, и все они отправились в шкаф. Но ее любимые сладости дядя по-прежнему доставал из воздуха. Родители, оказалось, знали все и о сладостях, и об оживающих куклах, но настрого ей наказали никому в школе об этом не рассказывать. Она и не рассказывала. Когда ей было лет десять, началось кое-что другое. Вместе с дядей к ней всякий раз приходили персонажи ее любимых книжек, мультфильмов и кино с живыми актерами: Русалочка, Дороти с Тотошкой, Страшилой, Железным Дровосеком и Львом[1], Белоснежка с семью гномами, Бетти Буп[2], Принцесса-Златовласка и другие. Они были величиной с кукол и совсем как настоящие – гномы и друзья Дороти здоровались с ней за руку. Рассказывали ей всякие истории из своей жизни, о волшебной стране, играли – некоторые игры придумывали сами, на ходу. О них тоже нельзя было никому рассказывать – а то, предупредил дядя, они больше никогда не придут.
Когда она стала подростком, кое-что изменилось. Теперь с ней приходили только сказочные девчонки – и они не столько играли, сколько долго болтали обо всем на свете, как это у девчонок водится. В этом возрасте девчонки начинают болтать и о мальчиках – но вот дядя был категорически против этих разговоров. Так что Мэри порой жалела, что ее гостьи не могут приходить сами по себе, появляются исключительно вместе с дядей.
В конце концов она не выдержала, не смогла держать язык за зубами. Одной из ее лучших, закадычных и старых, еще с дошкольных времен, подруг была Джейн, тоже кореянка, тоже родившаяся во Фриско у давно обосновавшихся там родителей. Ей-то Мэри все и рассказала: и об оживавших куклах, и о том, как обстояло с гостями, а сейчас обстоит с гостьями.
К немалому удивлению Мэри, Джейн нисколечко не удивилась и не выказала ни малейшего недоверия. Наоборот… Мэри ей все рассказала под величайшим секретом, взяла их тогдашние жуткие клятвы молчать, а вот теперь Джейн заявила, что расскажет кое-что под величайшим секретом и не иначе как взяв предварительно самые жуткие клятвы. Мэри, очень заинтригованная, уверила, что молчать будет, и все клятвы дала.
Вот Джейн и рассказала… По ее словам, белые об этом ничегошеньки не знали, а вот кое-кто из корейской общины, в том числе ее дедушка с бабушкой, как раз знали. Джейн говорила Мэри, что ее дядя – самый настоящий колдун, причем у него больше злого колдовства, чем доброго. И она недавно подслушала разговор дедушки с другим корейским стариком. Они прямо говорили, что дядя Мэри уже сгубил злым колдовством несколько человек, корейца и трех американцев. Все они были серьезными конкурентами отцу Мэри в бизнесе, и дядя таким образом брату помогал. Водилось за ним и что-то еще крайне нехорошее – но что именно, старики обсуждать не стали.
У Мэри осталось впечатление, что Джейн пожалела о своей откровенности – Мэри уже была достаточно большая, чтобы подметить такие вещи. Джейн казалась испуганной, прямо-таки умоляла Мэри намертво молчать об их разговоре, так что Мэри пришлось еще раз давать эти их жуткие клятвы.
Что было потом? Да ничего, собственно. В колдовство Мэри скорее верила, чем не верила. Потому что верила священнику, преподававшему в их школе Закон Божий (в обычных школах этого нет, а в католических есть). Он говорил: колдовство, безусловно, существует, но оно исключительно от дьявола, и прикасаться к нему не следует, чтобы не погубить свою бессмертную душу. О том же говорили и учительницы-монахини.
Вот только Мэри категорически не верила, что дядя – злой колдун. Ничего плохого она от него в жизни не видела, наоборот. Вызывал он к ней не чертей или злых духов, как делают злые колдуны в сказках и комиксах, а безобидных героев и героинь детских книжек и кино. Где же тут пресловутые происки дьявола? Так что Мэри отношения к дяде нисколечко не изменила.
А через неделю Джейн неожиданно умерла – тяжелая пневмония. Тогда Мэри в ее смерти ничего странного не увидела – а вот потом, она сказала, мнение переменила, не сразу, через пару лет, после того как приключилось еще одно несчастье…
В отношениях с дядей какое-то время всё шло как обычно – то есть Мэри по-прежнему долго общалась со своими гостьями и была им рада. Но настало время, когда она стала понимать, что их переросла. Она взрослела, а они – нисколечко, и в конце концов ей стало попросту скучно с ними, как было бы скучно долго болтать с девочками несколькими годами ее младше. Гораздо интереснее было с живыми ровесницами: другие разговоры, другая болтовня, другие темы, в том числе и те, против которых дядя категорически возражал и не давал их затрагивать в разговорах с гостьями. Мальчики, ага. И пересуды старшеклассниц о некоторых сторонах взрослой жизни – конечно, о многом они имели самое смутное, часто ошибочное представление, но болтали много, с хихоньками-хахоньками. В конце концов Мэри откровенно призналась дяде, что с гостьями ей стало скучно. Он ничуть не удивился, сказал понимающе:
– Я и сам стал что-то такое замечать. А ведь ты взрослеешь, девочка, хоть я по старой памяти и отношусь к тебе как к маленькой…
И гостьи перестали приходить. Мэри никогда дядюшку не боялась, но тут на нее напала необычная робость. Не без труда с ней справившись, она спросила: а нельзя ли, чтобы некоторые из гостий все же остались? Только держались по-другому – не как малолетние девочки, а как ее ровесницы? Конечно, нельзя этого требовать от Дороти, она маленькая, но вот Русалочка, Принцесса-Златовласка и Белоснежка, не говоря уж о Бетти Буп, пожалуй что, даже постарше ее, но держатся, как маленькие. А ведь есть еще героини книжек, которые она теперь читает, – вполне приличных книжек. Одним словом, не может ли дядя сделать так, чтобы к ней приходили в гости сверстницы?
Ей показалось, что эта просьба дядю рассердила, хотя он и старался этого не показать. И определенно суховато сказал: этого он не умеет (но у Мэри осталось стойкое впечатление, что он ей солгал). Он сказал еще: ей не следует забывать, что она в первую очередь кореянка, а уж потом американка. У корейцев свои традиции. И добавил еще: у него немалый жизненный опыт, и он знает, что американские старшеклассницы частенько ведут меж собой достаточно вольные разговоры. И лично его это несказанно удручает – все равно о девушках какой национальности идет речь. И какое-то время откровенно морализировал: мол, раньше взрослеющие девицы вели себя совершенно иначе, что в Корее, что в Америке. И все такое прочее.
Мэри все это старательно выслушала – но про себя насмешливо думала, что это не более чем старческое брюзжанье. Она где-то прочитала, что в каждом поколении старики любят критиковать «распустившуюся молодежь», и тянется это с тех времен, когда только появилась письменность. А может, все это началось еще и раньше, но письменности еще не было, а устных отзывов о «распустившейся молодежи», понятное дело, не осталось…
В последующие два года в жизни Мэри, она сама говорила, не случилось ничего, достойного упоминания. Разве что дядя по-прежнему доставал из воздуха всякие вкусные вещи – Мэри взрослела, а любимые лакомства оставались прежними. Разве что теперь к сластям добавились и модные платья, и кое-какие украшения – ну понятно, возраст, она стала почти что взрослой девушкой.
А в выпускном классе проблема возникла, да еще какая…
Ну да, мальчики. Американские старшеклассницы довольно рано начинают встречаться с мальчиками. Конечно, очень и очень редко доходит до серьезных вольностей – ну, вы понимаете, о чем я. Все долго обстоит очень невинно: ходят в кино, на танцы в школе, гуляют, целуются там, где никто не видит. Мэри долгонько стояла от всего этого в стороне, как подруги ни подзуживали, – ну, строгое католическое воспитание и не менее строгое домашнее. Только в выпускном классе месяца за два до окончания школы она попала в прицел тому парню с крылышками, что порхает там и сям и пускает в людей стрелы, – я про Амура.
В День святого Патрика[3] она познакомилась не с ровесником – с парнем года на четыре ее старше. Этакий Пэдди[4] в квадрате – ирландец по имени Патрик, студент. И закрутилась… Мэри о нем рассказывала скупо, но по некоторым обмолвкам я заключил, что он и был ее первой любовью. Иначе не случилось бы того, что случилось.
Выпускной бал для нее закончился поздней ночью на заднем сиденье машины Патрика. В полном соответствии со специфической американской традицией. Только нас можно назвать нацией автомобилистов, автомобиль в нашей жизни играет огромную роль, гораздо большую, чем в любой другой стране. Ну и так уж повелось, что большинство американских девушек невинность теряют как раз на заднем сиденье машины своего парня. Мэри исключением не стала – воспитание может быть каким угодно строгим, но коли уж этот парень с крылышками пустил стрелу – ничего не попишешь.
Понятно, очень часто это заднее сиденье продолжения не имеет – пройдет какое-то время, и голубки преспокойно разлетаются в разные стороны. По себе знаю. Первый опыт – это вроде кори, которая всех достает без всяких последствий…
Только у Мэри с Патриком все обернулось совершенно иначе – ну, опять-таки не они первые, не они последние. Хоть я к этому Патрику заочно относился без всякого восторга (кому приятно знать, кто у твоей девушки был первым?), должен признать: парень, очень похоже, был неплохой и серьезный. Вскоре он предложил Мэри выйти за него замуж через год, когда он закончит колледж и устроится на работу. Заверял, что это у него не какой-то романтический нахлыв: он все обдумал и взвесил.
Мэри согласилась – как она призналась, не особенно и раздумывая. Патрик, судя по всему, был из тех, кто рассчитывает всерьез и надолго – ну да, вдобавок ко всему технарь, учился на инженера-энергетика. Планы на будущее он строил вполне реалистические.
Инженер-энергетик у нас – профессия престижная, жалованье высокое даже у начинающих. Хорошее местечко ему присмотрел отец и брался туда без проблем устроить – на одну из местных ГЭС. Отец у него тоже был инженером-энергетиком, но к тому времени занимал уже немаленький пост в каком-то ведомстве штата, забыл название, которое как раз и ведало энергетикой. Так что хватало возможностей и связей устроить сына на хорошее место, с карьерными перспективами и ростом жалованья. Дельный и энергичный парень может с такого места подняться высоко.
Все у него было четко расписано: сначала снимут квартиру, а примерно через год он купит в кредит не особенно роскошный, но вполне приличный домик, он уже присматривался и к квартирам, и к домикам, выяснял насчет кредита. Одним словом, дельный был парень, этого у него не отнимешь, на жизнь смотрел трезво и планы строил насквозь реалистические.
Мэри все это принимала с большим энтузиазмом. Надо полагать, все ее суровое воспитание в этих условиях (особенно после того, что произошло в его машине) дало трещины, если не рассыпалось прахом. Вообще-то родители откровенно намекали, что постараются устроить ее замужество наилучшим способом, подыщут подходящего жениха, но она не относилась к этому серьезно. Как я уже говорил, она была современной американской девушкой, а на дворе стояла середина двадцатого столетия. И родительская воля была чем-то, с чем они оба не собирались слепо считаться. В конце концов, родителей можно было поставить перед фактом – мало ли примеров?
А потом чередой пошли странные неприятности…
Сразу три их свидания подряд сорвались. Причем причина всякий раз была в Патрике. В первый раз у него скрутило живот и он лежал у себя в студенческом городке с тошнотой и ознобом. Врач предполагал, что он съел что-нибудь несвежее, и посоветовал внимательнее следить за питанием – причем сам Патрик ничего несвежего не помнил, но врач настаивал, что это классические симптомы пищевого отравления. Во второй раз – они тогда решили вечерком поехать вновь за город, в достаточно уединенное местечко – машина Патрика сломалась так основательно, что в мастерскую ее пришлось тащить на буксире. И наконец, он оступился на лестнице, вывихнул лодыжку, так что с неделю пролежал пластом в постели.
Тогда-то у нее и зашевелились смутные подозрения – но верить до конца она не хотела…
А потом ее неожиданно позвал в кабинет отец. Там был и дядя, но он молчал, говорил главным образом отец. Мягко, но непреклонно заявил: им известно о их отношениях с Патриком, известно, что произошло вечером после выпускного бала в холмах под Фриско. Они крайне удручены, что Мэри вела себя так, как, безусловно, не подобает приличной девушке из хорошей семьи, но еще не поздно все поправить. Она больше не должна видеться с Патриком, вообще забыть о нем. Это не просьба, а категорическое требование. Были еще уговоры и увещевания, много было сказано о том, что она еще слишком молода, не должна губить себе жизнь, что Патрик ей не пара, – одним словом, все, что в таком случае могут сказать старшие.
Мэри пыталась возражать, говорила, что они любят друг друга, что намерения у них самые серьезные и они хотят пожениться. Даже робко попробовала возражать отцу, сказала, что она уже взрослая и хочет сама распоряжаться своей судьбой. Отец был непреклонен, и дядя его поддерживал. В конце концов Мэри спорить и возражать перестала, притворилась, что приняла все к сведению и сделала должные выводы. А через час, когда она хотела звонить Патрику, он сам позвонил и очень настойчиво назначил свидание.
На этот раз им ничто не помешало. Но Патрик сразу же ей рассказал, что случилось. Только что к нему в студенческий городок приезжал дядя Мэри. Точно так же сказал: отцу и ему прекрасно известно, какие отношения связывают его и Мэри. И он не просит – требует немедленно всякие отношения прервать, вообще забыть, что Мэри существует на свете. В противном случае… Нет, дядя не угрожал прямо, не сказал ничего конкретного – но это были именно угрозы, обещание серьезных неприятностей, от которых «ничто на этом свете», по выражению дяди, не спасет и не защитит.
Патрик вспылил – сказалась горячая ирландская кровь. Не особенно и выбирая выражения, заявил: у дяди нет никакого права вмешиваться в их личную жизнь и что-либо запрещать. Намерения у них самые серьезные, и Мэри достаточно взрослая, чтобы по законам штата выйти замуж. А уж Патрик постарается, чтобы она была счастлива в браке. Нищенствовать им, безусловно, не придется, так что родным следует примириться с их решением – ради самой же Мэри. Неужели они хотят, чтобы Мэри была несчастлива?
Дядя слушал его со всем азиатским бесстрастием. Ответил: счастье каждый понимает по-своему. Патрик наговорил ему еще дерзостей. Тогда дядя, все такой же бесстрастный, молча шевельнул указательным пальцем. Патрик сидел у стены – и тяжелый стеклянный стакан для карандашей вдруг сорвался со стола, пролетел через комнатку и ударил в стену рядом с головой Патрика, осыпав его осколками. Патрик, конечно, был ошарашен – это произошло наяву, не во сне…
– Вот так, молодой человек, – преспокойно сказал дядя. – Теперь понимаете, что я имел в виду, когда говорил, что ничто на этом свете вас не спасет, если будете строптивым? В следующий раз это может оказаться какой-нибудь предмет потяжелее и угодить не в стену, а вам в голову… Подумайте как следует. Всего наилучшего!
И ушел, оставив Патрика в полной растерянности – ни с чем подобным он в жизни не сталкивался. А в колдовство самую чуточку верил, как многие ирландцы. Осколки стакана валялись на прежнем месте, и никаким «фокусом» объяснить это было нельзя…
Вот тут подозрения Мэри превратились чуть ли не в уверенность. Оживающие куклы и гостьи, смерть Джейн и то, что она рассказала о дяде, сорвавшиеся три раза подряд свидания, наконец, сегодняшний случай… Так она и сказала Патрику – что опасается колдовства дяди, опасного в первую очередь для Патрика – дядя, она уверена, ей вреда не причинит.
Патрик не то чтобы ее высмеял, но отнесся к ее словам довольно скептически. Сказал: он еще верит, что самые настоящие колдуны могут жить где-нибудь в ирландской глуши, разные слухи ходят, но в огромном Сан-Франциско, в середине двадцатого века?! Он, без пяти минут инженер, рациональный технарь, поверить в такое никак не может. По его твердому убеждению, все можно объяснить, не привлекая ничего сверхъестественного. Скажем, всё это – гипноз, вещь вполне материалистическая. А сорвавшиеся свидания… Простое совпадение, целая их цепочка. Всякое в жизни случается. Он сам недавно читал в достаточно серьезном журнале про одного англичанина, в которого молния ударяла трижды, а после его смерти ударила в его надгробие…
И все же Мэри он до конца не убедил, как ни старался. Расстались они, так ничего и не решив относительно будущего. Патрик сказал: как бы он к ней ни относился, не может себе позволить жениться, когда до окончания колледжа остается чуть меньше года. Ему просто не на что будет содержать жену, и с его стороны было бы крайне безответственно пойти на такой шаг. Так и расстались, ничего толком не решив…
А назавтра случилось уже настоящее несчастье. Приехав навестить родителей, Патрик оступился на крыльце, да так неудачно, что сломал позвоночник. Врачи разводили руками: медицина тут бессильна, остаток жизни парень проведет в инвалидной коляске…
Тут уж не было речи не то что о женитьбе, но и о дальнейших свиданиях. Патрик сам сказал, что Мэри следует его забыть, как будто его и не было. Будущего у них нет. Мэри какое-то время была в жутком состоянии, плакала, не могла есть. Не сомневалась теперь, что это всё – дядя. А он по-прежнему был с ней мягок и заботлив – но теперь Мэри его откровенно боялась…
А через полтора месяца все семейство переехало в Корею. Мэри первое время писала Патрику, но он не отвечал. Она перестала писать, и через какое-то время боль и тоска сгладились. И вот теперь случилось что-то до ужаса похожее. Тут Мэри начала плакать и сказала, что боится за меня, что и со мной может приключиться какое-нибудь несчастье, а потому нам не следует больше видеться. Как я ее ни утешал, она осталась удрученной и откровенно испуганной. Так и расстались, ничего толком не решив – как когда-то они с Патриком…
Проводив ее, я собрал в кулак чувства и постарался все трезво обдумать. Ни в какое колдовство я по-прежнему не верил. Объяснение само собой подворачивалось крайне убедительное. Собственно говоря, его нашел Патрик…
Гипноз. Обычная вещь, не имеющая отношения ни к чему сверхъестественному. Просто-напросто ее дядя был сильным гипнотизером. Вот и внушал девочке, что ее куклы оживают, что к ней приходят гостьи. Из самых лучших побуждений – развлекал любимую племянницу. А то, что он доставал лакомства из воздуха, – ловкость рук и не более того. Я сам видел в цирке в Литл-Роке, как фокусник доставал из прически девушки золотые двадцатидолларовики, а из цилиндра – кроликов, утку и букеты самых настоящих цветов. Колдовства в этом не было ни на цент – всего лишь ловкость рук. Случай со стаканом опять-таки можно преспокойно объяснить гипнозом: дядя сам разбил его об стену, а Патрику внушил, что он спокойно сидит на прежнем месте. Сорвавшиеся свидания и несчастный случай с Патриком – цепочка совпадений, а смерть Джейн последовала от самых что ни на есть естественных причин.
А вот на меня гипноз не действует, знаю совершенно точно. Был в Париже на выступлении какого-то сильного французского гипнотизера, говорили, знаменитого. Он как раз приглашал желающих из публики и проделывал с ними разные штуки. Моему другу Джонни он внушил, что тот вовсе не военный летчик, а танцовщица из кабаре. Джонни пел, танцевал, даже голос у него явственно изменился, стал похож на женский. Причем он сам не помнил, что с ним такое было, даже не верил мне, когда я подробно рассказывал, как он выплясывал, выбрасывая ноги, как заправская танцовщица в коротенькой юбчонке, как играл глазами и жеманился, когда за «танцовщицей» стал ухаживать другой зритель, пожилой, толстенький, лысый, которому гипнотизер внушил, что он – молодой гусарский лейтенант.
Так вот, я сначала вышел на сцену вместе с Джонни – только у этой знаменитости ничего со мной не получилось, и в конце концов он так и сказал: «Вы, молодой человек, совершенно не поддаетесь гипнозу». Так что я совершенно успокоился: уж со мной-то у клятого дядюшки ничего не выйдет, хоть он лоб себе разбей. А значит, план остается прежним: уговорить Мэри сочетаться со мной браком и отправить ее в Штаты к отцу. Втолковать ей, что все дело в гипнозе и бояться ничего не следует, не стоит и повторять всякие глупости о колдовстве.
А на следующий день Мэри мне позвонила и попросила приехать, если есть такая возможность. Голос у нее был совершенно другой – беззаботный, даже веселый, ни следа вчерашнего дурного настроения и уж тем более слез. Я обрадовался и спросил: уж не изменилось ли что? «Кажется, да, и в лучшую сторону», – сказала она определенно кокетливо – ну абсолютно прежняя!
Понятно, я помчался к ней как на крыльях. Пытался догадаться, что могло измениться в лучшую сторону. В конце концов решил: отец понял, что погорячился, и решил дать согласие на наш брак. Другого объяснения просто не подворачивалось – иначе почему Мэри такая веселая?
Мэри в гостиной не оказалось! В гостиной сидел пожилой кореец, респектабельный, вальяжный, с бриллиантовой булавкой в галстуке, при массивных золотых часах. Я прожил в Корее достаточно долго, и корейцы мне уже не казались все на одно лицо. И мне показалось, что я в нем усматриваю определенное сходство с отцом Мэри. Дядюшка, чтоб его черти взяли? Я все еще таращился на него в изумлении. И помаленьку стал закипать. Подумал, что они, подслушав наш разговор, заперли Мэри дома, а дядя, забрав у нее ключи, отправился сюда. Другого объяснения просто не было. И я спросил неприязненно, не видел причин с ним деликатничать:
– Чем обязан? Вы никак дядюшка Пак?
– Вы очень сообразительны, молодой человек, – сказал он, улыбаясь одними губами.
– Что с Мэри? – спросил я резко, начиная отходить от изумления, чем дальше, тем больше сменявшегося злостью.
– О, с ней все благополучно, – ответил он с той же ухмылочкой. – Я надеюсь, вы извините мою маленькую мистификацию.
– Вы о чем? – непонимающе спросил я.
И он заговорил… голосом Мэри! Тем самым, беззаботным, веселым, кокетливым. Повторил все, что она мне говорила полчаса назад. Я ничего еще толком не понимал, но начал уже подозревать, что мне звонила вовсе не Мэри…
– Я понимаю, вы удивлены… – сказал он, так и не убрав с лица улыбочку. Как бывает у многих азиатов, хорошо умеющих скрывать свои чувства, его лицо напоминало лицо статуи.
Я не собирался предоставлять ему инициативу. И ответил, изо всех сил стараясь, чтобы мой голос звучал так же бесстрастно, как у него:
– Не особенно. Видывал в цирке и не такое. – и не удержался от шпильки: – Вы, я так понимаю, чревовещатель? А знаете, в цирке вы бы зашибали неплохую монету…
Что бы он там ни чувствовал, на лице ничего не отразилось.
– Никогда не думал о карьере циркача, мои нынешние занятия меня полностью устраивают. Мне кажется, вы уже поняли, кто я?
– Ну, тут нет ничего мудреного, – сказал я, садясь – как-никак я был здесь у себя дома. – Дядюшка Пак, я полагаю? С чем пожаловали?
– Давайте говорить без дипломатии, – сказал он. – Мне бы хотелось, чтобы вы оставили Мэри в покое и навсегда забыли о ней. Может быть, вы хотите денег?
– Не все в этом мире меряется деньгами, – отрезал я.
– О, простите, если я вас чем-то задел… Так уж случилось, что у меня многолетний опыт общения с вашими соотечественниками. И я давно понял, что в жизни американцев деньги играют большую роль…
– Не у всех и не всегда, – отрезал я.
– Ну что же, тогда попробуем по-другому… Опять-таки без дипломатии. Если вы не оставите Мэри в покое, может случиться так, что вам будет плохо. Очень плохо. Как ни прискорбно это говорить, но я не поручился бы за вашу жизнь…
Как я и думал, она первым делом хотела знать все о моем разговоре с ее отцом. Я рассказал подробно. Она еще больше запечалилась, со слезами на глазах сказала: вот видишь, я же предупреждала, что кончится чем-то вроде этого…
Я, понятно, принялся ее утешать. Рассказал о разговоре с Билли, заверил, что парень он надежный и все свои обещания выполняет. И подробно изложил свой план: отправлю ее в Штаты на ферму к отцу, и он мою законную жену примет, я не сомневаюсь, как родную. Я почти не знаю, какие у корейцев традиции, но отец ее как-никак большую часть жизни прожил в Америке, и мать тоже, а это не может не повлиять. Крепко сомневаюсь, что родители от нее отрекутся и проклянут так, как это показывают в фильмах из старинной жизни. Такое, что греха таить, и в Штатах случается, но крайне редко – как-никак середина двадцатого века. Если и бывает, то в вовсе уж глухом фермерском захолустье. У нас в округе я ни о чем подобном отродясь не слышал – а ведь отец ее много лет прожил не в какой-нибудь глухомани, а во Фриско, одном из самых больших американских городов.
Мэри сказала, что пошла бы на то, что я предлагаю, но только при других условиях. Как-то загадочно это прозвучало, «других», и я спросил напрямую: не связан ли ее отец с мафией, а то и сам – серьезный мафиозо? Даже если так, нечего ей бояться: в наших местах мафия как-то не котируется, тем более корейская, и фермеры наши любой мафии, если сунется, покажут, что почем и с какой стороны у опоссума хвост, а у винчестера приклад.
Мэри сказала, что я ничего не понимаю, что все гораздо хуже, чем мафия или даже пираты. И, я чувствовал, замкнулась, как устрица во время отлива.
Естественно, я жаждал объяснений. Что в этом городе может быть хуже мафии или пиратов? И приложил все усилия, чтобы ее разговорить, очень деликатно, нежно даже, но чертовски настойчиво. Удалось. В конце концов она сдалась. И выложила такое, что у меня рот раскрылся от изумления пошире дула авиапушки.
Вы только представьте себе! Получалось, что дядя у нее – самый натуральный колдун, причем злой, в точности как в серии комиксов, которые я собирал мальчишкой: «Злой колдун Зеппо и Боцман». Ну, не ко всем злой, ее он любит и всегда был к ней очень добрым, но вот другим может сделать много плохого…
В другое время, не будь она такой расстроенной, я бы расхохотался во все горло. На дворе середина двадцатого века! Телевизоры есть у многих, реактивные самолеты возят пассажиров через Атлантику, как подземка или автобусы, газеты все чаще пишут, что вскоре люди полетят в космос, как в фантастических романах или журнале «Занимательные истории», на других планетах высадятся. Да мало ли всякого, что лет сто назад оказалось бы сказкой или чудесами. И вдруг – натуральный колдун! Они бывают только в комиксах и в кино. Кто нынче всерьез верит в колдовство или ведьм? Одни только неграмотные негры с плантаций. Мальчишкой я от них всякого наслушался, как и мои приятели – но мы уже тогда не особенно верили, а когда я стал взрослеть, не верил вовсе. В жизни мне не встречались колдуны и ведьмы, и никому из белых в наших краях тоже. А Мэри к тому же – никак не девушка из захолустья, большую часть жизни прожила во Фриско, училась в католической школе, стыдно верить современной американской девушке – а кто же она еще? – во всякие средневековые сказки…
Она повторила, что я ничего не понимаю. И стала рассказывать…
Впервые она узнала, на что ее дядя способен, когда ей было лет пять. Дядя часто с ней возился. И начал доставать буквально из воздуха ее любимые шоколадки, лакричные леденцы, мороженое «Баскин и Роббинс». Потом ее куклы и плюшевые медведи ожили, стали расхаживать по детской, разговаривать с ней, петь ее любимые песенки. Медведи разъезжали на плюшевых осликах, показывали всякие номера, как цирковые наездники, клоуны жонглировали мячиками, куклы танцевали. Малышке все это страшно нравилось – и она, как любой ребенок на ее месте и в ее возрасте, нисколечко не задумывалась, что такого просто-напросто не должно быть…
Потом она подросла, пошла в школу, а там и перестала играть в куклы, и все они отправились в шкаф. Но ее любимые сладости дядя по-прежнему доставал из воздуха. Родители, оказалось, знали все и о сладостях, и об оживающих куклах, но настрого ей наказали никому в школе об этом не рассказывать. Она и не рассказывала. Когда ей было лет десять, началось кое-что другое. Вместе с дядей к ней всякий раз приходили персонажи ее любимых книжек, мультфильмов и кино с живыми актерами: Русалочка, Дороти с Тотошкой, Страшилой, Железным Дровосеком и Львом[1], Белоснежка с семью гномами, Бетти Буп[2], Принцесса-Златовласка и другие. Они были величиной с кукол и совсем как настоящие – гномы и друзья Дороти здоровались с ней за руку. Рассказывали ей всякие истории из своей жизни, о волшебной стране, играли – некоторые игры придумывали сами, на ходу. О них тоже нельзя было никому рассказывать – а то, предупредил дядя, они больше никогда не придут.
Когда она стала подростком, кое-что изменилось. Теперь с ней приходили только сказочные девчонки – и они не столько играли, сколько долго болтали обо всем на свете, как это у девчонок водится. В этом возрасте девчонки начинают болтать и о мальчиках – но вот дядя был категорически против этих разговоров. Так что Мэри порой жалела, что ее гостьи не могут приходить сами по себе, появляются исключительно вместе с дядей.
В конце концов она не выдержала, не смогла держать язык за зубами. Одной из ее лучших, закадычных и старых, еще с дошкольных времен, подруг была Джейн, тоже кореянка, тоже родившаяся во Фриско у давно обосновавшихся там родителей. Ей-то Мэри все и рассказала: и об оживавших куклах, и о том, как обстояло с гостями, а сейчас обстоит с гостьями.
К немалому удивлению Мэри, Джейн нисколечко не удивилась и не выказала ни малейшего недоверия. Наоборот… Мэри ей все рассказала под величайшим секретом, взяла их тогдашние жуткие клятвы молчать, а вот теперь Джейн заявила, что расскажет кое-что под величайшим секретом и не иначе как взяв предварительно самые жуткие клятвы. Мэри, очень заинтригованная, уверила, что молчать будет, и все клятвы дала.
Вот Джейн и рассказала… По ее словам, белые об этом ничегошеньки не знали, а вот кое-кто из корейской общины, в том числе ее дедушка с бабушкой, как раз знали. Джейн говорила Мэри, что ее дядя – самый настоящий колдун, причем у него больше злого колдовства, чем доброго. И она недавно подслушала разговор дедушки с другим корейским стариком. Они прямо говорили, что дядя Мэри уже сгубил злым колдовством несколько человек, корейца и трех американцев. Все они были серьезными конкурентами отцу Мэри в бизнесе, и дядя таким образом брату помогал. Водилось за ним и что-то еще крайне нехорошее – но что именно, старики обсуждать не стали.
У Мэри осталось впечатление, что Джейн пожалела о своей откровенности – Мэри уже была достаточно большая, чтобы подметить такие вещи. Джейн казалась испуганной, прямо-таки умоляла Мэри намертво молчать об их разговоре, так что Мэри пришлось еще раз давать эти их жуткие клятвы.
Что было потом? Да ничего, собственно. В колдовство Мэри скорее верила, чем не верила. Потому что верила священнику, преподававшему в их школе Закон Божий (в обычных школах этого нет, а в католических есть). Он говорил: колдовство, безусловно, существует, но оно исключительно от дьявола, и прикасаться к нему не следует, чтобы не погубить свою бессмертную душу. О том же говорили и учительницы-монахини.
Вот только Мэри категорически не верила, что дядя – злой колдун. Ничего плохого она от него в жизни не видела, наоборот. Вызывал он к ней не чертей или злых духов, как делают злые колдуны в сказках и комиксах, а безобидных героев и героинь детских книжек и кино. Где же тут пресловутые происки дьявола? Так что Мэри отношения к дяде нисколечко не изменила.
А через неделю Джейн неожиданно умерла – тяжелая пневмония. Тогда Мэри в ее смерти ничего странного не увидела – а вот потом, она сказала, мнение переменила, не сразу, через пару лет, после того как приключилось еще одно несчастье…
В отношениях с дядей какое-то время всё шло как обычно – то есть Мэри по-прежнему долго общалась со своими гостьями и была им рада. Но настало время, когда она стала понимать, что их переросла. Она взрослела, а они – нисколечко, и в конце концов ей стало попросту скучно с ними, как было бы скучно долго болтать с девочками несколькими годами ее младше. Гораздо интереснее было с живыми ровесницами: другие разговоры, другая болтовня, другие темы, в том числе и те, против которых дядя категорически возражал и не давал их затрагивать в разговорах с гостьями. Мальчики, ага. И пересуды старшеклассниц о некоторых сторонах взрослой жизни – конечно, о многом они имели самое смутное, часто ошибочное представление, но болтали много, с хихоньками-хахоньками. В конце концов Мэри откровенно призналась дяде, что с гостьями ей стало скучно. Он ничуть не удивился, сказал понимающе:
– Я и сам стал что-то такое замечать. А ведь ты взрослеешь, девочка, хоть я по старой памяти и отношусь к тебе как к маленькой…
И гостьи перестали приходить. Мэри никогда дядюшку не боялась, но тут на нее напала необычная робость. Не без труда с ней справившись, она спросила: а нельзя ли, чтобы некоторые из гостий все же остались? Только держались по-другому – не как малолетние девочки, а как ее ровесницы? Конечно, нельзя этого требовать от Дороти, она маленькая, но вот Русалочка, Принцесса-Златовласка и Белоснежка, не говоря уж о Бетти Буп, пожалуй что, даже постарше ее, но держатся, как маленькие. А ведь есть еще героини книжек, которые она теперь читает, – вполне приличных книжек. Одним словом, не может ли дядя сделать так, чтобы к ней приходили в гости сверстницы?
Ей показалось, что эта просьба дядю рассердила, хотя он и старался этого не показать. И определенно суховато сказал: этого он не умеет (но у Мэри осталось стойкое впечатление, что он ей солгал). Он сказал еще: ей не следует забывать, что она в первую очередь кореянка, а уж потом американка. У корейцев свои традиции. И добавил еще: у него немалый жизненный опыт, и он знает, что американские старшеклассницы частенько ведут меж собой достаточно вольные разговоры. И лично его это несказанно удручает – все равно о девушках какой национальности идет речь. И какое-то время откровенно морализировал: мол, раньше взрослеющие девицы вели себя совершенно иначе, что в Корее, что в Америке. И все такое прочее.
Мэри все это старательно выслушала – но про себя насмешливо думала, что это не более чем старческое брюзжанье. Она где-то прочитала, что в каждом поколении старики любят критиковать «распустившуюся молодежь», и тянется это с тех времен, когда только появилась письменность. А может, все это началось еще и раньше, но письменности еще не было, а устных отзывов о «распустившейся молодежи», понятное дело, не осталось…
В последующие два года в жизни Мэри, она сама говорила, не случилось ничего, достойного упоминания. Разве что дядя по-прежнему доставал из воздуха всякие вкусные вещи – Мэри взрослела, а любимые лакомства оставались прежними. Разве что теперь к сластям добавились и модные платья, и кое-какие украшения – ну понятно, возраст, она стала почти что взрослой девушкой.
А в выпускном классе проблема возникла, да еще какая…
Ну да, мальчики. Американские старшеклассницы довольно рано начинают встречаться с мальчиками. Конечно, очень и очень редко доходит до серьезных вольностей – ну, вы понимаете, о чем я. Все долго обстоит очень невинно: ходят в кино, на танцы в школе, гуляют, целуются там, где никто не видит. Мэри долгонько стояла от всего этого в стороне, как подруги ни подзуживали, – ну, строгое католическое воспитание и не менее строгое домашнее. Только в выпускном классе месяца за два до окончания школы она попала в прицел тому парню с крылышками, что порхает там и сям и пускает в людей стрелы, – я про Амура.
В День святого Патрика[3] она познакомилась не с ровесником – с парнем года на четыре ее старше. Этакий Пэдди[4] в квадрате – ирландец по имени Патрик, студент. И закрутилась… Мэри о нем рассказывала скупо, но по некоторым обмолвкам я заключил, что он и был ее первой любовью. Иначе не случилось бы того, что случилось.
Выпускной бал для нее закончился поздней ночью на заднем сиденье машины Патрика. В полном соответствии со специфической американской традицией. Только нас можно назвать нацией автомобилистов, автомобиль в нашей жизни играет огромную роль, гораздо большую, чем в любой другой стране. Ну и так уж повелось, что большинство американских девушек невинность теряют как раз на заднем сиденье машины своего парня. Мэри исключением не стала – воспитание может быть каким угодно строгим, но коли уж этот парень с крылышками пустил стрелу – ничего не попишешь.
Понятно, очень часто это заднее сиденье продолжения не имеет – пройдет какое-то время, и голубки преспокойно разлетаются в разные стороны. По себе знаю. Первый опыт – это вроде кори, которая всех достает без всяких последствий…
Только у Мэри с Патриком все обернулось совершенно иначе – ну, опять-таки не они первые, не они последние. Хоть я к этому Патрику заочно относился без всякого восторга (кому приятно знать, кто у твоей девушки был первым?), должен признать: парень, очень похоже, был неплохой и серьезный. Вскоре он предложил Мэри выйти за него замуж через год, когда он закончит колледж и устроится на работу. Заверял, что это у него не какой-то романтический нахлыв: он все обдумал и взвесил.
Мэри согласилась – как она призналась, не особенно и раздумывая. Патрик, судя по всему, был из тех, кто рассчитывает всерьез и надолго – ну да, вдобавок ко всему технарь, учился на инженера-энергетика. Планы на будущее он строил вполне реалистические.
Инженер-энергетик у нас – профессия престижная, жалованье высокое даже у начинающих. Хорошее местечко ему присмотрел отец и брался туда без проблем устроить – на одну из местных ГЭС. Отец у него тоже был инженером-энергетиком, но к тому времени занимал уже немаленький пост в каком-то ведомстве штата, забыл название, которое как раз и ведало энергетикой. Так что хватало возможностей и связей устроить сына на хорошее место, с карьерными перспективами и ростом жалованья. Дельный и энергичный парень может с такого места подняться высоко.
Все у него было четко расписано: сначала снимут квартиру, а примерно через год он купит в кредит не особенно роскошный, но вполне приличный домик, он уже присматривался и к квартирам, и к домикам, выяснял насчет кредита. Одним словом, дельный был парень, этого у него не отнимешь, на жизнь смотрел трезво и планы строил насквозь реалистические.
Мэри все это принимала с большим энтузиазмом. Надо полагать, все ее суровое воспитание в этих условиях (особенно после того, что произошло в его машине) дало трещины, если не рассыпалось прахом. Вообще-то родители откровенно намекали, что постараются устроить ее замужество наилучшим способом, подыщут подходящего жениха, но она не относилась к этому серьезно. Как я уже говорил, она была современной американской девушкой, а на дворе стояла середина двадцатого столетия. И родительская воля была чем-то, с чем они оба не собирались слепо считаться. В конце концов, родителей можно было поставить перед фактом – мало ли примеров?
А потом чередой пошли странные неприятности…
Сразу три их свидания подряд сорвались. Причем причина всякий раз была в Патрике. В первый раз у него скрутило живот и он лежал у себя в студенческом городке с тошнотой и ознобом. Врач предполагал, что он съел что-нибудь несвежее, и посоветовал внимательнее следить за питанием – причем сам Патрик ничего несвежего не помнил, но врач настаивал, что это классические симптомы пищевого отравления. Во второй раз – они тогда решили вечерком поехать вновь за город, в достаточно уединенное местечко – машина Патрика сломалась так основательно, что в мастерскую ее пришлось тащить на буксире. И наконец, он оступился на лестнице, вывихнул лодыжку, так что с неделю пролежал пластом в постели.
Тогда-то у нее и зашевелились смутные подозрения – но верить до конца она не хотела…
А потом ее неожиданно позвал в кабинет отец. Там был и дядя, но он молчал, говорил главным образом отец. Мягко, но непреклонно заявил: им известно о их отношениях с Патриком, известно, что произошло вечером после выпускного бала в холмах под Фриско. Они крайне удручены, что Мэри вела себя так, как, безусловно, не подобает приличной девушке из хорошей семьи, но еще не поздно все поправить. Она больше не должна видеться с Патриком, вообще забыть о нем. Это не просьба, а категорическое требование. Были еще уговоры и увещевания, много было сказано о том, что она еще слишком молода, не должна губить себе жизнь, что Патрик ей не пара, – одним словом, все, что в таком случае могут сказать старшие.
Мэри пыталась возражать, говорила, что они любят друг друга, что намерения у них самые серьезные и они хотят пожениться. Даже робко попробовала возражать отцу, сказала, что она уже взрослая и хочет сама распоряжаться своей судьбой. Отец был непреклонен, и дядя его поддерживал. В конце концов Мэри спорить и возражать перестала, притворилась, что приняла все к сведению и сделала должные выводы. А через час, когда она хотела звонить Патрику, он сам позвонил и очень настойчиво назначил свидание.
На этот раз им ничто не помешало. Но Патрик сразу же ей рассказал, что случилось. Только что к нему в студенческий городок приезжал дядя Мэри. Точно так же сказал: отцу и ему прекрасно известно, какие отношения связывают его и Мэри. И он не просит – требует немедленно всякие отношения прервать, вообще забыть, что Мэри существует на свете. В противном случае… Нет, дядя не угрожал прямо, не сказал ничего конкретного – но это были именно угрозы, обещание серьезных неприятностей, от которых «ничто на этом свете», по выражению дяди, не спасет и не защитит.
Патрик вспылил – сказалась горячая ирландская кровь. Не особенно и выбирая выражения, заявил: у дяди нет никакого права вмешиваться в их личную жизнь и что-либо запрещать. Намерения у них самые серьезные, и Мэри достаточно взрослая, чтобы по законам штата выйти замуж. А уж Патрик постарается, чтобы она была счастлива в браке. Нищенствовать им, безусловно, не придется, так что родным следует примириться с их решением – ради самой же Мэри. Неужели они хотят, чтобы Мэри была несчастлива?
Дядя слушал его со всем азиатским бесстрастием. Ответил: счастье каждый понимает по-своему. Патрик наговорил ему еще дерзостей. Тогда дядя, все такой же бесстрастный, молча шевельнул указательным пальцем. Патрик сидел у стены – и тяжелый стеклянный стакан для карандашей вдруг сорвался со стола, пролетел через комнатку и ударил в стену рядом с головой Патрика, осыпав его осколками. Патрик, конечно, был ошарашен – это произошло наяву, не во сне…
– Вот так, молодой человек, – преспокойно сказал дядя. – Теперь понимаете, что я имел в виду, когда говорил, что ничто на этом свете вас не спасет, если будете строптивым? В следующий раз это может оказаться какой-нибудь предмет потяжелее и угодить не в стену, а вам в голову… Подумайте как следует. Всего наилучшего!
И ушел, оставив Патрика в полной растерянности – ни с чем подобным он в жизни не сталкивался. А в колдовство самую чуточку верил, как многие ирландцы. Осколки стакана валялись на прежнем месте, и никаким «фокусом» объяснить это было нельзя…
Вот тут подозрения Мэри превратились чуть ли не в уверенность. Оживающие куклы и гостьи, смерть Джейн и то, что она рассказала о дяде, сорвавшиеся три раза подряд свидания, наконец, сегодняшний случай… Так она и сказала Патрику – что опасается колдовства дяди, опасного в первую очередь для Патрика – дядя, она уверена, ей вреда не причинит.
Патрик не то чтобы ее высмеял, но отнесся к ее словам довольно скептически. Сказал: он еще верит, что самые настоящие колдуны могут жить где-нибудь в ирландской глуши, разные слухи ходят, но в огромном Сан-Франциско, в середине двадцатого века?! Он, без пяти минут инженер, рациональный технарь, поверить в такое никак не может. По его твердому убеждению, все можно объяснить, не привлекая ничего сверхъестественного. Скажем, всё это – гипноз, вещь вполне материалистическая. А сорвавшиеся свидания… Простое совпадение, целая их цепочка. Всякое в жизни случается. Он сам недавно читал в достаточно серьезном журнале про одного англичанина, в которого молния ударяла трижды, а после его смерти ударила в его надгробие…
И все же Мэри он до конца не убедил, как ни старался. Расстались они, так ничего и не решив относительно будущего. Патрик сказал: как бы он к ней ни относился, не может себе позволить жениться, когда до окончания колледжа остается чуть меньше года. Ему просто не на что будет содержать жену, и с его стороны было бы крайне безответственно пойти на такой шаг. Так и расстались, ничего толком не решив…
А назавтра случилось уже настоящее несчастье. Приехав навестить родителей, Патрик оступился на крыльце, да так неудачно, что сломал позвоночник. Врачи разводили руками: медицина тут бессильна, остаток жизни парень проведет в инвалидной коляске…
Тут уж не было речи не то что о женитьбе, но и о дальнейших свиданиях. Патрик сам сказал, что Мэри следует его забыть, как будто его и не было. Будущего у них нет. Мэри какое-то время была в жутком состоянии, плакала, не могла есть. Не сомневалась теперь, что это всё – дядя. А он по-прежнему был с ней мягок и заботлив – но теперь Мэри его откровенно боялась…
А через полтора месяца все семейство переехало в Корею. Мэри первое время писала Патрику, но он не отвечал. Она перестала писать, и через какое-то время боль и тоска сгладились. И вот теперь случилось что-то до ужаса похожее. Тут Мэри начала плакать и сказала, что боится за меня, что и со мной может приключиться какое-нибудь несчастье, а потому нам не следует больше видеться. Как я ее ни утешал, она осталась удрученной и откровенно испуганной. Так и расстались, ничего толком не решив – как когда-то они с Патриком…
Проводив ее, я собрал в кулак чувства и постарался все трезво обдумать. Ни в какое колдовство я по-прежнему не верил. Объяснение само собой подворачивалось крайне убедительное. Собственно говоря, его нашел Патрик…
Гипноз. Обычная вещь, не имеющая отношения ни к чему сверхъестественному. Просто-напросто ее дядя был сильным гипнотизером. Вот и внушал девочке, что ее куклы оживают, что к ней приходят гостьи. Из самых лучших побуждений – развлекал любимую племянницу. А то, что он доставал лакомства из воздуха, – ловкость рук и не более того. Я сам видел в цирке в Литл-Роке, как фокусник доставал из прически девушки золотые двадцатидолларовики, а из цилиндра – кроликов, утку и букеты самых настоящих цветов. Колдовства в этом не было ни на цент – всего лишь ловкость рук. Случай со стаканом опять-таки можно преспокойно объяснить гипнозом: дядя сам разбил его об стену, а Патрику внушил, что он спокойно сидит на прежнем месте. Сорвавшиеся свидания и несчастный случай с Патриком – цепочка совпадений, а смерть Джейн последовала от самых что ни на есть естественных причин.
А вот на меня гипноз не действует, знаю совершенно точно. Был в Париже на выступлении какого-то сильного французского гипнотизера, говорили, знаменитого. Он как раз приглашал желающих из публики и проделывал с ними разные штуки. Моему другу Джонни он внушил, что тот вовсе не военный летчик, а танцовщица из кабаре. Джонни пел, танцевал, даже голос у него явственно изменился, стал похож на женский. Причем он сам не помнил, что с ним такое было, даже не верил мне, когда я подробно рассказывал, как он выплясывал, выбрасывая ноги, как заправская танцовщица в коротенькой юбчонке, как играл глазами и жеманился, когда за «танцовщицей» стал ухаживать другой зритель, пожилой, толстенький, лысый, которому гипнотизер внушил, что он – молодой гусарский лейтенант.
Так вот, я сначала вышел на сцену вместе с Джонни – только у этой знаменитости ничего со мной не получилось, и в конце концов он так и сказал: «Вы, молодой человек, совершенно не поддаетесь гипнозу». Так что я совершенно успокоился: уж со мной-то у клятого дядюшки ничего не выйдет, хоть он лоб себе разбей. А значит, план остается прежним: уговорить Мэри сочетаться со мной браком и отправить ее в Штаты к отцу. Втолковать ей, что все дело в гипнозе и бояться ничего не следует, не стоит и повторять всякие глупости о колдовстве.
А на следующий день Мэри мне позвонила и попросила приехать, если есть такая возможность. Голос у нее был совершенно другой – беззаботный, даже веселый, ни следа вчерашнего дурного настроения и уж тем более слез. Я обрадовался и спросил: уж не изменилось ли что? «Кажется, да, и в лучшую сторону», – сказала она определенно кокетливо – ну абсолютно прежняя!
Понятно, я помчался к ней как на крыльях. Пытался догадаться, что могло измениться в лучшую сторону. В конце концов решил: отец понял, что погорячился, и решил дать согласие на наш брак. Другого объяснения просто не подворачивалось – иначе почему Мэри такая веселая?
Мэри в гостиной не оказалось! В гостиной сидел пожилой кореец, респектабельный, вальяжный, с бриллиантовой булавкой в галстуке, при массивных золотых часах. Я прожил в Корее достаточно долго, и корейцы мне уже не казались все на одно лицо. И мне показалось, что я в нем усматриваю определенное сходство с отцом Мэри. Дядюшка, чтоб его черти взяли? Я все еще таращился на него в изумлении. И помаленьку стал закипать. Подумал, что они, подслушав наш разговор, заперли Мэри дома, а дядя, забрав у нее ключи, отправился сюда. Другого объяснения просто не было. И я спросил неприязненно, не видел причин с ним деликатничать:
– Чем обязан? Вы никак дядюшка Пак?
– Вы очень сообразительны, молодой человек, – сказал он, улыбаясь одними губами.
– Что с Мэри? – спросил я резко, начиная отходить от изумления, чем дальше, тем больше сменявшегося злостью.
– О, с ней все благополучно, – ответил он с той же ухмылочкой. – Я надеюсь, вы извините мою маленькую мистификацию.
– Вы о чем? – непонимающе спросил я.
И он заговорил… голосом Мэри! Тем самым, беззаботным, веселым, кокетливым. Повторил все, что она мне говорила полчаса назад. Я ничего еще толком не понимал, но начал уже подозревать, что мне звонила вовсе не Мэри…
– Я понимаю, вы удивлены… – сказал он, так и не убрав с лица улыбочку. Как бывает у многих азиатов, хорошо умеющих скрывать свои чувства, его лицо напоминало лицо статуи.
Я не собирался предоставлять ему инициативу. И ответил, изо всех сил стараясь, чтобы мой голос звучал так же бесстрастно, как у него:
– Не особенно. Видывал в цирке и не такое. – и не удержался от шпильки: – Вы, я так понимаю, чревовещатель? А знаете, в цирке вы бы зашибали неплохую монету…
Что бы он там ни чувствовал, на лице ничего не отразилось.
– Никогда не думал о карьере циркача, мои нынешние занятия меня полностью устраивают. Мне кажется, вы уже поняли, кто я?
– Ну, тут нет ничего мудреного, – сказал я, садясь – как-никак я был здесь у себя дома. – Дядюшка Пак, я полагаю? С чем пожаловали?
– Давайте говорить без дипломатии, – сказал он. – Мне бы хотелось, чтобы вы оставили Мэри в покое и навсегда забыли о ней. Может быть, вы хотите денег?
– Не все в этом мире меряется деньгами, – отрезал я.
– О, простите, если я вас чем-то задел… Так уж случилось, что у меня многолетний опыт общения с вашими соотечественниками. И я давно понял, что в жизни американцев деньги играют большую роль…
– Не у всех и не всегда, – отрезал я.
– Ну что же, тогда попробуем по-другому… Опять-таки без дипломатии. Если вы не оставите Мэри в покое, может случиться так, что вам будет плохо. Очень плохо. Как ни прискорбно это говорить, но я не поручился бы за вашу жизнь…