– Больно? Мне перестать? – Он взглянул на нее. Лицо его было в высшей степени серьезно, голубые глаза – глубоки и непроницаемы.
Она покачала головой, легла на спину и закрыла глаза.
Он бережно стирал буквы с ее живота, одну за другой, за мокрой тканью тянулся леденящий след, и от холода кожа покрывалась мурашками. Наконец, когда солнце скатилось по небу вниз, а Роуса начала дрожать, Паудль остановился.
– Все, – прошептал он. И не успела она шевельнуться, как он склонился над ней и коснулся губами ее пупка. Роусу окатило жаром. Она ахнула и подпрыгнула.
Паудль вздрогнул, будто она отвесила ему пощечину.
– Извини, я не должен был…
– Нет! Я не то вовсе…
– Извини, Роуса. Пожалуйста, прости меня.
Пока она подбирала слова, чтобы объяснить ему, что не нужно просить прощения, что она хотела бы повторить все еще раз, Паудль уже вскочил на ноги и поспешил отойти подальше, словно боясь обжечься.
Весь остаток лета он дичился ее, как чужую. Он почти всегда отводил взгляд, а если она с ним заговаривала, невнятно хмыкал в ответ. Когда Сигридюр спросила, что стряслось, Роуса не знала, что ответить. Прежде видеться с Паудлем было все равно что смотреть на родные и милые сердцу горы, окружающие ее дом. Теперь же встречаться с ним глазами было все равно что заглядывать в разверстую пасть Геклы. При виде него все тело ее пылало.
От Магнуса их размолвка тоже не ускользнула. Он улыбнулся и потрепал Роусу по макушке, как ребенка.
– Умница. С ним у тебя нет будущего.
Роуса изумленно вскинула брови, и Магнус продолжал:
– Негоже епископской дочке за крестьянским сыном бегать. – Он засмеялся. – Я растил тебя для лучшей доли. Ты будешь женой какому-нибудь крепкому bóndi. Может статься, уедешь с ним на север, в Хоулар. А то и в Копенгаген.
– Я хочу остаться здесь, – не задумываясь, выпалила Роуса. – В Скаульхольте. Я хочу помогать тебе в церкви.
Магнус снова рассмеялся, но Роуса упорствовала, и в конце концов он согласился, что ей нет нужды выходить замуж и можно остаться дома.
После смерти Магнуса Паудль стал захаживать к ним чаще, робко предлагая то вяленой баранины, то сухого навоза для растопки. Мало-помалу он снова начал улыбаться Роусе и поддразнивать ее. Постепенно меж ними установились прежние дружеские отношения, и Роуса наконец могла смотреть на Паудля, как раньше, и встречаться с ним взглядом без страха.
Однажды он притащил огромную глыбу торфа, которую, должно быть, раздобыл у торговца, хоть Роуса и не могла взять в толк, как ему это удалось.
Когда она задала ему этот вопрос, он самодовольно ухмыльнулся.
– Поверь, лучше тебе не знать.
– Ты украл его? Тогда забирай.
Она толкнула было глыбу обратно к нему, но он легонько сжал ее запястья одной рукой и засмеялся:
– Он нужен твоей маме.
Она перестала сопротивляться, но рук из его хватки не вырвала.
– Я не стану топить дом краденым торфом.
– Топить будет твоя мама. И я его не крал. – Улыбаясь, он взял ее ладони в свои и стиснул их. – Этот жадный пройдоха запросил за него десять буханок хлеба. Я их принес, на том мы и поладили.
– Но… – Она пыталась не замечать собственный трепет от его прикосновения. – Где ты раздобыл столько муки, чтобы испечь десять буханок?
Паудль усмехнулся.
– Для такого человека ничего не жалко. Хлебными корками он набьет собственное брюхо, а в середине каждой буханки найдет доброго сена для своих лошадей.
– Паудль! – Она рассмеялась. Торговец наверняка получил по заслугам, а благодаря торфу воздух в доме станет суше, и мамин кашель пройдет.
Паудль продолжал носить им еду и торф. Мало-помалу Роуса начала надеяться, что будущее у них с Паудлем все-таки есть. Может статься, они вдвоем помогут маме пережить зиму, а потом, с приходом весеннего тепла, она выздоровеет.
По ночам, когда темнота укутывала дом, Роуса лежала в постели и снова и снова вспоминала прикосновение губ Паудля, близость их тел, его тепло.
Однажды, собирая на холме голубику, она услышала за спиной хлюпающие шаги. Она сказала, не оборачиваясь:
– Ягод мало, Паудль. Возвращайся домой и помоги своему пабби. Он разозлится, когда узнает, что ты от работы отлыниваешь.
– Я уже давным-давно злюсь, только сыну до этого и дела нет.
Роуса так и ахнула.
– Бьяртюр! Bless.
Она склонила голову в знак приветствия, надеясь, что он пойдет дальше, однако он остался стоять на месте, сложив руки на груди.
– Ослепнешь, если будешь так смотреть, – сказала наконец Роуса.
Бьяртюр нахмурился.
– Прикуси язык, Роуса. И оставь моего сына в покое.
– Доброго дня, Бьяртюр. Вот бы и дальше стояла такая же хорошая погода.
Уголки его губ приподнялись.
– Заносчива, как всегда. Ты губишь Паудля.
– Я ему скажу…
– Ты скажешь ему, чтобы он держался от тебя подальше.
– Он взрослый мужчина и волен сам распоряжаться собой.
– Увы, это не так. Им распоряжаешься ты. Скажи ему держаться от тебя подальше.
– Ты не можешь приказать мне…
– Могу и прикажу. Ты строптива и себялюбива, и тебе слишком долго позволяли творить все, что заблагорассудится. Уже и слухи по всему селу ходят, что ты моего сына приворожила. Я могу подтвердить, что это сущая правда. Пускай люди твой дом обыщут, авось найдут руны и прочие сочинения.
Роуса заставила себя посмотреть в глаза Бьяртюру, который не сводил с нее свирепого взгляда.
– Ты не посмеешь… – Однако голос ее дрогнул.
Бьяртюр шагнул ей навстречу. Все в ней кипело, но она держалась стойко.
– Ты хоть видела, как Паудль нынче выглядит? – прорычал он. – Видела?
Роуса удивленно уставилась на него.
– Ты хочешь…
– Мальчишка совсем иссох. Отощал, как древко метлы.
– Я… – Роуса опустила глаза. – Я не заметила.
– Куда там, – ехидно процедил Бьяртюр. – Ты была слишком занята собой и даже не заподозрила, что мой сын голодает, чтобы ты могла набить себе брюхо.
– Я… Я скажу ему, что он должен есть и отдыхать.
– Скажи ему, что он должен держаться от тебя подальше. Ты его погубишь.
Роуса заклинала небо, чтобы Бьяртюр ушел, но он приблизился еще на шаг. От него несло горьким дерном и кислым потом.
– Bóndi из Стиккисхоульмюра подыскивает себе жену. Ему и строй глазки.
Роуса раскрыла рот от изумления.
Бьяртюр воздел руки к небу.
– Он богат. Он будет слать твоим родичам деньги и провизию.
Превозмогая дрожь в ногах, Роуса выпрямилась.
– Я не глупа, дядюшка. Твой корыстный расчет…
– Ты могла бы всем нам помочь, Роуса. Зима будет суровой, и многие умрут. – Он прочистил горло и сплюнул на землю. – Подумай об этом.
Он развернулся и побрел вниз по холму. В его сутулых плечах и хромающей походке Роусе почудился призрак Паудля – того, каким он может стать. Если выживет.
Йоун провел в Скаульхольте около трех недель – торговал кое-где в окрестностях, присматривался. Присматривался он ко всему. Многие сельчане – большей частью те, у кого были дочери на выданье, – зазывали его к себе на постой, однако он отказал им и, несмотря на ночной холод, расположился прямо на улице, на склоне холма.
Каждый день, спускаясь к речке за водой, Роуса проходила мимо него. Она не улыбалась, не махала ему рукой и не хихикала, как прочие девушки, а шла с опущенной головой. Под его взглядом по ее коже пробегал холодок.
Снова и снова она припоминала предостережение Бьяртюра. Возможно, он был прав. Возможно, ей надо выйти за этого богача, и так будет лучше для всех. Ну нет! С какой стати ей идти за чужака? С какой стати расставаться со всем, что ей дорого?
Она покачала головой, легла на спину и закрыла глаза.
Он бережно стирал буквы с ее живота, одну за другой, за мокрой тканью тянулся леденящий след, и от холода кожа покрывалась мурашками. Наконец, когда солнце скатилось по небу вниз, а Роуса начала дрожать, Паудль остановился.
– Все, – прошептал он. И не успела она шевельнуться, как он склонился над ней и коснулся губами ее пупка. Роусу окатило жаром. Она ахнула и подпрыгнула.
Паудль вздрогнул, будто она отвесила ему пощечину.
– Извини, я не должен был…
– Нет! Я не то вовсе…
– Извини, Роуса. Пожалуйста, прости меня.
Пока она подбирала слова, чтобы объяснить ему, что не нужно просить прощения, что она хотела бы повторить все еще раз, Паудль уже вскочил на ноги и поспешил отойти подальше, словно боясь обжечься.
Весь остаток лета он дичился ее, как чужую. Он почти всегда отводил взгляд, а если она с ним заговаривала, невнятно хмыкал в ответ. Когда Сигридюр спросила, что стряслось, Роуса не знала, что ответить. Прежде видеться с Паудлем было все равно что смотреть на родные и милые сердцу горы, окружающие ее дом. Теперь же встречаться с ним глазами было все равно что заглядывать в разверстую пасть Геклы. При виде него все тело ее пылало.
От Магнуса их размолвка тоже не ускользнула. Он улыбнулся и потрепал Роусу по макушке, как ребенка.
– Умница. С ним у тебя нет будущего.
Роуса изумленно вскинула брови, и Магнус продолжал:
– Негоже епископской дочке за крестьянским сыном бегать. – Он засмеялся. – Я растил тебя для лучшей доли. Ты будешь женой какому-нибудь крепкому bóndi. Может статься, уедешь с ним на север, в Хоулар. А то и в Копенгаген.
– Я хочу остаться здесь, – не задумываясь, выпалила Роуса. – В Скаульхольте. Я хочу помогать тебе в церкви.
Магнус снова рассмеялся, но Роуса упорствовала, и в конце концов он согласился, что ей нет нужды выходить замуж и можно остаться дома.
После смерти Магнуса Паудль стал захаживать к ним чаще, робко предлагая то вяленой баранины, то сухого навоза для растопки. Мало-помалу он снова начал улыбаться Роусе и поддразнивать ее. Постепенно меж ними установились прежние дружеские отношения, и Роуса наконец могла смотреть на Паудля, как раньше, и встречаться с ним взглядом без страха.
Однажды он притащил огромную глыбу торфа, которую, должно быть, раздобыл у торговца, хоть Роуса и не могла взять в толк, как ему это удалось.
Когда она задала ему этот вопрос, он самодовольно ухмыльнулся.
– Поверь, лучше тебе не знать.
– Ты украл его? Тогда забирай.
Она толкнула было глыбу обратно к нему, но он легонько сжал ее запястья одной рукой и засмеялся:
– Он нужен твоей маме.
Она перестала сопротивляться, но рук из его хватки не вырвала.
– Я не стану топить дом краденым торфом.
– Топить будет твоя мама. И я его не крал. – Улыбаясь, он взял ее ладони в свои и стиснул их. – Этот жадный пройдоха запросил за него десять буханок хлеба. Я их принес, на том мы и поладили.
– Но… – Она пыталась не замечать собственный трепет от его прикосновения. – Где ты раздобыл столько муки, чтобы испечь десять буханок?
Паудль усмехнулся.
– Для такого человека ничего не жалко. Хлебными корками он набьет собственное брюхо, а в середине каждой буханки найдет доброго сена для своих лошадей.
– Паудль! – Она рассмеялась. Торговец наверняка получил по заслугам, а благодаря торфу воздух в доме станет суше, и мамин кашель пройдет.
Паудль продолжал носить им еду и торф. Мало-помалу Роуса начала надеяться, что будущее у них с Паудлем все-таки есть. Может статься, они вдвоем помогут маме пережить зиму, а потом, с приходом весеннего тепла, она выздоровеет.
По ночам, когда темнота укутывала дом, Роуса лежала в постели и снова и снова вспоминала прикосновение губ Паудля, близость их тел, его тепло.
Однажды, собирая на холме голубику, она услышала за спиной хлюпающие шаги. Она сказала, не оборачиваясь:
– Ягод мало, Паудль. Возвращайся домой и помоги своему пабби. Он разозлится, когда узнает, что ты от работы отлыниваешь.
– Я уже давным-давно злюсь, только сыну до этого и дела нет.
Роуса так и ахнула.
– Бьяртюр! Bless.
Она склонила голову в знак приветствия, надеясь, что он пойдет дальше, однако он остался стоять на месте, сложив руки на груди.
– Ослепнешь, если будешь так смотреть, – сказала наконец Роуса.
Бьяртюр нахмурился.
– Прикуси язык, Роуса. И оставь моего сына в покое.
– Доброго дня, Бьяртюр. Вот бы и дальше стояла такая же хорошая погода.
Уголки его губ приподнялись.
– Заносчива, как всегда. Ты губишь Паудля.
– Я ему скажу…
– Ты скажешь ему, чтобы он держался от тебя подальше.
– Он взрослый мужчина и волен сам распоряжаться собой.
– Увы, это не так. Им распоряжаешься ты. Скажи ему держаться от тебя подальше.
– Ты не можешь приказать мне…
– Могу и прикажу. Ты строптива и себялюбива, и тебе слишком долго позволяли творить все, что заблагорассудится. Уже и слухи по всему селу ходят, что ты моего сына приворожила. Я могу подтвердить, что это сущая правда. Пускай люди твой дом обыщут, авось найдут руны и прочие сочинения.
Роуса заставила себя посмотреть в глаза Бьяртюру, который не сводил с нее свирепого взгляда.
– Ты не посмеешь… – Однако голос ее дрогнул.
Бьяртюр шагнул ей навстречу. Все в ней кипело, но она держалась стойко.
– Ты хоть видела, как Паудль нынче выглядит? – прорычал он. – Видела?
Роуса удивленно уставилась на него.
– Ты хочешь…
– Мальчишка совсем иссох. Отощал, как древко метлы.
– Я… – Роуса опустила глаза. – Я не заметила.
– Куда там, – ехидно процедил Бьяртюр. – Ты была слишком занята собой и даже не заподозрила, что мой сын голодает, чтобы ты могла набить себе брюхо.
– Я… Я скажу ему, что он должен есть и отдыхать.
– Скажи ему, что он должен держаться от тебя подальше. Ты его погубишь.
Роуса заклинала небо, чтобы Бьяртюр ушел, но он приблизился еще на шаг. От него несло горьким дерном и кислым потом.
– Bóndi из Стиккисхоульмюра подыскивает себе жену. Ему и строй глазки.
Роуса раскрыла рот от изумления.
Бьяртюр воздел руки к небу.
– Он богат. Он будет слать твоим родичам деньги и провизию.
Превозмогая дрожь в ногах, Роуса выпрямилась.
– Я не глупа, дядюшка. Твой корыстный расчет…
– Ты могла бы всем нам помочь, Роуса. Зима будет суровой, и многие умрут. – Он прочистил горло и сплюнул на землю. – Подумай об этом.
Он развернулся и побрел вниз по холму. В его сутулых плечах и хромающей походке Роусе почудился призрак Паудля – того, каким он может стать. Если выживет.
Йоун провел в Скаульхольте около трех недель – торговал кое-где в окрестностях, присматривался. Присматривался он ко всему. Многие сельчане – большей частью те, у кого были дочери на выданье, – зазывали его к себе на постой, однако он отказал им и, несмотря на ночной холод, расположился прямо на улице, на склоне холма.
Каждый день, спускаясь к речке за водой, Роуса проходила мимо него. Она не улыбалась, не махала ему рукой и не хихикала, как прочие девушки, а шла с опущенной головой. Под его взглядом по ее коже пробегал холодок.
Снова и снова она припоминала предостережение Бьяртюра. Возможно, он был прав. Возможно, ей надо выйти за этого богача, и так будет лучше для всех. Ну нет! С какой стати ей идти за чужака? С какой стати расставаться со всем, что ей дорого?