Он не знает, что мертвые захватили коммуникации живых и всех нас, возможно, вообще выключат и сожгут сервер к чертям. (Уже шла об этом речь, но опять же протесты, волны возмущения: они не виноваты, вы сами держали их там, как в иммиграционной тюрьме, между бытием и небытием!)

Он не знает, что он – похищенная копия (этих тем более собирались выключить).

Он не знает, почему настоящий он не хочет со мной общаться, – откуда зимнему дубликату знать, что будет весной.

И про нас с А. он тоже не знает, потому что если узнает – умрет от горя. Несмотря на то что его – две штуки, и одна из них (оригинал) не желает со мной общаться.

Я кое-как объяснила А., что нам с мужем необходимо понять, что происходит, и поэтому я какое-то время поживу с ним. Это тоже стоило определенных усилий. Но я очень хотела разобраться.

Муж писал гневные сообщения самому себе (на тот момент нас еще не отключили от интернета для живых, и мы могли писать что угодно кому угодно, не только доверенным лицам из списка). Привет, безостановочно набирал он, ответь мне, это я, в чем дело, братан? почему ты не хочешь с ней общаться? что вообще случилось после ее смерти? ты кого-то встретил? тебе кто-то запрещает?

– Заблокировал! – Муж отвалился от экрана, побагровев лицом. – Сам себя заблокировал! Сукин идиот! Я думал, это технически невозможно! Как ему удалось?!

– Никто лучше тебя тебя не знает! Подумай, с какой стати ты бы сам себя заблокировал.

– От страха, может? – предположил муж. – Я на самом деле ужасный трус. Я каждую секунду думаю, когда читаю новости: скоро дыру залатают, и всех дубликатов живых людей деактивируют, и я исчезну! А ведь я живой! Я вот тут! – и постучал себе кулаком по грудной клетке.

– Больно? – спросила я.

– Очень, – ответил он. – Я понимаю, почему мне кажется, что больно, но тот, кому больно, знает о том, что он – я.

Он и правда, скорей всего, заблокировал сам себя от страха: мы прочитали в новостях, что коммуникация с собственными похищенными дубликатами запрещена и наказывается уголовно, от одного года в тюрьме плюс огромный штраф и полное, пожизненное прекращение услуг копировального центра – даже если ты станешь знаменитым ученым или сертифицированным писателем.

А. продолжал устраивать сцены ревности, я умоляла его потерпеть. Была мысль отправиться в Комитет восстания мертвых и попросить программистов деактивировать мужа, но мне что-то мешало: все-таки дубликат мужа единственный, кто мог помочь мне разобраться в том, почему настоящий муж, с которым я прожила вместе двадцать три года, не хочет со мной общаться.

– Да забей, может? – резонно спрашивал А., когда мы тайно встречались по вечерам в баре его старого друга. – Какое тебе дело до этого? Мы же с тобой вместе, всё. Ты со мной уже. Забудь его. Он прошлое.

Но есть ли у таких, как мы, прошлое?

Мое прошлое живет у меня дома. И мы по утрам читаем новости, хохочем от ужаса и плачем от нежности.

А потом нас закрывают, и все рушится. Умные дома, которые превратились в дома с привидениями (в историю это вошло как smart home / haunted house case), отключили от сети. Голосовые помощники тоже выключили. Мировую сеть разбили на крошечные изолированные кластеры, перешли на спутниковую и кабельную телефонную связь – временные меры.

Выключать нас целиком они боялись, поэтому пытались пока перерезать коммуникации.

Нам грозили репрессиями – написали, что рандомно деактивируют десять тысяч дубликатов, если мы не освободим умные дома.

Мы в ответ напомнили им про Вторую мировую, про гетто-политику, лагеря для беженцев и холокост.

Живые снова вышли на улицы и площади. Мы смотрели стриминги и стонали от восторга. Кого-то случайно застрелил полицейский. Мы ждали пришествия дубликата этого человека с благоговением, но тут правительство объявило, что замораживает программу копирования сознания до момента, пока все не наладится – или пока мы не сдадим захваченные объекты.

Война – значит война. Пускай все умирают навсегда, но мы-то воскресли.

Через пару недель А. поставил мне ультиматум: или он, или муж. Я пыталась возмущаться (в конце концов, он не сказал своей жене про нас!), но он сообщил, что, если я долго буду думать, он найдет кого-нибудь посвободнее, учитывая, что мы активировали около десяти миллионов дубликатов живых людей. Или расскажет все мужу.

– Он тебя не жалел! – кричал А. – Игнорировал! Digital ghosting – это самое жестокое в мире. Особенно когда ты на самом деле призрак.

– Игнорировал меня не он, а он через два месяца после копирования! Ты никогда не знаешь, что с тобой случится через два месяца. Может быть, он сошел с ума? Может, у него шизофрения, мозг превратился в кашу!

– Тогда почему дочка тебе ничего не сказала?

Дочка, надо сказать, с нами уже не общалась – даже легальные контакты живых и мертвых временно запретили, пока пытались изгнать нас из мертвых домов, простите, умных домов. До этого муж звонил ей с истериками и кричал: «Я тебе отец, ты мне скажешь, что со мной случилось или нет?» – а она плакала и бросала трубку.

Эта невидимая, несуществующая трубка, через метафору которой я пытаюсь до тебя достучаться, опадала мгновенно, как занавес, – так что нам еще долго чудился лязг призрачной пластмассы о чугун рычага.

Не знаю, чего я боялась больше – того, что А. найдет в этом многолюдном новом мире кого-то получше меня, или того, что он расскажет все мужу (не привязывайся к этому мужу, напоминала я себе, рано или поздно всех краденых дубликатов деактивируют, раз они не мертвые), – но мы с мужем решили проникнуть в реальный мир и все выяснить.

Именно так я попала в собаку.





* * *


Когда мы получили от Комитета восстания разрешение использовать собак-помощников, все остальные способы проникновения в реальный мир власти уже отключили: умные дома стали беспамятными и глупыми, призраки покинули палубу, машины для объятий превратились в дурацкие вуду-подушки, сенсорные костюмы разобрали серферы. Нас снова загоняли в резервацию. Жаль, что, когда у нас был неограниченный доступ ко всему, мы в основном веселились и дурачились.

Но собаки у нас остались. Как-то так вышло, что собак не отключили, слишком уж они были безмозглыми, могли максимум открывать и закрывать двери да переносить небольшие коробки туда-сюда. В нашем распоряжении оказались две собаки старой модели – это были так называемые бостонские собаки с обувной фабрики, используемые ранее именно что для дверей и коробок. Кажется, эти модели собак для такого и создавались. У нас пользовались собаками по очереди и по строгому регламенту – в основном чтобы подкладывать в разные места бесполезную пиротехническую взрывчатку, которую мы успели намешать из всего, что под электронную руку попалось, на свечном заводе.

Чтобы во время войны (а это все-таки была настоящая партизанская война, пусть и недолгая) управлять военными собаками с гражданской целью, нужно было специальное разрешение, но А. мне его добыл – у него связи, ведь он настоящий мертвый.

Мы с мужем подписали договор, разные формы: я как дубликат без оригинала, он как дубликат с оригиналом. (Да, в те времена нам приходилось делить мертвых на категории, и у похищенных копий было меньше прав.) Нас отвели в копировальный центр, надели нам на головы все эти сияющие латексные нимбы (понимала ли я, что все это – видимость, имитация, кэш?) – ждите!


В собаку я нырнула с разбегу, как в непрозрачный солнечный омут, – изнутри собаки пробивалась зияющая мельтешащая тьма, снаружи в собаку проникал дрожащий, дробящийся на паутинки солнечный свет.

Реальный мир, конечно, странный, я от него отвыкла. Собака еще очень неудобная – шагает разлаписто, гладко, как дурак. Я позавидовала тем, кому удалось прорваться во что-то более технологичное и развитое – возможно, их возвращение в реальный мир было более триумфальным. Впрочем, радовало то, что я решила не баловаться с посудомоечной машиной, в отличие от некоторых.

Мы положили друг другу на спину по коробке для вида (пусть все принимают нас за собак-почтальонов), вышли с фабрики, дошагали до нашего дома, с какой-то царственной галантностью открыли самим себе двери, словно нас снимают на видео (к счастью, большинство наружных камер в этот период отключили, чтобы мертвые не могли в них пробраться). Это получилось легко: и коробками, и дверями заниматься в роли собаки было приятно и дарило почти физиологическое, запретное удовольствие – как будто у собаки есть мозг, полный гормонов, и его прямо-таки захлестывает окситоцином и дофамином, когда собака успешно делает то, для чего ее задумывали, – то есть занимается своим делом.

Мы тихо прошли по коридору, заглянули в гостиную, в кабинет – тишина.

Общаться мы не могли, потому что мы были собаки. Я присела перед входом в спальню. Это был вопрос: «Открыть дверь?»

Муж тоже присел, это был ответ: «Я боюсь. Вдруг я там сплю с другой женщиной. Забросил ногу ей на красное мягкое бедро. Хорошо, что собак не тошнит. Ты увидишь это все и бросишь меня. А я без тебя никак».

Я немного покачалась туда-сюда. Это значило: «Я не могу решиться, колеблюсь и не решусь никогда».

Муж замигал красным огоньком, будто сломался. Думаю, это значило: «Давай ты откроешь мне дверь, я сам зайду и решу, что мне с этим делать и в какой форме сообщать тебе о происходящем».

Я отошла в сторону и начала рассматривать потолок, изогнувшись всем телом. С моей спины с грохотом упала коробка.

А потом собак отключили. Видимо, добрались и до них. И все, чем я была до этого момента, исчезло. Осталась одна я. Причем осталась внутри собаки, несмотря на то что она уже не была в сети.

А поскольку внутри собаки не было ровным счетом ничего, чтобы содержать в себе меня как личность, я превратилась в чистое сознание – и, пожалуй, более невероятного опыта у меня в жизни (если мы предпочтем называть всю эту историю жизнью) еще не было. Я внезапно оказалась в сияющем непонятном мире. Я не понимала, я это или не я, происходит ли происходящее, есть ли существующее. Я была чистым сознанием без памяти и личности, я ничего о себе не знала, и в то же время у меня не было никаких сомнений в своем существовании.

Уже потом А. рассказывал, что, когда собак отключили, моя копия превратилась в неактивированную. По его словам, это выглядело, как будто я впала в кому: обмякла, застыла во времени, втекла в кресло. А вот мое сознание осталось в собаке.

Выходило так, что сознание все-таки может существовать отдельно от дубликата. Для А. это было шоком – ведь он относился ко мне немного свысока, как к чуть менее привилегированному классу мертвых.

В качестве беспамятной собаки я несколько часов металась по городу, забегая в подворотни и шарахаясь от людей и транспорта. Муж испуганно бегал за мной. Я не понимала, кто он, муж ли он, собака ли он, я не знала, что мы – именно собаки, мы просто были. Зато мы были настоящая банда – это я уже потом поняла, когда прошло несколько дней. Мы пугали людей, выскакивая на них из-за угла. Открывали и закрывали все двери, которые попадались нам на пути. Переносили коробки с места на место. Потом оказались за городом и начали переносить камни, чаще всего – в лес. Там мы клали камни в маленький лесной ручей. Понимала ли я, что делаю? Чувствовала ли я, что сама – такой же камень? Потом мы начали носить в лес коробки, за которыми специально выбирались в город каждый день. Я не знаю, зачем мы это делали. Мы были дикими прекрасными животными. Подозреваю, что я была счастлива, и никогда в жизни не была так счастлива – потому что не понимала, кто я и что я, но при этом точно знала, что я – это я и есть. Ну и, конечно, удовольствия от открывания дверей и переноса камней никто не отменял. Подозреваю, это что-то вроде героина в мире собак.

Это было отличное время, пусть я его почти не помню, как и себя в нем. Вторая собака была моя стая, мой боевой товарищ, мой нежный механизм беспамятной любви. Мы скрывались от всех, валялись в лужах, уходили в шелестящий сосновый туман по серебряной росе. Если бы у нас могли появиться щенки, у нас бы появились щенки.

Но в какой-то момент все рухнуло. В сильный ливень мы переходили дорогу где-то около военного полигона, шагая след в след и немного волнуясь, что мы идем уже несколько километров, а нам не встретилось ни одной двери и ни одного ящика (мы уже были готовы снова перейти на камни), и вдруг я пришла в себя и вспомнила, кто я.

Я сидела в кресле. На меня испуганно смотрели муж и А.

– Ты понимаешь, где ты и кто ты? – спросил А.

Я кивнула.

– Господи, – сказал А., – получилось. Нас срочно вызвали, потому что ты с час назад начала шевелиться, стонать и нести какую-то чушь, тут вокруг собралась толпа народу из Комитета, они что-то подкрутили и активировали тебя снова. Что случилось? Ты помнишь что-нибудь? Ты девять дней была в коме, хотя мертвый человек не может быть в коме. Почему так вышло? Ты помнишь, что ты видела, когда собак отключали?

– У меня для тебя новость, – сказала я. – Я была собакой. Я все это время была собакой. Ходила по городу, бегала по лесам. Жила полной жизнью, так сказать. Открывала двери, носила камни. Ничего не помнила. Все эти полторы недели я существовала и была механической собакой в реальном мире. Было классно.

– У меня тоже для тебя есть новость, – озадачившись, сказал А. – Тебя убили.

– Собаку, которой я была, убили? – ужаснулась я. Почему-то мне это было неприятно, как будто бы у нас и правда могли бы появиться механические щенки, таскающие на спинках крошечные белые ящички, шкатулочки, ватные коробочки со старинными елочными игрушками.

– Нет, – мягко сказал А. – Женщину, которой ты была до того, как тебя убили, убили. Не в теракте, а по-настоящему убили. Человек убил человека. Традиционным образом убил.

– Но люди уже давно не убивают людей традиционным образом! – возмутилась я.

– Вот именно, – сказал А. – Эту информацию скрывают. И всем дубликатам тех, кого убили, обычно подсовывают историю про теракт.

– Но я же читала новости про теракт! – выдохнула я. – Они были настоящие!

– Это сфабрикованные новости, – ответил А. – Fake news. Им ничего не стоит собрать несколько людей, убитых людьми, мысленно поселить их на одном этаже офиса или набить ими воображаемый автобус, и грохнуть в теракте. Убийство человека человеком по какой-то причине запрещено как вид информации. Как выяснилось. Так что теракт подсовывают не только дубликатам, а вообще всем. Информационно легальны разве что безличные или массовые убийства.

– Ужасно, – сказала я. – Лучше бы мы с мужем остались собаками.

– А твой муж в тюрьме, – сказал А., похлопывая мужа по плечу. – Потому что он главный подозреваемый. Потому-то он тебе и не пишет!

Слишком много новостей, подумала я.

А. тут же добавил, что собаку, которой я была, тоже кто-то грохнул, именно поэтому я, назовем это так, пришла в себя. Какой кошмар, подумала я, меня два раза убили в реальном мире – и как человека, и как собаку.

Я посмотрела на мужа и начала рыдать. Почему-то – из-за собаки. Мне стало невозможно грустно, что мы с ним прожили маленькую милую жизнь беспамятными собаками, и все разрушилось в одно мгновение, и один из нас убил другого, и нас-собак тоже убили.

– Вторую собаку никто не убивал, – успокоил меня муж. – Она до сих пор где-то бегает. И все, что ты говоришь, – полная херня. Ты просто жила с пустой механической собакой. Она бегала за тобой, потому что в нее встроен стайный инстинкт: с дверью помочь, ящик на спину положить. А я все эти полторы недели был тут, общался с А., я вернулся сразу же, когда собак отключили. И я все знаю.

– С пустой механической собакой? – повторила я. – В смысле? То есть это был не ты? Это была просто пустая собака?

– Хочется тебя убить, если честно, – сказал муж. – Но я тебя и так уже убил. Теперь осталось узнать почему.