Однако Николас понимал, что в его рассказе многое звучит неправдоподобно. Спокойная атмосфера в гримерной и то, что за кулисами никто ничего не заметил, внушали ощущение, будто его воспоминания нереальны. Но одно оставалось несомненным.
— Он чуть не прикончил Китти.
— Да? — Роза улыбнулась и обернула пластырь вокруг его большого пальца. — Какой негодник!
Николас сообразил, что это определение относится к Эсслину, а не к нему, хотя в подобных обстоятельствах оно казалось чрезвычайно мягким.
— Думаю, ему стало известно, — мягким голосом продолжала Роза, — что она завела интрижку на стороне.
— Черт побери! Откуда ты знаешь?
— Это все знают, дорогой.
Николас, сгорая от стыда, сидел и созерцал свой пульсирующий от боли палец. Он во всем виноват. Если бы он не откровенничал с Эйвери и Тимом, никто бы ничего не узнал. Вот цена обещаниям Эйвери. Не исключено, что и Тим тоже проболтался. Оба они друг друга стоят.
— Старые сплетницы, — буркнул он.
— Кто?
— Тим и Эйвери.
— Ну, дорогуша, — продолжала Роза, — если ты так относишься к гомосексуалистам, ты выбрал не ту профессию. Насколько я понимаю, в каждом театре есть по крайней мере один такой.
Николас сурово посмотрел на нее, перестав испытывать благодарность за пластырь. Откуда ей знать, что происходит в каждом театре? Закуталась в свой нейлоновый балахон с воротником из облезлых страусовых перьев. Строит из себя ведущую актрису, повторяет затверженные приемы из прошлых спектаклей, пытается всех ослепить прошлогодним мишурным блеском. Николас со злостью подумал, что ей самое место в театре Лэтимера, среди позеров, вышедших в тираж красоток и прочих несостоявшихся личностей. Он очень кстати позабыл ее недавнюю доброту. Великодушие и участие, которые она всегда проявляла к новичку, не умеющему отличить панталоны от фрака. Николас уже не помнил, как она приютила его у себя, когда он сбежал из дома. Он знал только, что больше не может выносить весь этот самовлюбленный сброд. Он вскочил, напугав Розу.
— Я хочу посмотреть финал. Идем?
— Иди один, мой ангел, — ответила Роза, хлопая накладными ресницами, перемазанными тушью. — Я уже все это видела.
Актеры столпились за кулисами, готовясь к выходу на поклоны. Николас встал в конец очереди, после императора Иосифа (Эсслин был уже in situ[64]), и сказал:
— Что за спектакль!
— Ты держался молодцом.
Мимо них прошел Дэвид Смай с подносом, на котором находились бритва, мыло на деревянной подставке, сложенное полотенце и фарфоровая миска с дымящимся кипятком. Один из подсобных рабочих выкатил на сцену инвалидное кресло Сальери. Дэвид поставил поднос на круглый столик, взял завещание своего господина и отошел в глубь сцены, чтобы расписаться в качестве свидетеля. Сальери поднял с подноса бритву, вышел к рампе и обратился к зрителям со страстной речью.
— Amici cari[65]. Я родился лишь с парой ушей. Только слыша музыку, я узнал, что Бог существует. Только сочиняя музыку, я мог Ему поклоняться…
За кулисами Джойс готовилась к выходу. Позади нее, дожидаясь своего финального появления, застыли Вентичелли.
— …принадлежать… покоряться… посвящать всего себя Абсолюту… В этом был весь смысл…
Морин Трой, хотя, в общем-то, не жалела о том, что скоро конец, ощутила легкую досаду. Ведь она окончательно убедилась, что этот парень играет итальянца. Как раз в ее вкусе. Темноволосый красавец и довольно пожилой, потому что, если верить программке, у него есть взрослая дочь, которая тоже участвует в спектакле. Пожалуй, спектакль оказался не таким уж скверным. Взгляды, которые бросал ее муж в сторону Калли Барнаби, не укрылись от внимания Морин, и она решила не отставать. Пожалуй, она познакомится с этим актером и напросится к нему в гости.
— …Теперь я сам стану призраком. Я буду стоять в тени, когда вы в свой черед явитесь на эту землю…
А на Калли большое впечатление произвел Моцарт. Явно неопытный и какой-то сумбурный, он все-таки исполнил свою роль энергично, с искренним чувством. Она поняла, что заинтересовалась этим актером. Сколько ему лет? Серьезно ли он занимается театром?
— И когда вы испытаете мучительную боль неудач и услышите насмешку недосягаемого и безучастного Бога, я прошепчу вам свое имя. Сальери — Святой Покровитель Посредственностей!
Тим в своей ложе сказал:
— Что верно, то верно.
Эйвери улыбнулся, а Гарольд принялся повторять про себя заготовленную послепремьерную речь. Том Барнаби по-прежнему ощущал приближение какой-то беды и никак не мог расслабиться в своем кресле. Разум мистера Тиббса окончательно покинул театр и блуждал по дремучему лесу, преследуемый демонами и волчьим воем.
— И в глубине своей скорбящей души вы будете молиться мне. И я вас прощу. Vi saluto!
Эсслин поднял бритву и стремительно провел ею себе по горлу. После нее остался ярко-красный след. Мгновение Эсслин стоял, непонимающе глядя на неожиданно побагровевшее лезвие. Потом пошатнулся и с неимоверным усилием выпрямился. На сцену жизнерадостно выбежала кухарка с подносом, на котором стоял завтрак. Сальери шагнул ей навстречу. Она взглянула на него, беззвучно разинула рот, уронила поднос и ринулась к своему господину, чтоб поддержать его. А потом издала вопль. Вопль неподдельного ужаса. И уже не могла остановиться. А по ее белоснежному воротнику и серой юбке струилась кровь.
Входят служители правосудия
Барнаби вскочил с кресла и в считаные секунды оказался на сцене. Трой следовал за ним по пятам.
— Опустите занавес!
Дирдре уставилась на него невидящим взглядом.
— Опустите!
Колин переключил удерживающий механизм, и плюшевый занавес отделил жуткое зрелище от испуганных и взволнованных взглядов публики. Барнаби посмотрел на свою жену. Она стояла совершенно неподвижно, побледнев и крепко зажмурившись. Эсслин безжизненно повис у нее на руках с почти балетной грацией, словно умирающий лебедь.
Трой подхватил его под мышки и с бессмысленной осторожностью уложил на пол. Барнаби вышел из-за занавеса. Не было нужды говорить: «Могу ли я попросить вашего внимания?» Все разговоры прекратились, как по волшебству.
— Боюсь, произошел несчастный случай, — спокойным голосом сказал он. — Не могли бы вы некоторое время оставаться на своих местах? Есть ли среди присутствующих врач?
Никто не ответил. Тим зажег свет в зале, и Барнаби обратил внимание на опустевшее кресло Гарольда и закрывающуюся дверь в конце первого ряда. Место Калли также опустело. Он вернулся обратно на сцену, где сержант Трой в безукоризненно выглаженных брюках стоял на коленях, склонив голову набок и приблизив ухо к губам Эсслина. Рот сержанта был сжат, а лоб — сосредоточенно наморщен. Он почувствовал холодное, слабое дыхание умирающего и услышал сдавленный стон. Узкая красная полоска превратилась в зияющий надрез, а глаза Эсслина остекленели. Мгновение спустя жизнь его покинула. Послышался раскат грома, как нельзя более уместный, потом по крыше застучал дождь. Трой поднялся на ноги.
— Сказал он что-нибудь?
— Что-то неразборчивое, сэр.
— Ладно. Встаньте у служебного входа. Колин — вон он в клетчатой рубашке — покажет, где это. Никто не должен войти или выйти.
Сержант ушел. Барнаби посмотрел по сторонам. За кулисами, рядом с испуганно сбившимися в кучу старшеклассниками стояли Роза и ее муж, который крепко держал ее за руку. Барнаби подошел к ним.
— Эрнест, мне нужна ваша помощь. Вы не могли бы пойти в фойе? Позвоните в отделение и сообщите о случившемся. И до приезда полиции никого не выпускайте. Это не отнимет много времени.
— Я бы с радостью, Том, но мне кажется, я должен остаться с Розой.
— Нет, нет. Делай, как сказал Том. — Ярко накрашенное лицо Розы напоминало клоунское. — Со мной ничего плохого не произойдет, правда.
— Попросить их о помощи?
— Они сами разберутся, что делать.
Эрнест с по-прежнему неуверенным видом ушел. За кулисами к тому времени уже столпились актеры и сценические рабочие. Барнаби с некоторым облегчением заметил, что его жена сбросила с себя жуткое оцепенение и теперь плакала на плече у дочери. Вернулся Колин, и старший инспектор попросил его принести коробку или хозяйственную сумку и что-нибудь, чем накрыть тело. Колин вытряхнул электрические провода из обувной коробки и подал ее Барнаби, который накрыл ею бритву, лежавшую рядом с правой рукой Эсслина. Нашлась какая-то занавеска, и Барнаби накрыл труп, обойдя еще вытекавшую наружу кровь. Она образовала большое пятно грушевидной формы, похожее на перевернутую карту Африки. Занавеска, разрисованная радугами, воздушными шарами и веселыми медвежатами, выглядела чудовищно неуместно. Барнаби снял с гвоздя ключ от мужской гримерной, спустился вниз (неотступно сопровождаемый Гарольдом), запер ее и вернул ключ Колину.
— По-моему, вы много на себя берете, — сказал Гарольд. На фоне напуганных и удрученных лиц его лицо выделялось живым негодованием.
— Для чего это все, Том? Все это… — сказал Колин и помахал ключом. — Конечно, произошло страшное событие, но ведь это несчастный случай…
— Вероятно, вы правы, — ответил Барнаби. — Но пока не сложится ясная картина, имеет смысл предпринять некоторые меры предосторожности.
— Должен сказать, я не понимаю зачем, — возразил Гарольд. — Устроили какую-то показуху. Раздаете распоряжения, бегаете туда-сюда, запираете входы и выходы. Кем вы, черт побери, себя возомнили?!
— Сейчас я собираюсь обратиться к зрителям, — продолжал Барнаби. — Объяснить, что происходит. Постараемся не задерживать их слишком долго.
— Ни к каким зрителям вы не обратитесь! — вскричал Гарольд. — Обращаться к зрителям могу только я. Это мой театр. Я здесь главный.
— Отнюдь нет, Гарольд, — холодно, каким-то чужим голосом ответил старший инспектор. — До дальнейших распоряжений главный здесь я.
Прошло полчаса. Прибыла полиция. Зрители сообщили свои фамилии и номера телефонов и, за исключением одного, разошлись по домам гораздо более взволнованными, чем пришли, — ведь в первый раз, как сказал один пожилой джентльмен, застегивая пальто, состоялась в своем роде премьера.
Одному из обеспокоенных родителей, ожидавших своих детей-старшеклассников снаружи, чтобы отвезти их по домам, разрешили войти в театр и присутствовать при допросе в женской гримерной, где подростков мягко расспрашивали о том, что они видели. Были записаны регистрационные номера автомобилей, припаркованных на стоянке и прилегающих улицах, а возле главного входа под проливным дождем поставили полицейского. Другой полицейский сидел на сцене, на троне императора Иосифа, под цветастым балдахином.
В буфете Дирдре пыталась заставить своего отца выпить кофе. Когда опустили занавес, она сразу кинулась к нему, с ужасом увидев, как он таращит глаза и неистово машет руками. Его колени тряслись, и он переступал ногами, словно закусившая удила лошадь. Окружающие или не обращали на него внимания, или глядели с сочувствием, или, как подростки, сидевшие с ним в одном ряду, истерически смеялись. Дирдре, по бледному лицу которой от жалости текли слезы, постепенно удалось более или менее успокоить его. Он дернулся и пролил кофе на диван. Дирдре ласково разговаривала с ним, пытаясь подбодрить, а он пристально смотрел ей через плечо. Наконец он издал глухой невнятный звук. Вдруг дверь отворилась и вошел молодой мужчина с рыжими волосами и энергичным лицом. На нем были спортивная куртка и брюки, покрытые безобразными темными пятнами.
— Вы мисс Тиббс? Старший инспектор хочет с вами поговорить.
— Извините, — сказала Дирдре. — Я не могу оставить своего отца одного.
— Это не обсуждается, мисс.
— Ладно.
Дирдре нерешительно поднялась. Она подумала, почему бы старшему инспектору не переговорить с ней в буфете, но быстро поняла, насколько это глупая идея. Ей меньше всего хотелось, чтобы при отце, который наконец-то немного успокоился, ей задавали вопросы, напоминающие о кровавой развязке спектакля.
— Может быть, вы с ним побудете?
— Простите, не могу. — Трой придержал дверь и успокаивающе добавил: — Ничего с ним не случится. Не волнуйтесь.
Дирдре почувствовала себя немного увереннее, когда вошла в женскую гримерную и поняла, что под старшим инспектором подразумевался Том. Она спросила, надолго ли он ее задержит, потому что она хочет поскорее отвести отца домой.
— Не дольше, чем необходимо, Дирдре. Но чем быстрее мы разберемся с этим происшествием, тем лучше. Уверен, вы всячески готовы нам помочь.
— Ну… конечно, готова, Том. Но я просто не понимаю, как могло случиться подобное. На репетициях все получалось безупречно.
— Когда вы проверяли реквизит?
— Он чуть не прикончил Китти.
— Да? — Роза улыбнулась и обернула пластырь вокруг его большого пальца. — Какой негодник!
Николас сообразил, что это определение относится к Эсслину, а не к нему, хотя в подобных обстоятельствах оно казалось чрезвычайно мягким.
— Думаю, ему стало известно, — мягким голосом продолжала Роза, — что она завела интрижку на стороне.
— Черт побери! Откуда ты знаешь?
— Это все знают, дорогой.
Николас, сгорая от стыда, сидел и созерцал свой пульсирующий от боли палец. Он во всем виноват. Если бы он не откровенничал с Эйвери и Тимом, никто бы ничего не узнал. Вот цена обещаниям Эйвери. Не исключено, что и Тим тоже проболтался. Оба они друг друга стоят.
— Старые сплетницы, — буркнул он.
— Кто?
— Тим и Эйвери.
— Ну, дорогуша, — продолжала Роза, — если ты так относишься к гомосексуалистам, ты выбрал не ту профессию. Насколько я понимаю, в каждом театре есть по крайней мере один такой.
Николас сурово посмотрел на нее, перестав испытывать благодарность за пластырь. Откуда ей знать, что происходит в каждом театре? Закуталась в свой нейлоновый балахон с воротником из облезлых страусовых перьев. Строит из себя ведущую актрису, повторяет затверженные приемы из прошлых спектаклей, пытается всех ослепить прошлогодним мишурным блеском. Николас со злостью подумал, что ей самое место в театре Лэтимера, среди позеров, вышедших в тираж красоток и прочих несостоявшихся личностей. Он очень кстати позабыл ее недавнюю доброту. Великодушие и участие, которые она всегда проявляла к новичку, не умеющему отличить панталоны от фрака. Николас уже не помнил, как она приютила его у себя, когда он сбежал из дома. Он знал только, что больше не может выносить весь этот самовлюбленный сброд. Он вскочил, напугав Розу.
— Я хочу посмотреть финал. Идем?
— Иди один, мой ангел, — ответила Роза, хлопая накладными ресницами, перемазанными тушью. — Я уже все это видела.
Актеры столпились за кулисами, готовясь к выходу на поклоны. Николас встал в конец очереди, после императора Иосифа (Эсслин был уже in situ[64]), и сказал:
— Что за спектакль!
— Ты держался молодцом.
Мимо них прошел Дэвид Смай с подносом, на котором находились бритва, мыло на деревянной подставке, сложенное полотенце и фарфоровая миска с дымящимся кипятком. Один из подсобных рабочих выкатил на сцену инвалидное кресло Сальери. Дэвид поставил поднос на круглый столик, взял завещание своего господина и отошел в глубь сцены, чтобы расписаться в качестве свидетеля. Сальери поднял с подноса бритву, вышел к рампе и обратился к зрителям со страстной речью.
— Amici cari[65]. Я родился лишь с парой ушей. Только слыша музыку, я узнал, что Бог существует. Только сочиняя музыку, я мог Ему поклоняться…
За кулисами Джойс готовилась к выходу. Позади нее, дожидаясь своего финального появления, застыли Вентичелли.
— …принадлежать… покоряться… посвящать всего себя Абсолюту… В этом был весь смысл…
Морин Трой, хотя, в общем-то, не жалела о том, что скоро конец, ощутила легкую досаду. Ведь она окончательно убедилась, что этот парень играет итальянца. Как раз в ее вкусе. Темноволосый красавец и довольно пожилой, потому что, если верить программке, у него есть взрослая дочь, которая тоже участвует в спектакле. Пожалуй, спектакль оказался не таким уж скверным. Взгляды, которые бросал ее муж в сторону Калли Барнаби, не укрылись от внимания Морин, и она решила не отставать. Пожалуй, она познакомится с этим актером и напросится к нему в гости.
— …Теперь я сам стану призраком. Я буду стоять в тени, когда вы в свой черед явитесь на эту землю…
А на Калли большое впечатление произвел Моцарт. Явно неопытный и какой-то сумбурный, он все-таки исполнил свою роль энергично, с искренним чувством. Она поняла, что заинтересовалась этим актером. Сколько ему лет? Серьезно ли он занимается театром?
— И когда вы испытаете мучительную боль неудач и услышите насмешку недосягаемого и безучастного Бога, я прошепчу вам свое имя. Сальери — Святой Покровитель Посредственностей!
Тим в своей ложе сказал:
— Что верно, то верно.
Эйвери улыбнулся, а Гарольд принялся повторять про себя заготовленную послепремьерную речь. Том Барнаби по-прежнему ощущал приближение какой-то беды и никак не мог расслабиться в своем кресле. Разум мистера Тиббса окончательно покинул театр и блуждал по дремучему лесу, преследуемый демонами и волчьим воем.
— И в глубине своей скорбящей души вы будете молиться мне. И я вас прощу. Vi saluto!
Эсслин поднял бритву и стремительно провел ею себе по горлу. После нее остался ярко-красный след. Мгновение Эсслин стоял, непонимающе глядя на неожиданно побагровевшее лезвие. Потом пошатнулся и с неимоверным усилием выпрямился. На сцену жизнерадостно выбежала кухарка с подносом, на котором стоял завтрак. Сальери шагнул ей навстречу. Она взглянула на него, беззвучно разинула рот, уронила поднос и ринулась к своему господину, чтоб поддержать его. А потом издала вопль. Вопль неподдельного ужаса. И уже не могла остановиться. А по ее белоснежному воротнику и серой юбке струилась кровь.
Входят служители правосудия
Барнаби вскочил с кресла и в считаные секунды оказался на сцене. Трой следовал за ним по пятам.
— Опустите занавес!
Дирдре уставилась на него невидящим взглядом.
— Опустите!
Колин переключил удерживающий механизм, и плюшевый занавес отделил жуткое зрелище от испуганных и взволнованных взглядов публики. Барнаби посмотрел на свою жену. Она стояла совершенно неподвижно, побледнев и крепко зажмурившись. Эсслин безжизненно повис у нее на руках с почти балетной грацией, словно умирающий лебедь.
Трой подхватил его под мышки и с бессмысленной осторожностью уложил на пол. Барнаби вышел из-за занавеса. Не было нужды говорить: «Могу ли я попросить вашего внимания?» Все разговоры прекратились, как по волшебству.
— Боюсь, произошел несчастный случай, — спокойным голосом сказал он. — Не могли бы вы некоторое время оставаться на своих местах? Есть ли среди присутствующих врач?
Никто не ответил. Тим зажег свет в зале, и Барнаби обратил внимание на опустевшее кресло Гарольда и закрывающуюся дверь в конце первого ряда. Место Калли также опустело. Он вернулся обратно на сцену, где сержант Трой в безукоризненно выглаженных брюках стоял на коленях, склонив голову набок и приблизив ухо к губам Эсслина. Рот сержанта был сжат, а лоб — сосредоточенно наморщен. Он почувствовал холодное, слабое дыхание умирающего и услышал сдавленный стон. Узкая красная полоска превратилась в зияющий надрез, а глаза Эсслина остекленели. Мгновение спустя жизнь его покинула. Послышался раскат грома, как нельзя более уместный, потом по крыше застучал дождь. Трой поднялся на ноги.
— Сказал он что-нибудь?
— Что-то неразборчивое, сэр.
— Ладно. Встаньте у служебного входа. Колин — вон он в клетчатой рубашке — покажет, где это. Никто не должен войти или выйти.
Сержант ушел. Барнаби посмотрел по сторонам. За кулисами, рядом с испуганно сбившимися в кучу старшеклассниками стояли Роза и ее муж, который крепко держал ее за руку. Барнаби подошел к ним.
— Эрнест, мне нужна ваша помощь. Вы не могли бы пойти в фойе? Позвоните в отделение и сообщите о случившемся. И до приезда полиции никого не выпускайте. Это не отнимет много времени.
— Я бы с радостью, Том, но мне кажется, я должен остаться с Розой.
— Нет, нет. Делай, как сказал Том. — Ярко накрашенное лицо Розы напоминало клоунское. — Со мной ничего плохого не произойдет, правда.
— Попросить их о помощи?
— Они сами разберутся, что делать.
Эрнест с по-прежнему неуверенным видом ушел. За кулисами к тому времени уже столпились актеры и сценические рабочие. Барнаби с некоторым облегчением заметил, что его жена сбросила с себя жуткое оцепенение и теперь плакала на плече у дочери. Вернулся Колин, и старший инспектор попросил его принести коробку или хозяйственную сумку и что-нибудь, чем накрыть тело. Колин вытряхнул электрические провода из обувной коробки и подал ее Барнаби, который накрыл ею бритву, лежавшую рядом с правой рукой Эсслина. Нашлась какая-то занавеска, и Барнаби накрыл труп, обойдя еще вытекавшую наружу кровь. Она образовала большое пятно грушевидной формы, похожее на перевернутую карту Африки. Занавеска, разрисованная радугами, воздушными шарами и веселыми медвежатами, выглядела чудовищно неуместно. Барнаби снял с гвоздя ключ от мужской гримерной, спустился вниз (неотступно сопровождаемый Гарольдом), запер ее и вернул ключ Колину.
— По-моему, вы много на себя берете, — сказал Гарольд. На фоне напуганных и удрученных лиц его лицо выделялось живым негодованием.
— Для чего это все, Том? Все это… — сказал Колин и помахал ключом. — Конечно, произошло страшное событие, но ведь это несчастный случай…
— Вероятно, вы правы, — ответил Барнаби. — Но пока не сложится ясная картина, имеет смысл предпринять некоторые меры предосторожности.
— Должен сказать, я не понимаю зачем, — возразил Гарольд. — Устроили какую-то показуху. Раздаете распоряжения, бегаете туда-сюда, запираете входы и выходы. Кем вы, черт побери, себя возомнили?!
— Сейчас я собираюсь обратиться к зрителям, — продолжал Барнаби. — Объяснить, что происходит. Постараемся не задерживать их слишком долго.
— Ни к каким зрителям вы не обратитесь! — вскричал Гарольд. — Обращаться к зрителям могу только я. Это мой театр. Я здесь главный.
— Отнюдь нет, Гарольд, — холодно, каким-то чужим голосом ответил старший инспектор. — До дальнейших распоряжений главный здесь я.
Прошло полчаса. Прибыла полиция. Зрители сообщили свои фамилии и номера телефонов и, за исключением одного, разошлись по домам гораздо более взволнованными, чем пришли, — ведь в первый раз, как сказал один пожилой джентльмен, застегивая пальто, состоялась в своем роде премьера.
Одному из обеспокоенных родителей, ожидавших своих детей-старшеклассников снаружи, чтобы отвезти их по домам, разрешили войти в театр и присутствовать при допросе в женской гримерной, где подростков мягко расспрашивали о том, что они видели. Были записаны регистрационные номера автомобилей, припаркованных на стоянке и прилегающих улицах, а возле главного входа под проливным дождем поставили полицейского. Другой полицейский сидел на сцене, на троне императора Иосифа, под цветастым балдахином.
В буфете Дирдре пыталась заставить своего отца выпить кофе. Когда опустили занавес, она сразу кинулась к нему, с ужасом увидев, как он таращит глаза и неистово машет руками. Его колени тряслись, и он переступал ногами, словно закусившая удила лошадь. Окружающие или не обращали на него внимания, или глядели с сочувствием, или, как подростки, сидевшие с ним в одном ряду, истерически смеялись. Дирдре, по бледному лицу которой от жалости текли слезы, постепенно удалось более или менее успокоить его. Он дернулся и пролил кофе на диван. Дирдре ласково разговаривала с ним, пытаясь подбодрить, а он пристально смотрел ей через плечо. Наконец он издал глухой невнятный звук. Вдруг дверь отворилась и вошел молодой мужчина с рыжими волосами и энергичным лицом. На нем были спортивная куртка и брюки, покрытые безобразными темными пятнами.
— Вы мисс Тиббс? Старший инспектор хочет с вами поговорить.
— Извините, — сказала Дирдре. — Я не могу оставить своего отца одного.
— Это не обсуждается, мисс.
— Ладно.
Дирдре нерешительно поднялась. Она подумала, почему бы старшему инспектору не переговорить с ней в буфете, но быстро поняла, насколько это глупая идея. Ей меньше всего хотелось, чтобы при отце, который наконец-то немного успокоился, ей задавали вопросы, напоминающие о кровавой развязке спектакля.
— Может быть, вы с ним побудете?
— Простите, не могу. — Трой придержал дверь и успокаивающе добавил: — Ничего с ним не случится. Не волнуйтесь.
Дирдре почувствовала себя немного увереннее, когда вошла в женскую гримерную и поняла, что под старшим инспектором подразумевался Том. Она спросила, надолго ли он ее задержит, потому что она хочет поскорее отвести отца домой.
— Не дольше, чем необходимо, Дирдре. Но чем быстрее мы разберемся с этим происшествием, тем лучше. Уверен, вы всячески готовы нам помочь.
— Ну… конечно, готова, Том. Но я просто не понимаю, как могло случиться подобное. На репетициях все получалось безупречно.
— Когда вы проверяли реквизит?