– До чего ты послушна, – говорит он. – Идем.
И он зовет Роусу осмотреть дом, а Пьетюр остается на улице.
Прежде она думала, что муж введет ее в baðstofa, чтобы она исполнила свой долг – в ее воображении смутно рисуются обнаженные тела, и при мысли о неминуемой боли ее бросает в дрожь. Она внутренне замирает в ожидании поцелуя. Нет, она не отпрянет. Нужно поцеловать его в ответ.
Однако Йоун не останавливается в baðstofa. Он показывает ей четыре кровати – коротких, но довольно широких, чтобы в каждой поместились двое. Воздух густо пропитался дымной горечью от открытого очага. Все это знакомо Роусе, пускай здесь и не так тесно, как у них в Скаульхольте. Над головой, где она привыкла видеть пласты дерна с корнями, тянутся ряды плотно сколоченных досок, образуя потолок. Наверх ведет приставная лестница. Роуса кладет ладонь на ступеньку.
– Убери руки! – сурово велит Йоун. – Сюда.
Он ведет ее в просторную кухню. Роуса прежде никогда не видела кухонь. Приземистый стол, табуретка и – небывалая роскошь! – высокий каменный hlóðir для готовки вместо открытого огня. Йоун изучает ее лицо, будто выжидая чего-то, и наконец подходит ближе. На скулах у него перекатываются желваки. Он нависает над ней потной громадой.
Роуса сглатывает.
– Дом… очень хорош.
– Господь вознаграждает послушных. Я всегда полагал справедливым, что почтительность заслуживает награды, а непокорность – наказания.
У Роусы пересыхает во рту, но она не в силах удержаться от вопроса:
– Здесь есть чердак?
– Это наша с Пьетюром работа. Очень уж мне по душе пришелся заморский обычай строить дома в высоту. Как-то я отправился на торговом корабле в Данию, чтобы продать пару кречетов…
– Пару? – Кречеты ценятся дороже золота.
– За них дорого заплатили холстиной и коровами. А стоило мне увидать, какие дома строят в Дании и на Шотландских островах, я сразу понял, что мне нужен чердак. Тихое уединенное местечко.
– Могу я на него посмотреть? На чердак?
Йоун внезапно настораживается.
– Он заперт.
– Хоть одним глазком взглянуть?
Лицо его каменеет, словно в ее просьбе есть нечто непристойное.
– Там лежат мои бумаги и прочие личные вещи, которые женщине ни к чему.
– Пабби научил меня грамоте. Я могу быть тебе полезна. И я никогда не видела чердаков. – Выжидающе улыбнувшись, Роуса уже поворачивается было к лестнице.
– Стой!
Она застывает.
Он почесывает темную бороду и продолжает, уже мягче:
– Библия учит нас, что жены должны повиноваться своим мужьям[14].
– Но…
Он вскидывает ладонь.
– Говоришь, маме твоей стало лучше? И мясо, что я присылаю, пришлось ей по вкусу? Нет нужды снова меня благодарить. Нетрудно быть щедрым с такою послушною женою.
Она так и раскрывает рот. Он легонько приподнимает ее подбородок, так что зубы клацают друг о друга, и холодно улыбается.
– Сюда. – Он берет ее под руку и ведет сперва в чулан, доверху забитый бочонками со skyr, а затем в кладовую, где со стропил свисает сушеная треска. – Я научу тебя потрошить и сушить рыбу, Роуса. А покамест мы заготавливаем сено. Умеешь ты косить?
Она кивает, вспоминая, как всхлипывает трава, когда в нее врезается лезвие косы.
– Вот и славно, – говорит он. – Принесешь нам dagverður и будешь помогать.
Она снова кивает. Скулы ломит. Бесконечный перечень обязанностей вызывает дурноту: ей предстоит стирать, готовить, прибираться, чинить белье, потрошить рыбу, косить. И этот запертый чердак… Да она свалится от изнеможения.
Йоун продолжает:
– У нас есть хлев и землянка, где хранятся рыболовные снасти и всякие орудия для работы в поле. Она заперта. К ней даже не думай подходить. – Глаза Роусы округляются, и он прибавляет: – Воры таскают веревки. Да и сами орудия острые. Мы живем в отдалении, и случись тебе пораниться, твоих криков никто не услышит.
Он сжимает ее плечо тяжелой ладонью. Лицо его бесстрастно, будто он говорит о погоде.
Роуса заставляет себя кивнуть. Она кажется самой себе марионеткой, которую однажды видела на купеческой подводе, – безъязыкой игрушкой, которая только и умеет что бестолково кивать или мотать головой по велению кукловода.
Йоун выпускает ее плечо и продолжает отрывисто:
– Подметать будешь каждое утро. Приносить нам с Пьетюром dagverður будешь в полдень, а nattverður – после заката. Мы едим в поле или в лодке.
У Роусы дрожат ноги.
– Ты и сегодня не станешь есть дома?
– Меня работа ждет, но сейчас мы с тобой поедим вдвоем.
Поежившись, Роуса плотнее кутается в платок.
– Я не голодна.
– Ты поешь. Со мной. – На его скулах выступают желваки. – Завтра принесешь нам dagverður в поле, что на вершине холма. Перейдешь ручей за домом, и тропинка приведет тебя, куда нужно.
– А самой мне есть надо будет в…?
– Как пожелаешь.
Стало быть, в одиночестве. Она прерывисто вздыхает и думает о маме. О Паудле. Переплетает пальцы, чтобы руки не дрожали.
– Я хочу… угодить тебе.
– Делай, как тебе велено, и угодишь.
На мгновение Роусе кажется, что он вот-вот наклонится и поцелует ее, но он берет ее за руку и прижимается к ней горячими мокрыми губами.
Она пересиливает себя и не вырывает руки, а потом принимается нарезать черный хлеб толстыми ломтями. Йоун наблюдает за ней. Она слышит его дыхание. Сердце колотится у нее в горле.
Они едят в молчании, и Йоун провожает взглядом каждый кусочек, который Роуса отправляет в рот. Хлеб рассыпается пеплом у нее во рту и тут же просится наружу, но она через силу все-таки проглатывает его. Йоун, впиваясь в хлеб зубами и размеренно жуя, приканчивает три ломтя. Он поднимается, доедая последний кусок на ходу, вытирает ладони о рубаху и говорит:
– Я вернусь поздно. Не дожидайся меня. Ляжешь спать, как стемнеет. Тебе надлежит о себе заботиться. Теперь ты моя жена, и жизнь твоя для меня важна.
С этими словами он поворачивается и выходит вон.
Как только его шаги стихают вдали, Роуса опускает голову на низкий стол. Прикосновение к твердому дереву успокаивает. Она закрывает глаза и стискивает зубы, пытаясь сдержать слезы. Ее муж – хороший человек, все ей об этом твердят. А все-таки за косой он идет в хлев, а вовсе не в землянку, где, по его словам, хранятся острые орудия.
Роусе вдруг слышится мамин голос – так ясно, как если бы та стояла у нее за плечом. А ты чего ожидала, глупышка? Что сказал бы о ее муже Паудль? Непременно что-нибудь смешное, но Роуса не может вызвать в памяти его голос, с трудом представляет его лицо. Черты его расплываются. Он остался в прежней жизни.
Она достает из кармана прелестную стеклянную фигурку. Увидев такое украшение на другой женщине, она подумала бы, что муж любит эту счастливицу без памяти.
Роуса вздыхает и прижимает холодное стекло ко лбу. Кожа ее пылает.
Солнце спускается все ниже. Она сидит в кухне и наблюдает за тем, как удлиняются тени. Мускулы ее одеревенели, ноги затекли от неподвижности, но она почему-то не в силах пошевелиться. Ей чудится, что ее изучают тысячи глаз, что тяжесть ладони Йоуна по-прежнему давит на плечо.
Наконец в окна начинает просачиваться зернистая серая полумгла. А вдруг Йоун все-таки возвратится? А вдруг он захочет разделить с ней постель? Она стискивает юбки обеими руками и прижимает их к ногам, будто это может помешать мужу овладеть ею.
Тени постепенно окружают ее. Она слышит шаги за спиной, вздрагивает и стремительно поворачивается. Никого. Она по-прежнему одна. Ветер скребется о стены дома, в отдалении вздыхает море. Весь остальной мир словно перестал существовать. Роуса так напряженно вглядывалась в сумрак, что у нее разболелись глаза; она через силу поднимается и зажигает свечу. Пламя вынуждает темноту отступить, и на мгновение Роуса готова поклясться, что в углу белеет чье-то лицо. Она вскрикивает и чуть было не роняет свечу, но, присмотревшись, понимает, что это не лицо, а свернутое одеяло.
Роуса накидывает его на плечи. Дрожь так и не проходит.
Кутаясь в одеяло плотнее, она неожиданно натыкается пальцами на что-то сухое и хрусткое. Она подносит свечу поближе и видит, что в ткани запутался крохотный ломкий стебелек разрыв-травы, подвешенный на нитке.
Быть не может… В этом доме? Она вглядывается пристальней. И вправду разрыв-трава. Если засушить ее в темном месте, а потом повесить на шелковую ниточку и носить на шее, она отопрет любые замки. Самого существования такого ожерелья достаточно, чтобы его обладателя обвинили в колдовстве.
Роусе снова мерещатся шаги за спиной, и она вмиг заталкивает одеяло с разрыв-травой под кухонную скамью и резко оборачивается. По-прежнему никого, только ветер гуляет во мраке. Она достает одеяло, осторожно высвобождает запутавшийся стебелек и с мыслью о чердаке и землянке прячет его в карман. Но тут пальцы ее натыкаются на деревянный крестик пабби. Она снова вытаскивает разрыв-траву и, оборвав листья, бросает их вместе со стеблем в hlóðir, прямо в тлеющие угли.
Отбрасывая упавшие на лицо волосы, Роуса чувствует, что щеки ее мокры, хотя она и не заметила, когда начала плакать.
Измученная, она садится за стол и ждет возвращения мужа.
Просыпается Роуса уже наутро. Дом погружен в тишину. Поморгав, она трет глаза и тут же вскакивает на ноги. Не возвращался ли Йоун? Вдруг он обнаружил, что она уснула? Он будет в ярости.
Она бежит через кухню к двери на улицу и, поспешно поднявшись на холм, видит, что от землянки вверх по тропинке идут Пьетюр и Йоун. Она опускает взгляд и делает книксен.
Йоун берет ее за руку, и она выпрямляется.
– У тебя усталый вид, Роуса. Я велел тебе отдохнуть.
– Я… Я отдохнула, – лепечет она, не решаясь спросить, где он ночевал.
– Сегодня принесешь нам еду в поле. И о прочих своих обязанностях не позабудь.
И он зовет Роусу осмотреть дом, а Пьетюр остается на улице.
Прежде она думала, что муж введет ее в baðstofa, чтобы она исполнила свой долг – в ее воображении смутно рисуются обнаженные тела, и при мысли о неминуемой боли ее бросает в дрожь. Она внутренне замирает в ожидании поцелуя. Нет, она не отпрянет. Нужно поцеловать его в ответ.
Однако Йоун не останавливается в baðstofa. Он показывает ей четыре кровати – коротких, но довольно широких, чтобы в каждой поместились двое. Воздух густо пропитался дымной горечью от открытого очага. Все это знакомо Роусе, пускай здесь и не так тесно, как у них в Скаульхольте. Над головой, где она привыкла видеть пласты дерна с корнями, тянутся ряды плотно сколоченных досок, образуя потолок. Наверх ведет приставная лестница. Роуса кладет ладонь на ступеньку.
– Убери руки! – сурово велит Йоун. – Сюда.
Он ведет ее в просторную кухню. Роуса прежде никогда не видела кухонь. Приземистый стол, табуретка и – небывалая роскошь! – высокий каменный hlóðir для готовки вместо открытого огня. Йоун изучает ее лицо, будто выжидая чего-то, и наконец подходит ближе. На скулах у него перекатываются желваки. Он нависает над ней потной громадой.
Роуса сглатывает.
– Дом… очень хорош.
– Господь вознаграждает послушных. Я всегда полагал справедливым, что почтительность заслуживает награды, а непокорность – наказания.
У Роусы пересыхает во рту, но она не в силах удержаться от вопроса:
– Здесь есть чердак?
– Это наша с Пьетюром работа. Очень уж мне по душе пришелся заморский обычай строить дома в высоту. Как-то я отправился на торговом корабле в Данию, чтобы продать пару кречетов…
– Пару? – Кречеты ценятся дороже золота.
– За них дорого заплатили холстиной и коровами. А стоило мне увидать, какие дома строят в Дании и на Шотландских островах, я сразу понял, что мне нужен чердак. Тихое уединенное местечко.
– Могу я на него посмотреть? На чердак?
Йоун внезапно настораживается.
– Он заперт.
– Хоть одним глазком взглянуть?
Лицо его каменеет, словно в ее просьбе есть нечто непристойное.
– Там лежат мои бумаги и прочие личные вещи, которые женщине ни к чему.
– Пабби научил меня грамоте. Я могу быть тебе полезна. И я никогда не видела чердаков. – Выжидающе улыбнувшись, Роуса уже поворачивается было к лестнице.
– Стой!
Она застывает.
Он почесывает темную бороду и продолжает, уже мягче:
– Библия учит нас, что жены должны повиноваться своим мужьям[14].
– Но…
Он вскидывает ладонь.
– Говоришь, маме твоей стало лучше? И мясо, что я присылаю, пришлось ей по вкусу? Нет нужды снова меня благодарить. Нетрудно быть щедрым с такою послушною женою.
Она так и раскрывает рот. Он легонько приподнимает ее подбородок, так что зубы клацают друг о друга, и холодно улыбается.
– Сюда. – Он берет ее под руку и ведет сперва в чулан, доверху забитый бочонками со skyr, а затем в кладовую, где со стропил свисает сушеная треска. – Я научу тебя потрошить и сушить рыбу, Роуса. А покамест мы заготавливаем сено. Умеешь ты косить?
Она кивает, вспоминая, как всхлипывает трава, когда в нее врезается лезвие косы.
– Вот и славно, – говорит он. – Принесешь нам dagverður и будешь помогать.
Она снова кивает. Скулы ломит. Бесконечный перечень обязанностей вызывает дурноту: ей предстоит стирать, готовить, прибираться, чинить белье, потрошить рыбу, косить. И этот запертый чердак… Да она свалится от изнеможения.
Йоун продолжает:
– У нас есть хлев и землянка, где хранятся рыболовные снасти и всякие орудия для работы в поле. Она заперта. К ней даже не думай подходить. – Глаза Роусы округляются, и он прибавляет: – Воры таскают веревки. Да и сами орудия острые. Мы живем в отдалении, и случись тебе пораниться, твоих криков никто не услышит.
Он сжимает ее плечо тяжелой ладонью. Лицо его бесстрастно, будто он говорит о погоде.
Роуса заставляет себя кивнуть. Она кажется самой себе марионеткой, которую однажды видела на купеческой подводе, – безъязыкой игрушкой, которая только и умеет что бестолково кивать или мотать головой по велению кукловода.
Йоун выпускает ее плечо и продолжает отрывисто:
– Подметать будешь каждое утро. Приносить нам с Пьетюром dagverður будешь в полдень, а nattverður – после заката. Мы едим в поле или в лодке.
У Роусы дрожат ноги.
– Ты и сегодня не станешь есть дома?
– Меня работа ждет, но сейчас мы с тобой поедим вдвоем.
Поежившись, Роуса плотнее кутается в платок.
– Я не голодна.
– Ты поешь. Со мной. – На его скулах выступают желваки. – Завтра принесешь нам dagverður в поле, что на вершине холма. Перейдешь ручей за домом, и тропинка приведет тебя, куда нужно.
– А самой мне есть надо будет в…?
– Как пожелаешь.
Стало быть, в одиночестве. Она прерывисто вздыхает и думает о маме. О Паудле. Переплетает пальцы, чтобы руки не дрожали.
– Я хочу… угодить тебе.
– Делай, как тебе велено, и угодишь.
На мгновение Роусе кажется, что он вот-вот наклонится и поцелует ее, но он берет ее за руку и прижимается к ней горячими мокрыми губами.
Она пересиливает себя и не вырывает руки, а потом принимается нарезать черный хлеб толстыми ломтями. Йоун наблюдает за ней. Она слышит его дыхание. Сердце колотится у нее в горле.
Они едят в молчании, и Йоун провожает взглядом каждый кусочек, который Роуса отправляет в рот. Хлеб рассыпается пеплом у нее во рту и тут же просится наружу, но она через силу все-таки проглатывает его. Йоун, впиваясь в хлеб зубами и размеренно жуя, приканчивает три ломтя. Он поднимается, доедая последний кусок на ходу, вытирает ладони о рубаху и говорит:
– Я вернусь поздно. Не дожидайся меня. Ляжешь спать, как стемнеет. Тебе надлежит о себе заботиться. Теперь ты моя жена, и жизнь твоя для меня важна.
С этими словами он поворачивается и выходит вон.
Как только его шаги стихают вдали, Роуса опускает голову на низкий стол. Прикосновение к твердому дереву успокаивает. Она закрывает глаза и стискивает зубы, пытаясь сдержать слезы. Ее муж – хороший человек, все ей об этом твердят. А все-таки за косой он идет в хлев, а вовсе не в землянку, где, по его словам, хранятся острые орудия.
Роусе вдруг слышится мамин голос – так ясно, как если бы та стояла у нее за плечом. А ты чего ожидала, глупышка? Что сказал бы о ее муже Паудль? Непременно что-нибудь смешное, но Роуса не может вызвать в памяти его голос, с трудом представляет его лицо. Черты его расплываются. Он остался в прежней жизни.
Она достает из кармана прелестную стеклянную фигурку. Увидев такое украшение на другой женщине, она подумала бы, что муж любит эту счастливицу без памяти.
Роуса вздыхает и прижимает холодное стекло ко лбу. Кожа ее пылает.
Солнце спускается все ниже. Она сидит в кухне и наблюдает за тем, как удлиняются тени. Мускулы ее одеревенели, ноги затекли от неподвижности, но она почему-то не в силах пошевелиться. Ей чудится, что ее изучают тысячи глаз, что тяжесть ладони Йоуна по-прежнему давит на плечо.
Наконец в окна начинает просачиваться зернистая серая полумгла. А вдруг Йоун все-таки возвратится? А вдруг он захочет разделить с ней постель? Она стискивает юбки обеими руками и прижимает их к ногам, будто это может помешать мужу овладеть ею.
Тени постепенно окружают ее. Она слышит шаги за спиной, вздрагивает и стремительно поворачивается. Никого. Она по-прежнему одна. Ветер скребется о стены дома, в отдалении вздыхает море. Весь остальной мир словно перестал существовать. Роуса так напряженно вглядывалась в сумрак, что у нее разболелись глаза; она через силу поднимается и зажигает свечу. Пламя вынуждает темноту отступить, и на мгновение Роуса готова поклясться, что в углу белеет чье-то лицо. Она вскрикивает и чуть было не роняет свечу, но, присмотревшись, понимает, что это не лицо, а свернутое одеяло.
Роуса накидывает его на плечи. Дрожь так и не проходит.
Кутаясь в одеяло плотнее, она неожиданно натыкается пальцами на что-то сухое и хрусткое. Она подносит свечу поближе и видит, что в ткани запутался крохотный ломкий стебелек разрыв-травы, подвешенный на нитке.
Быть не может… В этом доме? Она вглядывается пристальней. И вправду разрыв-трава. Если засушить ее в темном месте, а потом повесить на шелковую ниточку и носить на шее, она отопрет любые замки. Самого существования такого ожерелья достаточно, чтобы его обладателя обвинили в колдовстве.
Роусе снова мерещатся шаги за спиной, и она вмиг заталкивает одеяло с разрыв-травой под кухонную скамью и резко оборачивается. По-прежнему никого, только ветер гуляет во мраке. Она достает одеяло, осторожно высвобождает запутавшийся стебелек и с мыслью о чердаке и землянке прячет его в карман. Но тут пальцы ее натыкаются на деревянный крестик пабби. Она снова вытаскивает разрыв-траву и, оборвав листья, бросает их вместе со стеблем в hlóðir, прямо в тлеющие угли.
Отбрасывая упавшие на лицо волосы, Роуса чувствует, что щеки ее мокры, хотя она и не заметила, когда начала плакать.
Измученная, она садится за стол и ждет возвращения мужа.
Просыпается Роуса уже наутро. Дом погружен в тишину. Поморгав, она трет глаза и тут же вскакивает на ноги. Не возвращался ли Йоун? Вдруг он обнаружил, что она уснула? Он будет в ярости.
Она бежит через кухню к двери на улицу и, поспешно поднявшись на холм, видит, что от землянки вверх по тропинке идут Пьетюр и Йоун. Она опускает взгляд и делает книксен.
Йоун берет ее за руку, и она выпрямляется.
– У тебя усталый вид, Роуса. Я велел тебе отдохнуть.
– Я… Я отдохнула, – лепечет она, не решаясь спросить, где он ночевал.
– Сегодня принесешь нам еду в поле. И о прочих своих обязанностях не позабудь.