Йоун возвышается над сельчанами и окидывает их взглядом.

– Не забывайте, что Библия велит нам быть покорными. Мы должны повиноваться воле Божией и слушаться тех, кто имеет власть над нами. Праздность – грех. Похоть – грех. Пустые сплетни – грех. Господь заповедал нам идти и впредь не грешить, ибо те, кто грешен, будут вечно гореть в геенне огненной[17].

В толпе слышны вздохи и шуршание, будто птицы взъерошивают перья, чтобы не замерзнуть в стужу.

Когда все начинают расходиться, Катрин приближается к Роусе и шепчет:

– Это было предостережение.

– Мне?

– Всем нам. Мы должны слушаться его и держаться в отдалении.

Вдруг Роуса замечает краем глаза что-то черное, парусящее на ветру. Подняв голову, она видит Эйидля, похожего на мрачного ворона. Он сидит на уступе поодаль, не сводя с нее блестящих глаз, а рядом маячит Олав, его приспешник. Олав так же широк в плечах, как и высок ростом; его багровое лицо – точь-в-точь кровяная колбаса, а руки, напоминающие бараньи окорока, сложены на огромной груди.

Олав склоняется к уху Эйидля и что-то ему нашептывает. Эйидль кивает. Оба они по-прежнему смотрят на Роусу.



В те дни, когда Йоун со своими помощниками не выходит в море, они с Пьетюром занимаются обучением Паудля. Дел у них полным-полно: распахивать поля, бесконечно возиться с овцами. Молодых ягнят нужно отлучить от матери, а взрослых самок обработать специальным раствором и остричь им шерсть вокруг хвостов, чтобы подготовить их к брачному периоду. Йоун и Пьетюр только раз показывают Паудлю, что от него требуется, и уходят. Роуса подозревает, что его испытывают, но это позволяет ей оставаться с ним наедине, не таясь, как они и хотели. Это позволяет ей жадно впиваться глазами в его лицо и хоть ненадолго, но воображать себе ту жизнь, которую она могла бы прожить с ним.

С овцами у Паудля не заладилось: они сопротивляются, и он едва успевает состричь клочок шерсти толщиной в палец, как овца выворачивается у него из рук.

– Да что ж такое! – не выдерживает он, когда рвется его вторая и последняя рубаха.

Роуса сидит неподалеку и ставит заплатку на дыру, проделанную в шерстяной материи бараньим рогом.

– Я могу помочь.

– Нет, ты сама посуди. Наверняка есть кто-нибудь другой, кому Йоун может это поручить. Существуют же умельцы, которые в два счета остригут овцу целиком.

Он хватает было овцу, но она уворачивается и снова сбивает его с ног.

Роуса туже затягивает нить.

– Йоун не любит чужаков.

Паудль усмехается.

– Ни один исландец чужаков не любит. Но я что-то не видал в здешних краях ни английских купцов, торгующих из-под полы, ни потерпевших кораблекрушение баскских китобоев, которых можно зарезать.

– Как ты можешь над этим шутить? – Роуса вспоминает, как в одном селении на берег выбрались китобои с затонувшего корабля, и местный bóndi распорядился каждому из них перерезать глотку или вспороть живот, а окровавленные тела отвезти подальше от берега и утопить. Волны долго потом выносили трупы на западное побережье. – Йоун вовсе не злодей, как тот bóndi.

– Конечно же, нет. – Паудль неуверенно улыбается. – Я ведь потому и пошутил. Йоун – хороший человек, спору нет. Ни один bóndi не станет доверять чужеземцам.

Роуса поджимает губы и оглядывается через плечо, на мгновение оторвавшись от шитья. Йоун и Пьетюр вдалеке, у подножия холма, и не слышат их.

– Йоун почти никому не доверяет.

Паудль поднимается и отряхивается.

– Почему же тогда он взял в жены тебя, Роуса из Скаульхольта? И первая его жена, кажется, родом не из этих мест?

– Из-под Тингведлира.

– Да и я для него, считай, чужак. Однако он позволил мне остаться.

– У Пьетюра болит рука. А ты усердно трудишься и… – Игла вонзается в палец, и Роуса морщится. Похоже, Йоун как раз таки благоволит к чужакам и доверяет им больше, чем своим соседям.

– Неужто никто из селения сюда не приходит? – спрашивает Паудль.

– Йоун сам навещает их каждую неделю, молится с ними и помогает советом. Но он не любит, чтобы люди приходили к нему. – Роуса кладет кровоточащий палец в рот.

– Почему?

В ней поднимается волна досады. Будто бы он не знает, как опасно задавать вопросы!

– У них вообще-то есть еще и prestur. Йоун их bóndi, а не нянька.

Паудль улыбается.

– Тебя не удивляет, что bóndi выбрали человека, который держится особняком?


Роуса откладывает шитье и смотрит в распахнутую дверь хлева, за которой виднеется прямоугольник моря. Оно сулит иные, далекие миры. Но для нее оно все равно что плоская картина на стене.

Паудль толкает ее башмак носком ноги.

– А Йоун-то простачок: доверился самому изобретательному воришке яиц во всем Скаульхольте. Ну же, Роуса. Я думал, это тебя развеселит.

– Я пытаюсь починить твою рубаху и не сшить рукава вместе.

Улыбка его меркнет, и он переводит взгляд на ее покрывшиеся красными пятнами ладони, на распухшие костяшки. Она едва сдерживается, чтобы не спрятать руки под себя.

Он наклоняется к ней.

– Ты много работаешь.

Не отрываясь от шитья, она отвечает отрывисто:

– Дел невпроворот.

Он кивает.

– А друзья здесь у тебя есть?

– Есть одна женщина. Катрин. Она добра ко мне. Но я все время занята.

Он смотрит на нее с теплотой.

– Тебе всегда нравилось прятаться за книгами. А теперь ты хоть думаешь о них? И о своих сочинениях?

Она слабо улыбается.

– На чтение больше нет времени, Паудль.

Роуса вспоминает торопливые каракули, которые взяла с собой из Скаульхольта. Тех, кто слагал стихи, обвиняли в колдовстве и сжигали на костре, и она представляет, в какую ярость пришел бы Йоун, случись ему наткнуться на исписанные листки. Как-то раз она уже занесла их над hlóðir и собиралась бросить в огонь, но решимости не хватило. Кончилось тем, что она спрятала их в щели в полу, туда же, где лежали начатые и брошенные письма.

– Ты скучаешь по книгам? – спрашивает Паудль.

Она стискивает зубы. Она скучает по всей своей прежней жизни: по чтению, по сочинительству, по долгим дням свободы.

– Я скучаю по маме.

Снова ее охватывает желание вернуться домой или хотя бы написать матери. Но в письме придется врать напропалую – иначе охваченная праведным гневом Сигридюр, которую не остановят ни морозы, ни трудный путь через горы, рискуя жизнью, пешком отправится в Стиккисхоульмюр.

– Сигридюр полегчало, когда я видел ее в последний раз, – говорит Паудль. – Отвар из мха очень ей помог. Нынче у нее каждый день есть мясо. И теплая одежда.

Роуса напоминает себе об этом всякий раз, как ей захочется сбежать из этого дома и укрыться среди холмов.

Паудль усаживается подле нее на груде вязанок сена. От него пахнет овцами и потом.

– Говорят, первая жена Йоуна умерла от одиночества.

Роуса теребит в пальцах выбившуюся нитку и заправляет ее обратно. Она не в силах посмотреть Паудлю в глаза.

– От одиночества не умирают, Паудль.

Он молча глядит на нее, спустя три вдоха поднимается на ноги и снова идет ловить овцу.

Роуса нащупывает в кармане стеклянную женщину и проводит пальцем по изящным, плавным контурам.



После полудня время замедляет свой бег, и Роуса забывает обо всем на свете, кроме хлева, скотины и Паудля. Всякий раз, выпуская очередную остриженную овцу, он с улыбкой оборачивается к Роусе, и она улыбается в ответ. Они словно никогда и не покидали Скаульхольта.

Временами Роуса ловит брыкающиеся копыта или гладит овечий бок. Работа идет слаженно и размеренно: теплое жирное руно собирается в складки под острым лезвием, овцу держат с обеих сторон, она отчаянно пытается вырваться, и наконец ее отпускают.

Роуса любуется Паудлем до рези в глазах, смеется над его шутками и льнет к нему, когда он кладет свою ладонь ей на руку.

В дверном проеме вырастает темная тень, заслоняя собой прямоугольник света, и только тут Роуса замечает, что на них, скрестив руки на груди, внимательно смотрит Йоун. Она не знает, как долго он наблюдал за ними, но сердце у нее падает, и она отшатывается от Паудля.

– Овцы почти все острижены, – говорит она.

Йоун нарочито медленно заходит в хлев и останавливается прямо перед ней.

– Нечего тебе здесь делать, Роуса. Скот может тебя покалечить.

Роуса бросает отчаянный взгляд на Паудля, который собирается что-то сказать. Однако, встретившись с ней глазами, он кивает и закрывает рот. Роуса выдыхает.