– Александр Николаевич, – встряхнул заслушавшегося купца император, – ваша должность будет подразумевать неуклонный форсированный перевод сельского хозяйства на промышленные рельсы. Ваши маслодельные артели – это правильный, нужный, но только первый шаг. Конечная цель – объединение маломощных сельских общин и единоличников в крупные аграрные предприятия, насыщение их машинами и механизмами. Нам нужен кооператив размером со страну, построенный на принципах взаимной ответственности и полезности. Массовая механизация сельского труда должна резко повысить его производительность и создать избыток квалифицированных рабочих рук. Мы с удовольствием предложим людям работу на проектируемых и строящихся заводах и фабриках. А общинный принцип владения средствами производства, привычный для нынешней крестьянской психологии, ликвидирует саму базу противоречий между трудом и капиталом, чтобы международные спонсоры различных левых движений не раскололи страну на тысячи политических осколков.

– Не получится, – осторожно, но уверенно прокомментировал Столыпин.

– Почему? – встрепенулся Балакшин.

– Артельный труд и коллективное владение средствами производства не уничтожают главное противоречие между производителем и потребителем. Потребитель хочет быстро, качественно, недорого. Производитель, будь то единоличный хозяин или коллективный собственник предприятия, мечтает меньше вложить и больше получить. Снимается это противоречие только конкуренцией, когда один и тот же товар предлагают много производителей. А в вашем случае с одним кооперативом на всю страну конкуренция отсутствует. Значит, начнется диктат производителя – дорого, долго и некачественно.

– Сурово, – удивленно глядя на Столыпина, произнес император, – я впечатлен уровнем обобщения, Петр Аркадьевич. Но значит ли это, что рынок – единственный регулятор?

– Нет, – неожиданно прозвучал голос отмалчивающегося Балакшина, – рынок требует планового перепроизводства товара. Я же не знаю, когда придет ко мне покупатель. Поэтому вынужден держать заведомо избыточный ассортимент в ожидании пикового спроса, случающегося очень редко. Это обычно треть от всего производимого товара, то, что я точно не продам и вынужден буду списать в убытки, а стоимость раскидать на весь ассортимент. Но чтобы вовремя произвести этот товар, я должен создавать также излишки сырья. А это еще треть цены. Видите, в мою цену постоянно заложено две трети неликвида. А наш потребительский кооператив работает только по предварительным заказам своих членов, знает заранее, чего и сколько надо произвести, следовательно, не обязан формировать рыночные излишки. Поэтому и цены наши ниже почти в два раза…

– Только до тех пор, пока есть конкуренты, – с сочувствием глядя на Балакшина, резюмировал Столыпин. – Как только их не останется, ваши кооператоры с удовольствием положат себе в карман всю рыночную наценку и еще добавят от себя за хлопоты.

Император поймал себя на мысли, что он впервые не ведет беседу, а с интересом слушает двух неравнодушных собеседников, увлеченных своим делом и вооруженных аргументами.

– В таком случае… – Балакшин отчаянно начал теребить свою бороду, – в таком случае паи кооператива с решающим голосом должны иметь право приобретать только потребители. Именно они – самые заинтересованные в том, чтобы было быстро, качественно, недорого…

– Погубят они вам производство, требуя царского качества за медный грошик, – покачал головой Столыпин и, обращаясь уже к императору, по-деловому спросил: – Ваше величество, сколько планируется всего построить заводов?

– В ближайший год – не менее семи сотен, – глядя в расширенные от удивления глаза собеседника, ответил император, – а вообще – на порядок больше.

– Но это же не просто деньги, – аж зажмурился от промышленных масштабов премьер, – это же океан инвестиций!

– А вот об этом как раз и поговорим с господами ревизорами и финансистами после встречи с моряками.

– Но деньги – не все. Это, наверно, даже меньше половины. Где в нашем тихом болоте возьмутся люди для столь грандиозных свершений?

– Вы ошибаетесь насчет тихого омута. Омут у нас знатный, но уже давно не тихий. Нужных, квалифицированных, технически образованных специалистов действительно не хватает. Я бы даже сказал – катастрофически. Но есть огромное число тех, кто хочет быть нужным и технически образованными. Вы их увидите, если захотите и сможете избавиться от сословных шор, – на этих словах Столыпин чуть заметно поморщился и торопливо отвернулся, а когда вернул своему лицу первоначальное выражение, император уже стоял перед открытой дверью.

– Прошу, господа министры, поторопиться. Нас ждут корабли, финансы и кайзер Германии. Так что вернемся к нашему разговору только на обратном пути. Я же обещал беспокойную жизнь – привыкайте!





Новые люди для новой истории




Наставник Поморского согласия Петро, а в миру – Георгий Иванович Вельяминов, последний раз был в Петербурге почти четверть века назад, когда юным и наивным приехал покорять столицу своими талантами. Ему, потомку служилого поместного сословия однодворцев, ведущему род от детей боярских, весь жизненный путь тогда казался простым и жизнерадостным – от победы к победе… Как же его тогда быстро, равнодушно и жестоко окоротили! Вера его предков оказалась ключом, который не открывал, а наоборот – закрывал перед носом все столичные двери. Староверы-старообрядцы во второй половине XIX века как были, так и оставались в своем Отечестве изгоями, служившими ему верой и правдой, невзирая на вековые притеснения.

Боже мой! Четверть века как не бывало! А Петербург все тот же… Хотя нет. В самом начале 1901 года что-то совсем неуловимо изменилось в нем, как и во всем государстве. Таежные губернии, где наставничал Петро, ходили ходуном, поднятые на дыбы свежим ветром перемен. Сюда новости обычно шли с запозданием, да еще и с причудливыми искажениями. Но сейчас все возможные средства связи передавали столичные вести максимально близко к оригиналу без всяких украшений и были похожи на сказочные. Присочинять ничего не требовалось.

Для старообрядцев заседание Синода, где присутствовали на равных все конфессии России, было камнем, брошенным в тихий религиозный омут. Слова императора «Объявляю о равноправии всех религий, кроме тех, которые призывают к унижению и уничтожению иноверцев» распространялись устно и письменно, обсуждались в молельных домах и трактирах высокопоставленными чиновниками и каторжанами.

– Так что же теперь, Петро, – спрашивали прихожане Покровской общины своего наставника, – стало быть, конец гонениям на веру нашу?

Что он мог ответить, кроме того, что уже сказал император на встрече со священниками?

– Светская власть отныне не будет вмешиваться в церковные дела, толковать и даже комментировать догматы веры, однако потребует от всех без исключения конфессий способствовать объединению верующих в политическую нацию.

Говорил, а сам сжимал в кармане письмо с изображением Георгия Победоносца на конверте, где было перечислено уже свершившееся и то, что произойдет в ближайшее время. С калейдоскопической скоростью на его глазах сбывалось все, о чем писал неизвестный автор: отмена выкупных платежей, снятие позорных ограничений для получения образования «кухаркиными детьми», отмена налогов практически для всех подданных, за исключением особо обеспеченных… Окружающие Вельяминова крестьяне, промысловики, артельщики, привыкшие к тихому и размеренному образу жизни, просто не успевали переварить и примерить на себя все изменения, исходящие из канцелярии императора. Восьмичасовой рабочий день, запрет детского труда, равные права для мужчин и женщин, отмена недоимок для крестьян и всеобщие прямые равные выборы в принципиально новые представительские органы – Советы…

– Это что, и бабы, стало быть, у нас выбирать теперь смогут? – чесали затылок селяне, выросшие на дедовом «Домострое».

– Не только выбирать, но и сами смогут депутатствовать, – улыбался в ответ Вельяминов.

Домохозяева озадаченно цокали, крутили головами и уходили, бормоча что-то вроде «чудит царь-батюшка». Зато бабы, протерев портрет императора, крестили его троекратно и целовали, шепча охранительную молитву. Все остальные чисто городские штучки про запрет детского труда и восемь часов на селе были непонятны – расписание крестьянского труда не поддавалось нормированию. Зато выгоду крестьянская чуйка блюла неукоснительно, поэтому возможность не платить недоимки и подати затмевала и прощала всю остальную «царскую придурь».

Более солидные, образованные и состоятельные обсуждали с Петро нововведения про дела купеческие. И если государственная монополия на внешнюю торговлю сибиряков особенно не задевала, то «медвежий» налог в пятьдесят процентов от прибыли, полученной за повышение цен, и столько же – за ростовщичество, волновал и делал недовольными очень многих.

– Так государь сразу предупредил, – усмехался Вельяминов, – что это налог на жадность. Что значит не по-божески? Может, тебе Священное писание напомнить, что там говорится про рост и наживу на ближнем своем?

– Да какая там нажива! – в сердцах махал рукой купец. – Теперь в лавку каждый со своим талмудом является, все считают и сравнивают. И не дай бог, цены будут отличаться хоть на четвертинку от соседних – сразу крик поднимают и обещают сообщить куда надо!

«Куда надо» – это еще одна новая страшилка – Государственный контроль. Слухи вокруг него росли и множились, один нелепее другого. У каждого второго лавочника уже появился знакомец, которому ревизоры Саввы Мамонтова якобы насчитали спекулятивных и ростовщических налогов столько, что впору признавать себя банкротом и садиться в долговую яму со всей семьей. Кулаки прятали подпол или даже сжигали амбарные книги с перечнем кредитополучателей. Те нагло приходили во двор с обещанием вернуть должок со дня на день, взяв в свидетели кого-нибудь из «куда надо».

Не озабоченные укрывательством греховных доходов пытались разобраться с непонятным Госстрахом, гарантирующим возврат долгов банкротов и недобросовестных контрагентов.

– Да ну! Да быть такого не может! Это что ж, за счет казны долги жуликов покрывать? Да нашему народу только дай – он вообще разленится! Думать-то не надо – рассылай товар налево-направо, выручка все равно вернется, – тряс бородой шишкарь, специализирующийся на кедровых сборах.

– А что тут такого, – пожимал плечами почтенный промысловик, держащий под рукой несколько артелей и самолично отправляющий мех в Европу, – кофейня Ллойда в Лондоне уже спасла от банкротства не одного негоцианта! Оформляя фрахт, почтенные люди сдают толику малую, идущую тем, чей товар в пучине сгинул или кого лихие люди изобидели. Все честно. Мухлевать – себе дороже, второй раз просто не пустят в честно́е обчество.


Самые амбициозные внимательно изучали список заводов, ведь за постройку и пуск императором было обещано личное дворянство. Приценивались. Совещались с партнерами. Заказывали справки и мнение специалистов. По всему выходило, что самый короткий путь в высший свет лежал через энергетику и металлургию, особо говорилось про электростанции, коих надобно было много, разных и везде. Пока еще тоненькими ручейками потянулись купеческие фамилии в только что открытые институты теплотехники к Гриневецкому, к Чернову – стали и сплавов, в комиссию ГОЭЛРО – к Классону и Лодыгину. Вельяминова и самого захватила эта прожектерская волна «делания» новых предприятий. Он даже начал вспоминать, чему учился на курсе у главного ботаника Императорского ботанического сада, академика Коржинского, и прикидывать, что можно использовать «на злобу дня». Но тут его настигло второе письмо с Георгием Победоносцем, и он понял, что у судьбы на него другие планы. «Настоящая власть – та, которая тайная» – уже, наверно, в сотый раз он перечитывал первую строку подробнейшей инструкции. Вельяминова уже не мучил вопрос авторства. Использование секретного шифра наставников древлеправославной поморской церкви как опознавательного знака «свой-чужой» снимало первичную настороженность. И все, что прочел Вельяминов, было близко ему самому… Да что там близко! Говоря откровенно, это были его собственные мысли, аккуратно записанные неизвестным автором. Хотя наставнику Поморского согласия казалось, что личность писателя он уже вычислил.

Петербург предстал перед Вельяминовым непривычно тихим даже для зимней спячки. Все-таки столица всегда любила и умела повеселиться, а сейчас она была на удивление строга и молчалива. На фоне заснеженных черно-белых улиц прохожие и даже пассажиры экипажей выглядели сухо и скромно.

– Столичная мода совсем недавно поменялась, – откомментировал городской пейзаж встретивший его Сергей Третьяков, – bonos-mores нынче – это сдержанность и аскеза. Государь подал личный пример, отказавшись от всех приемов и торжеств, пока государство не рассчитается с французскими кредитами, а императрица пожаловала в Фонд выкупа российских векселей личные драгоценности. После такого вклада царской четы многие последовали ее примеру, а вот устраивать балы и маскарады зареклись – моветон. Впрочем, очень многим не до балов совсем по другим причинам. – Третьяков перешел на шепот: – Госконтроль свирепствует. Как есть опричники. В одной руке ниточки из министерства финансов, в другой – из военного и морского ведомства. И раскручивают-раскручивают – только перья летят. Уже половина ведомственных кресел вакантировано, и желающих их занять не видно. Раньше-то очередь стояла, стол в столице – считай, старость обеспечена. А теперь самая быстрая карьера чиновника – острожная. Зато казна пополняется непрерывно. Говорят, одних каменьев драгоценных да золота-серебра конфисковали уже на миллиард. Треть особняков в пригороде пустует, а тюрьмы переполнены – под них срочно оборудуют старые форты.

– Нечто откупиться нельзя? – удивился Вельяминов. – Судейские с чиновниками всегда дружбу водили.

– А судейские сами нынче под Богом ходят и свечки ежедневно в церкви ставят, что на свободе. Дела о мздоимстве и казнокрадстве разбираются в особом порядке, как покушение на заведенный государственный порядок, сиречь на государя. Военно-полевой суд. Никакой тягомотины. В день по три приговора!

– Неужто вешать будут?

– Зачем? Пусть пользу приносят! Копать канал велено из Балтики в Белое море и дорогу двухколейную до Мурмана. Туда всех взяточников-казнокрадов и бунтовщиков из гвардии отправляют. Как построят – амнистия, как будто и вообще никакого дела не было. Может даже на должности восстановят.

– Диковинно!

– А знаете, кто главным строителем-то будет? Ни за что не поверите – великий князь Николай Константинович, ташкентский ссыльный. Государю понравилось, как он построил канал аж сто верст в Азии. Хочет, чтобы повторил сей подвиг уже на Севере. Для него тоже под это дело обещана амнистия с возвращением всего великокняжеского достоинства.

– Да, чудны дела твои, Господи!

– Ну а вас-то, дядя Петро, какая нужда в Петербург погнала? – задал Третьяков мучивший его вопрос.

– А вот закончу здесь дела – съезд объединительный проведем, алтари распечатаем, и закончится мое послушание. Не будет больше дяди Петро, будешь звать меня, как и прежде звали – Георгий Иванович. Понял, студент?

– Понял, дядя Петро. Свершилось, значит? А мои старики уже и не надеялись!

Еще в апреле 1900 года Синодом был выпущен правительственный циркуляр, строго воспрещающий старообрядцам созывать соборы, устраивать собрания. О построении церквей, колокольном звоне, об установке крестов на молельных нельзя было и думать. Старообрядчество не имело никакой централизованной организации. Именно в таких невыносимых условиях в Москве был созван собор-съезд, взявший на себя обязанность ходатайствовать перед царем за всероссийское старообрядчество. В декабре 1900 года государю было предоставлено письмо за подписью более 500 тысяч старообрядцев, в котором они просили монарха «избавить их от новых стеснений и жестоких лишений». И молитвы были услышаны!

В кожаной папке с царским вензелем у Вельяминова лежало разрешение на вскрытие алтарей Рогожского кладбища, стоявших 45 лет запечатанными. По образному выражению историка старообрядчества В. Е. Макарова, «этот день навсегда останется в памяти московских старообрядцев как историческая грань, положенная между печальным прошлым многострадального старообрядчества и новой эпохой свободы вероисповедания». Этим же Указом старообрядцам разрешалось сооружение и ремонт молитвенных домов, устройство скитов и монастырей.

Только что закончился первый примирительный Всероссийский съезд старообрядцев «неокружников». На Рогожском кладбище раздался торжественный благовест о мире, извещавший, что три старообрядческих епископа, около ста священников и около 100 тысяч мирян примирились с рогожанами. В Москве, в аудиториях Политехнического музея, в здании хлебной биржи на Разгуляе, на Рогожском и Преображенском кладбищах состоялись десятки духовных советов старообрядцев самых разных согласий. Как никогда раньше, близкой казалась заветная цель – объединение старообрядцев всех согласий и толков[48].

Все это здорово, но у Вельяминова была своя задача – бережно и аккуратно «взять на карандаш» образованную и толковую молодежь из старообрядческих семей, исподволь, тихо и негласно формируя кадровый резерв империи, что-то наподобие ордена меченосцев Георгия Победоносца, члены которого до поры до времени даже не догадываются о своем предназначении. Но они, будучи сызмальства привиты строгими моральными нормами своих семей, объединенные уходящей в древность системой ценностей, в любой момент смогут быть мобилизованы для противодействия тайным и явным врагам Отечества, желающим притормозить, а то и вовсе прекратить научно-техническое и культурное развитие России. Младший Третьяков был первым в списке завербованных. Далее следовали не менее именитые фамилии – Морозовы, Рахмановы, Пуговкины, Кузнецовы, Трегубовы, Баулины, Трындины, а за ними – еще десятки и сотни тысяч выходящих из подполья неравнодушных, активных, самоотверженных, недовольных болотом властвующих сословий Отечества.





* * *


– Вы нервничаете, ваше сиятельство? Что-то не так?

– Ты спрашиваешь, что не так, Жорж? Да все! Все пошло не так! Похоже, я переоценил морально-волевые качества узурпатора… Он настолько трус, что даже под угрозой смертельной опасности не решается на крайние меры! Какое же он ничтожество! Сейчас специальная команда уже должна расчищать место у Черной речки, а в Сибирь – тянуться вереницы каторжан во главе с великими князьями! Покушение на достоинство и жизнь монарха! Покушение на основы государственного устройства! Какое преступление может быть более тяжким? И что мы видим? Спустя неделю домашнего ареста великокняжеский выводок отпущен на все четыре стороны! Даже в ссылку никто не отправлен!.. Витте и тот освобожден по прошению в связи с ухудшением здоровья! Понимаешь, Жорж, я могу просчитать на десять шагов вперед действия любого адекватного человека. Но действия патологического труса прогнозированию не поддаются…

– Наши планы меняются?

– Ни в коем случае! Наоборот! Мы будем действовать еще решительнее! Теперь мы их будем просто убивать! Исполнитель из Германии прибыл?

– Да. Его настрой никаких тревог не вызывает, даже наоборот. Желание умереть во что бы то ни стало свидетельствует о том, что акцию надо проводить немедленно. Долго таким решительным нормальный человек быть не в состоянии.

– А кто тебе сказал, что он нормальный? Нормальные не убивают незнакомых людей ради загадочного светлого будущего. Это девианты, бесы с изменившимся сознанием. У них в голове застряла какая-то утопическая картинка, и они считают себя вправе уничтожать людей с видением, отличающимся от их собственного. Но даже бесы могут быть полезны, если уметь ими пользоваться. Ситуативные попутчики идеально подходят для того, чтобы, как заявляют сами революционеры, «весь мир насилия разрушить до основания, а затем…». Ну что ты мнешься? Спрашивай, не сопи!

– Я никогда не интересовался, вы нас учили не задавать лишних вопросов, но меня всегда волновало, а что будет затем? Наша фамилия – это жалкие осколки былого влияния, остатки роскоши. Как вы собираетесь решать проблему власти после отстранения узурпатора?

– Ты взрослеешь, Жорж! Я ждал этого вопроса и готовился. Но для начала вспомни, каким образом на русском престоле оказались Романовы – самая никчемная и забитая фамилия в буквальном смысле слова. Годунов извел весь их род, а последнего – Федора – постриг в монахи под именем Филарет, что лишало его прав на корону. На российский престол претендовали гораздо более знатные и влиятельные Голицыны, Черкасские, Пронские, Трубецкие, даже Пожарский в грамотах ярославского Земского совета подписывался десятым, уступая первенство более родовитым. А был ведь еще и шведский король Густав, да и польские Сигизмунд с Владиславом никуда не исчезли. И вот неожиданно все эти могущественные силы расступаются, чтобы дать дорогу внучатому племяннику последнего царя – седьмая вода на киселе, – совсем ребенку, никому не известному, не обладающему и тысячной долей влияния тех, кого он так быстро отодвинул от престола.

– Не томите, ваше сиятельство!

– Романовы – это гениальная операция иезуитов, точнее – их финансистов Сакетти и Барберини. Когда военная авантюра иезуитского генерала Аквилы закончилась неудачей и «тушинский престол» прекратил свое существование, банкиры взяли дело в свои руки и… «осел, груженный золотом», открыл ворота крепости быстрее, чем осаждавшее ее войско.

– Не хотите ли вы сказать, дядюшка, что нас поддерживают иезуиты?

– Каждому овощу свое время. Сейчас пришла пора других ослов и другого золота. Ставки только выросли. Видишь этот подсвечник, мой мальчик? Когда встретишь человека с такой же печатью, знай – это один из тех, кто может нам помочь. Но не обольщайся. Они тщатся использовать нас так же, как мы хотим использовать их. Игра эта сложная и опасная. А сейчас вернемся к нашим делам. Террор – дело серьезное, оно не терпит суеты и спешки. Надеюсь, мундир для исполнителя готов.





Муки творчества