Тем временем за соседней дверью, на складе декораций, актеры понемногу начали оправляться от потрясения. Естественно, у одних это получалось быстрее, чем у других. Но приглушенный шепот, печальные взоры и значительные покачивания головой остались позади. Пришла очередь высказываться о произошедшем, хотя и с осторожностью, из уважения к Китти и ее горю.

Не сказать, чтобы оно сильно выражалось. Китти сидела на верстаке, вызывающе глядела на Розу и раздраженно постукивала ногой. Бывшая миссис Кармайкл, разинув рот, непрерывно рыдала. Ее макияж теперь напоминал тёрнеровский закат[66]. «Можно подумать, — шепнул Клайв Дональду, — будто овдовела она, а не Китти». Эрнест, который уже сто лет назад мог пойти домой, остался при ней. Джойс, чьи окровавленные одежды вместе с испорченным платьем Калли были спрятаны за ширмой, сидела, держась за руку дочери и накинув мужнино пальто. Калли завернулась в кусок марли длиной в несколько ярдов, который нашла в корзине. Николас, не сводивший с нее глаз, подумал, что она похожа на воплощение Нефертити.

Всех присутствующих оперативно обыскали, и хотя прошло это быстро и без малейшего пристрастия, как досмотр в аэропорту, Гарольд страшно разобиделся и пригрозил, что напишет жалобу в парламент.

— Если у человека хватило глупости перерезать себе горло, — возмущенно воскликнул он, — я не понимаю, чего хочет полиция, подвергая моих людей такой унизительной процедуре?

Никто из его людей не возразил против обыска, но все они также сомневались в необходимости подобных мер.

— Совершенно не понимаю, — сказал Билл Ласт, бывший Ван Свитен, — зачем было запирать мужскую гримерную. У меня там ключи от машины. И бумажник. И все остальное.

— Точно, — подхватил заядлый курильщик Борис, у которого все сигареты остались в гримерной.

— Не понимаю, зачем им вообще нас допрашивать, — посетовал Клайв Эверард. — Ведь не мы ответственные за проверку реквизита. Во всем виновата Дирдре. Она просто зачем-то отклеила ленту. А назад приклеить забыла.

— Обычное дело, — сказал его брат.

— Никакое не обычное, — со злостью возразил Дэвид Смай. — Дирдре очень толковая.

— Правильно, — вмешался Николас.

Китти, видевшая, как Дирдре уводил Трой, сказала:

— Она там у них уже черт знает сколько времени. По-моему, это подозрительно.

— Нехорошо такое говорить, — возразил Эйвери. — Ну правда. По-моему, превратности судьбы должны пробуждать наши лучшие качества.

— Невозможно пробудить то, чего нет, — сказал кто-то из Эверардов.

— Сволочь какая, — сказала Китти.

Но всем им, за исключением одного, пришла в голову одинаковая мысль. Было бы хорошо, если окажется, что Дирдре допустила оплошность. И проблема разрешится. К тому же не самым неприятным образом. А вполне достойно и прилично. Тогда всем можно будет переодеться и разойтись по домам.

Но надеяться на это не приходилось. Весь кипя от уязвленной гордости, на склад декораций ворвался Гарольд, не пожелавший покоряться принудительному заточению.

— Я только что поговорил с тем недоумком, который караулит в фойе. Спросил, из-за чего с нами обращаются в такой тиранической манере и зачем перегородили половину моего театра, но он не ответил ничего вразумительного. Пробормотал, что в подобных случаях нужно охранять сцену, а когда я поинтересовался: «В каких таких подобных случаях?», он сказал, что мне следует обратиться к старшему инспектору. «Проще сказать, чем сделать, дружище», — ответил я. Том сейчас на сцене, — продолжал он, осуждающе глядя на жену старшего инспектора, — в компании какого-то незнакомца, который кромсает на куски — кромсает на куски великолепный камзол из синей парчи. Вдобавок еще и Джойс перепачкала свой костюм, так что можно представить, какими будут мои убытки.

— Таков театральный бизнес, — сказал Тим. — Начать спектакль Моцартом, закончить «Гибелью богов».

— А когда я спросил Тома, что он вообще творит, он велел мне не мешать и идти ждать вместе с остальными. И какой-то мерзкий рыжий парень чуть ли не насильно отвел меня сюда. Чего я терпеть не могу, так это бесцеремонности.

Гарольд обвел взглядом окружающие его недоуменные лица, одно из которых просто поражало буйным изобилием красочных оттенков.

— Что с Розой? — спросил Гарольд.



Наверху Джордж Буллард склонился над телом, и Барнаби наблюдал за ним — что, впрочем, доводилось ему делать неоднократно, гораздо чаще, чем хотелось бы.

— Ну что ж… Причина смерти довольно очевидна. К патологоанатому не ходи.

— Это точно.

— Но случай из ряда вон выходящий. Перерезать себе горло на глазах у публики. Конечно, актеры любят выставлять себя напоказ, но ведь всему есть границы. По крайней мере, насчет времени смерти сомнений нет. Он был пьян или под воздействием наркотиков?

— Нет, насколько мне известно.

— Ладно, вскрытие покажет. — Доктор поднялся, отряхнул колени и закрыл чемоданчик. — Можешь его забирать.

— С криминалистами проблема. Дэвидсон на своем масонском собрании. Фентон отдыхает на Сейшелах…

— Вот как? — Буллард вопросительно взглянул на Барнаби. — Стало быть, это не так просто, как кажется? Удачи тебе.

— Погоди, Джордж, не мог бы ты взглянуть на мистера Тиббса? Это отец девушки, которую я только что допрашивал. Сидит наверху, в буфете.

— А что с ним?

— У него душевное расстройство. Боюсь, то, что произошло сегодня вечером, может… ну… окончательно его подкосить. Он выглядел совершенно ошалевшим.

— Я, конечно, взгляну, Том, но у меня при себе нет ничего, что бы ему дать. Лучше свяжись с его лечащим врачом. Боже! Это еще что?


Раздался страшный вопль. Чудовищный, душераздирающий вопль, исполненный отчаяния и горя. Потом послышались стремительные шаги, и через открытую дверь они увидели Дирдре, которая пронеслась мимо них по направлению к фойе.

На улице по-прежнему шел дождь. Леденящие иглы дождя пронизывали даже самую толстую ткань, не говоря уже о легкой летней рубашке и хлопковых брюках. (Свой льняной пиджак он забыл взять.) Дирдре вслепую, с перекинутым через руку пиджаком, выскочила на улицу и натолкнулась на молодого полицейского в плаще и шлеме, который промок до нитки, выполняя свой долг. Он удержал ее за руку.

— Извините. Никому нельзя выходить…

— Том меня отпустил — то есть старший инспектор. Вы не видели старика? — Несколько человек, угрюмо сгрудившихся напротив под яркими зонтиками, заметно оживились. — У него седые волосы… Пожалуйста… — Она безумно вцепилась в полицейского, и слезы на ее щеках смешались с дождем. — Он больной.

— Несколько минут назад он проскользнул мимо меня и убежал. Никакой верхней одежды на нем не было.

— О боже…

— Он направился по Кэррадайн-роуд. Подождите, я свяжусь…

Но его слова растворились в вечернем воздухе, потому что Дирдре бросилась бежать. Мгновение спустя полицейский увидел, как она, уже насквозь промокшая, пересекла блестящую мокрую автостоянку, и под светофором ее лицо казалось зеленоватым. Потом она скрылась из виду.



Следующей допрашивали Розу. Эрнест проводил ее до самого входа в гримерную, и она уселась напротив Барнаби, трепеща от волнения.

— Спрашивайте у меня все что угодно, Том! — мужественно воскликнула она, но ее голос переполняла печаль. — Все что угодно!

— Спасибо, — сказал старший инспектор, который именно этим и собирался заняться. — Кто, по-вашему, мог желать зла вашему бывшему супругу?

— Никто, — тотчас же ответила Роза. Но взгляд, последовавший за этим, намекал собеседнику, что он перешел к сути дела чересчур быстро и нетактично. — Эсслина все любили.

Барнаби вскинул свои косматые брови. Его глаза насмешливо блеснули. Старший инспектор явно понимал, что такое заявление она сделала из лучших побуждений, но теперь, когда она это сказала, можно перейти к делу. И, пожалуй, даже приблизиться к правде.

— То есть, — продолжала Роза, поняв, чего от нее ожидают, — в целом. Конечно, он был совершенно несчастен.

— Вот как?

— Все дело в Китти. — Она многозначительно взглянула на старшего инспектора, как бы намекая на виновность Китти. — Mariage de convenance[67] ни к чему хорошему не приводит, правда ведь? Конечно, как только она его окончательно заарканила, то сразу завела любовника.

— И кто он?

— Не мне об этом говорить.

— Понимаю.

— Дэвид Смай.

— Надо же.

— Может быть, это просто слухи.

— Но ребенок от Эсслина?

— Все мы так полагали, — в этом глаголе прозвучало явное порицание. — Бедный малыш.

Барнаби, придав голосу нарочитую суровость, перевел разговор на другую тему:

— Что вы чувствовали, Роза? После развода.

Все ее позерство мигом исчезло. Из-под крикливой маски проступило ее настоящее лицо. Она выглядела загнанной в угол. И постаревшей.

— Том… я… не понимаю… причем здесь это.

Она глубоко вздохнула, с видимым усилием сохраняя самообладание.

— Для общей картины.

— Картины чего?

— Никогда не знаешь, что окажется полезным.

Роза смутилась, и ее перья задрожали. Барнаби понимал, насколько затруднительно ее положение. И в таком положении окажется каждый, кого он будет допрашивать. Впервые в жизни он хорошо знает всех людей, связанных с расследованием (в том, что расследование будет начато, он не сомневался), а его жене история их прошлых и нынешних взаимоотношений известна еще лучше. А значит, все обычные увертки и хитрости, всякая ложь с целью кого-нибудь обелить или очернить, любые недомолвки или сознательные попытки ввести его в заблуждение окажутся бессмысленными. У Барнаби есть преимущество. Единственный раз в жизни.

— Честно говоря, Том…

Роза остановилась и приложила ярко-красный ноготь к носу, как будто проверяя, не удлинился ли он.

— Да? — сказал Барнаби, выступающий в роли Джепетто[68].

— Сначала я злилась. Очень злилась. Думала, что он совершил страшную ошибку. Но, когда вынесли постановление о разводе, я изменилась. Я поняла, что… впервые за долгие годы… я свободна. — Она широко раскинула руки, чуть не задев цветы, принесенные Гарольдом. Ее взгляд устремился куда-то за горизонт, словно у мореплавателя. — Свободна!