Вдруг Дирдре замолкла и открыла рот. На ее отце были летняя рубашка с короткими рукавами, бежевые хлопковые брюки, а через руку перекинут льняной пиджак. Когда она уходила, на нем был плотный твидовый костюм, с пододетой для тепла кофтой, а в нагрудном кармане пиджака лежало пять фунтов. «По крайней мере, — подумала она, глядя на банкноту у него в руке, — он не забыл переложить деньги». Когда водитель поднял стекло, Дирдре постучала и спросила:
— А сдача?
— Какая сдача? — ответил таксист. — Мне пришлось десять минут прождать, пока он переоденется!
Дирдре взяла отца за холодную и слегка влажную руку и провела его через опустевшее фойе к месту в последнем ряду. К счастью, в зрительном зале было тепло, и она позаботится, чтобы в антракте он выпил чего-нибудь горячего. Дирдре ушла, а мистер Тиббс остался сидеть, неестественно выпрямившись и с лихорадочным напряжением глядя на ярко-красный занавес.
В фойе Барнаби раскланялся с Эрнестом и следом за дочерью направился за кулисы мимо Гарольда, который любезничал с импозантной парой при полном вечернем параде.
Из четырех исполнительниц женских ролей в гримерке сейчас было три — актриса, игравшая Катерину Кавальери, согласилась помогать на сцене и в данное время отсутствовала. Джойс Барнаби в пуритански-сером платье и белоснежном жабо пудрила нос. Китти ерзала и вертелась на стуле, перебирала флакончики и баночки, бормоча свои начальные реплики, словно читая молитву. Роза со спокойным видом сидела возле электрического камина. Одета и загримирована она была с величавым пренебрежением к предполагаемому образу своей героини. Своим картинным лицом она походила на какую-нибудь poule de luxe[60] начала века. Ее веки переливались, словно внутренность двустворчатой ракушки, а полные губы сверкали. На голове у нее была большая шляпа, с которой на лицо свисала горсть вишенок. Ее идеально круглые румяные щеки напоминали яйца какой-нибудь сказочной птицы. Двум ведущим актрисам Гарольд послал по великолепному букету. Джойс (которая играла маленькие роли и выполняла обязанности гардеробщицы) получила от мужа букетик зимоцветов и морозников, перевязанный бархатной ленточкой. На спинке стула между Розой и Джойс висел «младенец» Китти.
Приоткрылась дверь. Калли просунула голову, сказала: «Ни пуха, ни пера» — и исчезла. За ней показался Барнаби:
— Всем удачи.
Джойс выскользнула в коридор и обняла его. Он поцеловал ее в щеку.
— Удачи, жительница Вены, кухарка и звукооформительница.
— Забыла, где вы сидите.
— Третий ряд, посередине.
— Теперь я знаю, куда лучше не смотреть. Капли прилично себя ведет?
— Пока да.
В мужской гримерной, куда Барнаби заглянул позже, царило волнение. Только Эсслин, переживший множество премьер, выглядел спокойным. Остальные актеры нервно смеялись, ходили кругами, заламывали руки или (как Орсини-Розенберг) делали все это одновременно. Колин произнес: «Начинаем! Действие первое» — и нажал на звонок. Император Иосиф вскричал: «Колокола! Колокола звонят!» — и зашелся в маниакальном хохоте. Барнаби пробормотал: «Всего вам наилучшего» — и отошел, пропустив Гарольда, который выскочил на середину гримерной и издал громкий клич, исполненный необоснованной уверенности.
— Ну, дорогие мои, я знаю, вы все будете великолепны…
Барнаби поспешил удалиться. Проходя мимо кулис, он заметил Дирдре, сидевшую в полной готовности за реквизиторским столом. Он подумал, что в свете настольной лампы она выглядит чрезвычайно обеспокоенной. Возле нее стоял Колин. Барнаби показал обоим большой палец. Потом заметил в арочном проеме Николаса, который ожидал своего выхода. В тусклом дежурном освещении лицо юноши выглядело серым и поблескивало прозрачными капельками пота. Он наклонился, взял стакан воды и выпил, потом дрожащими руками вцепился в края проема. «Лучше ты, чем я, приятель», — подумал старший инспектор. Едва он добрался до третьего ряда и уселся возле Калли, как появился Гарольд, с излишней торжественностью распахнув левую служебную дверь, а потом повернулся лицом к публике, словно ожидая, что при его виде та разразится аплодисментами. Потом он сел посередине переднего ряда, и спектакль начался.
С самого начала все пошло наперекосяк, и виной тому, по мнению всех актеров, было освещение. Тим и Эйвери, потеющие в осветительной ложе, настолько увлеклись собственной дерзостью и с таким восторгом предвкушали долгожданное воплощение собственного замысла, что совершенно не учли, какой эффект непривычное освещение произведет на актеров. Все они действовали медленно и заторможенно. Даже Николас, подготовленный к этой перемене, растерялся и не сумел сосредоточиться. А первая сцена с его участием, в которой он изъяснялся сплошными непристойностями, оказалась просто провальной.
Сначала жители Каустона решили показать себя людьми передовых взглядов и отнеслись ко всем этим непристойностям спокойно, но, когда Моцарт сказал, что хочет поцеловать свою жену пониже спины, один добропорядочный горожанин пробормотал что-то про «туалетный юмор», поднялся и затопал к выходу, сопровождаемый верной супругой. Николас умолк и стал думать, дождаться ли, пока они уйдут, или продолжать. Его сомнения не разрешились, даже когда Гарольд отчетливо произнес вслед уходящей паре: «Деревенщины!» Когда Николас снова заговорил, из его голоса исчез весь раблезианский кураж. Он стеснялся и чувствовал себя виноватым, как будто вовсе не имеет права находиться на сцене. Он сердился на Китти, на ее беспомощность и осознавал всю справедливость ехидных предсказаний Эсслина. После своего первого выхода он стоял за кулисами, вне себя от разочарования, и слушал, как Сальери произносит свои слова — гладко, без запинки, хотя и совершенно безжизненно.
Впервые в жизни Николас задался вопросом, какого черта взрослый человек, одетый в нелепый наряд, с гримом на лице и дурацким париком на голове, обливается потом от волнения и собирается шагнуть сквозь нарисованную на холсте дверь в мир, который имеет самую поверхностную связь с действительностью. (Он не знал, что в будущем эти мысли посетят его еще тысячу раз. И чаще всего — в самой именитой труппе.)
Дальше было не лучше. Запись приветственного марша Сальери в переработке Моцарта включили слишком рано. К счастью, благодаря поднятой крышке рояля никто не заметил, что Николас не успел коснуться клавиш. «Главное, — подумал он, садясь, — что я не споткнулся о собственную шпагу».
В сцене постановки «Похищения из сераля» Китти, ринувшись через всю сцену с криком: «Прекрасно, котик-обормотик!» к своему Вольфгангу, запнулась о ковер и, чтобы сохранить равновесие, повисла на руке у императора. Франц-Иосиф рассмеялся и тем самым лишил всех остальных нужного настроя. Только Эсслин и Николас сохранили бесстрастный вид.
Справа от Барнаби Калли, закрыв лицо руками, медленно сползла вниз, и ее плечи под черным кружевом мелко задергались. Барнаби увидел, как в переднем ряду Дорис Уинстенли с тревогой взглянула на своего мужа. Профиль Гарольда выглядел сурово, губы были плотно сжаты. Вдруг вспыхнул яркий свет — казалось, сцена и стены зала не способны его сдержать — и грянули великолепные звуки до-минорной мессы. Потом повсюду разлился предрассветный серый полумрак. Эсслин завершил свой финальный монолог, набил рот конфетами и вышел вон.
Барнаби посмотрел, как Гарольд несется вверх по проходу, перескакивая через две ступеньки, потом поднялся и повернулся к дочери.
— Хочешь пить?
— Знаешь, папа. — Она медленно поднялась. — Да, я бы ни за что не согласилась такое пропустить. Как там моя тушь?
— Потекла.
— Неудивительно. Мы в прошлом году устраивали рождественский капустник, но никакого сравнения с сегодняшним спектаклем. — Калли последовала за отцом вверх по проходу. — Наверное, это своего рода рекорд, когда лучшим во всем спектакле оказывается освещение. Ой-ой-ой…
— Прекрати.
— Уже прекратила… — Она высморкалась в платок. — Честно.
Когда они подошли к последнему ряду, Барнаби увидел мистера Тиббса. Тот сидел, подавшись вперед, вцепившись в спинку сиденья перед ним. Выглядел он неряшливо и рассеянно, словно святой во время молитвы. Барнаби, не видевший его почти два года, поразился, насколько тот одряхлел. Его бледная кожа напоминала папиросную бумагу. На лбу пульсировали голубые вены. Барнаби поздоровался с ним и в ответ удостоился необычайно приятной улыбки, хотя был убежден, что старик понятия не имеет, кто к нему обращается. Трое молодых людей, сидевших за мистером Тиббсом у стены, очень вежливо попросили его пропустить их, но он или не расслышал, или не понял, поэтому они в конце концов перелезли через предпоследний ряд и вышли из зала.
Буфет был битком набит. Калли достала из черной инкрустированной сумочки маленький кружевной платочек и зеркальце и вытерла потекшую тушь. Когда Барнаби принес ей вина, она кивнула в сторону осветительной ложи, в которую нетерпеливо стучался Гарольд. Потом он приложил губы к дверному косяку и что-то прошипел. Дверь оставалась закрытой. Натянув на лицо улыбку успешного импресарио, Гарольд двинулся обратно, но Калли его перехватила.
— Чудесное освещение, Гарольд, — сказала она. — Великолепное. Передайте Тиму лично от меня.
— Не стоит… не стоит… — прокряхтел Гарольд, будто неисправный мотоцикл. — Тим простой технарь. Ни больше, ни меньше. Я сам обдумываю освещение для моих спектаклей.
— Правда?
В ее чрезвычайно вежливом тоне чувствовалось недоверие. Барнаби взял дочь за руку и оттащил в сторону.
— Я больше никуда тебя с собой не возьму.
— Я это слышу от тебя с пяти лет.
— Ты неисправима. Выпей. — Отец раздраженно цыкнул, когда Калли поднесла свой изящный нос к бокалу и фыркнула. — Что опять не так?
— Ничего. Если, конечно, тебе нравятся гербициды и давленые бананы.
Появился сержант Трой, волочась следом за своей недовольной женой, и Барнаби натужно улыбнулся:
— Ну как, Гевин?
— Неплохо, да, сэр? — он обращался к Барнаби, но взгляд не отрывался от его спутницы. — То есть для любителей. — Трой продолжал смотреть на Калли, и старшему инспектору пришлось их познакомить.
— Ваша дочь? — Барнаби вполне понимал изумление сержанта. Он и сам всякий раз, когда Калли приезжала домой, удивлялся, что такое изящное, резвое создание было плодом чресл его. — Странно, что мы раньше не встречались, Калли.
— Я учусь в Кембридже. Последний год.
«Кто бы сомневался», — раздраженно подумала миссис Трой, уже не в первый раз подивившись, насколько несправедливо феи распределяют свои дары во время крещения.
— А это моя жена Мор, — сказал Трой, и девушки пожали друг другу руки.
— И много кого уморили? — спросила Калли.
— Пока одного Троя, — ответила Морин, и в ее глазах сверкнул недобрый огонек.
Барнаби снова увел свою дочь от греха подальше. Когда они возвращались, он чуть не столкнулся с Тимом, который украдкой выскользнул из осветительной ложи, быстро огляделся и побежал вниз по лестнице. Тем временем Гарольд вихрем пронесся за кулисами, по пути бросая суровые взгляды на рабочих сцены, которые в течение злосчастного первого действия выполняли свои обязанности почти безукоризненно, и ворвался в мужскую гримерную.
— Никогда… никогда на моей памяти, — ревел Гарольд, — я не видел такого чудовищного проявления совершенно умопомрачительной некомпетентности. Не говоря уже о полном отсутствии правдоподобия. Все вы с треском провалились. Кроме Сальери.
— Вы считаете? — злобно произнес Николас. — Лично я нисколечко не провалился.
— Мы растерялись из-за освещения, — сказал император Иосиф. И добавил, как на беду: — Хотя оно было великолепным.
— Вы должны были привыкнуть к моему освещению! — взвизгнул Гарольд, побагровев от злости.
Николас, разинув рот, смотрел на режиссера. Он уже размышлял, как отреагирует Гарольд на дерзкую выходку Тима. Он представлял себе все, вплоть до истерического припадка и безобразного эксгибиционизма. Но он бы никогда не подумал, что Гарольд воспримет произошедшее совершенно спокойно и выдаст все за собственный замысел.
— Закрой рот, Николас, а то муха залетит, — резко произнес Гарольд. — Больше мне сказать вам нечего. Вы все меня подвели. Да, и ты тоже, Моцарт. Не надо на меня так смотреть. Где твоя шпага?
— Ой. — Николас с запозданием понял, почему не запнулся за нее по дороге к роялю. — Извините.
— Извинений недостаточно. Я хочу, чтобы во втором действии вы все исправились. Нет, преобразились! Вы можете. Я знаю, что вы можете творить чудеса.
Он развернулся и вышел, а мгновение спустя они услышали, как он обращается с пламенной речью к актрисам в соседней гримерной.
— Нечего сказать, воодушевил, — пробормотал Ван Свитен.
— Таких идиотов поискать надо.
— Не обращай на него внимания.
Борис разлил чай по пластиковым кружкам и спросил:
— Как вы думаете, налить Эсслину и его дружкам?
— Кстати, где они?
— Его я в последний раз видел за кулисами, когда он приставал к Джойси насчет пирожных. Господи, Дэвид, какой ты растяпа.
— Извини. — Дэвид Смай взял бумажное полотенце и вытер пролитый чай. — Я не нарочно.
— Я видел, как они втроем направлялись в сортир.
— Ого… — Борис выразительно повел рукой. — Троилизм[61], стало быть? Как у Шекспира?
— Ну нет. Можете говорить об Эсслине все что угодно, но он не извращенец.
В этот момент в дверях показались все три предмета разговора. Они стояли неподвижно, их тени мрачно расстилались перед присутствующими, и в перегретом, душном помещении словно бы повеяло холодом. Ничего хорошего это не предвещало. Эверарды с коварным видом застыли в ожидании, а Эсслин выставил голову вперед, как будто кого-то выискивал, и его глаза сверкнули. Николасу показалось, что его голова удлинилась и слегка сплющилась. Как у змеи. Но Николас тут же упрекнул себя за такие нелепые фантазии. Это игра света, не более. Чистое воображение. Как и мысль, будто Эсслин высматривает его. Выискивает его. Однако у Николаса пересохло в горле, и он жадно отхлебнул чаю.
Эсслин сел и принялся перевязывать свой шейный платок. Всегда предельно уравновешенный, сейчас он был явно не в себе. Чересчур осторожные движения рук, дрожание челюсти, которое он лишь отчасти сдерживал, плотно сжимая губы, и неживой блеск в глазах выглядели очень красноречиво. Все, кто находился в гримерной, сразу поняли, что ведущий актер кипит от едва подавляемого гнева.
В наступившей тишине Борис собрал чашки и пробормотал что-то нечленораздельное. Когда прозвенел звонок, все сразу устремились к двери, с опаской обходя стул, на котором сидел Эсслин. Николас оглянулся у выхода и поймал на себе такой злобный взгляд, что почувствовал, будто его ударили в живот. Убедившись, что его недавние предположения — отнюдь не фантазия, он поспешно отвернулся, но перед этим успел заметить, как Эсслин снимает свои перстни.
Николас не понял, почему это показалось ему зловещим. Возможно, из-за разъяренного вида Эсслина любая мелочь в его поведении вызывала беспокойство. За кулисами Николас подошел к остальным актерам и встал немного поодаль, повторяя про себя следующую сцену и изо всех сил пытаясь мысленно вернуться в восемнадцатый век.