– Думаешь, Чизуэлл сорвал ее со стены, чтобы защищаться от убийцы?

– Ты впервые, – с расстановкой выговорила Робин, – произнес это слово. Убийца.

На Страйка спикировала оса, но, не выдержав сигаретного дыма, с жужжанием умчалась прочь.

– Это я пошутил.

– Неужели?

Страйк вытянул перед собой ноги и стал разглядывать ступни. Сидя в четырех стенах, в тепле, он не заморачивался с тапками и носками. Босая ступня, редко видевшая солнечный свет, была бледной и волосатой. Протезированная ступня, монолитная углеволоконная колодка без пальцев, тускло поблескивала на свету.

– Ситуация, вообще говоря, неординарная, – заговорил Страйк, шевеля имеющимися пальцами. – Прошла уже неделя – и ни одного ареста. Но ведь полицейские наверняка заметили все то же, что и мы.

– А Уордл не в курсе? У Ванессы болен отец. Она взяла отпуск по семейным обстоятельствам, иначе я бы спросила у нее.

– В преддверии Олимпиады Уордл погряз в антитеррористических мероприятиях. Но при этом проявил небывалую тактичность, а ведь мог бы и оставить голосовое сообщение с подколами насчет клиента, который умер прямо на мне.

– Корморан, я там наступила на гомеопатические пилюли, ты обратил внимание, как они называются?

– Нет, – ответил Страйк. На выбранных им фотографиях этого тюбика не было. – И как же?

– «Лахезис». Я увеличила масштаб и посмотрела.

– А что в этом особенного?

– Когда Чизуэлл зашел к нам в офис, процитировал в лицо Аамиру латинский стих и высказался насчет «человека его привычек», он среди прочего упомянул Лахесис. По его словам, это…

– Одна из богинь судьбы.

– Точно. Она раздает жребий.

Несколько секунд Страйк молча курил.

– Довольно зловеще, – сказала Робин.

– Да, это правда. А название стиха? Автор?

– Все время пытаюсь вспомнить, но никак… подожди-ка… – осеклась вдруг Робин. – Он назвал номер.

– Катулл. – Сидя на чугунной скамье, Страйк выпрямил спину.

– А ты откуда знаешь?

– Катулловы стихи идут не под названиями, а под номерами. А у Чизуэлла на журнальном столике был потрепанный том Катулла. Катулл описал массу занятных склонностей: инцест, содомию, педофилию… вот только скотоложство вроде упустил. Зато у него есть знаменитые строки про воробушка, которого никто не ласкает. Любопытное совпадение, ты не находишь? – (Но Робин пропустила мимо ушей его треп.) – Вероятно, Чизуэллу прописали это лекарство, и оно навеяло ему мысли о судьбе?

– По-твоему, он был из тех, кто верит в гомеопатию?

– Нет, – признал Страйк, – но если ты считаешь, что убийца в качестве эффектного жеста бросил на пол тюбик с наклейкой «Лахезис»…

До его слуха донеслась отдаленная трель.

– Принесла кого-то нелегкая, – сказала Робин. – Пойду…

– Не открывай сразу, посмотри, кто там. – Страйка вдруг охватило дурное предчувствие.

Ее шаги, как он понял, приглушал ковер.

– О боже.

– Кто пришел?

– Митч Паттерсон.

– Он тебя разглядел?

– Нет, я же наверху.

– Не впускай его.

– Ни за что.

Почему-то она вдруг задышала шумно и прерывисто.


– У тебя там все нормально?

– Все хорошо, – сдавленным голосом ответила Робин.

– Что он?..

– Мне надо идти. Я перезвоню.

Связь прервалась.

Страйк опустил мобильный на скамью рядом с собой. Пальцам сразу стало горячо, но оказалось – сигарета догорела до фильтра. Загасив ее о раскаленный солнцем камень садовой дорожки, он перебросил окурок через забор – к соседям, которых недолюбливали Ник и Илса, но тут же закурил вновь, думая о Робин.

Он не на шутку встревожился. Конечно, нетрудно было ожидать, что после роковой находки и беседы с представителем спецслужб на Робин обрушатся переживания и тревоги, но ко всему прочему он заметил, что в этом телефонном разговоре она проявляла рассеянность и задавала один и тот же вопрос по два-три раза. Помимо этого ее одолевало нездоровое, с его точки зрения, желание как можно скорее вернуться в контору или хотя бы выйти на улицу.

Решив, что ей необходим отдых, Страйк умолчал о новой версии, которую собирался разрабатывать, потому как Робин стала бы непременно рваться в бой.

Суть заключалась в том, что для него дело Чизуэлла началось не с заявления ныне покойного министра о шантаже, а с рассказа Билли Найта о задушенном и закопанном в землю младенце в розовом одеяле. С момента последней мольбы парня о помощи Страйк терпеливо набирал номер, с которого был сделан звонок. В конце концов трубку из любопытства снял прохожий, который подтвердил, что говорит из уличной будки на обочине Трафальгарской площади.

Страйк. Вояка, урод одноногий. Билли на нем свихнулся. Надеется, что этот приедет его спасать.

Но ведь оставалась же вероятность, пусть даже мизерная, что Билли вернется туда, где один раз уже искал помощи? Накануне во второй половине дня Страйк час за часом бродил по Трафальгарской площади, хотя и понимал, насколько призрачны шансы увидеть там Билли. Но сидеть сиднем было невмоготу.

Созрело у него и еще одно решение, на первый взгляд опрометчивое, связанное с немалыми затратами, на которые агентство сейчас пойти не могло: поручить Барклаю постоянную слежку за Джимми и Флик.

– Дело хозяйское, – сказал ему шотландец, получив инструкции. – А что ищем-то?

– Билли, – ответил Страйк. – Или, на худой конец, любые странности.

Естественно, из очередной кипы счетов Робин однозначно сделала бы вывод об этом поручении.

Ни с того ни с сего у Страйка возникло такое чувство, будто за ним наблюдают. И впрямь: на подоконнике, рядом с кухонной раковиной, сидел Осси – тот кошарик, что понаглее, – и не сводил с него бледно-нефритовых глаз. В кошачьем взгляде читалось осуждение.





37




Через это мне никогда не перешагнуть – совсем. Вечно будет грызть меня сомнение, вопрос.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм



Опасаясь в открытую нарушать предписание, фоторепортеры не ринулись в Вулстон на похороны Чизуэлла. Некие организации, ранее остававшиеся в стороне, распространили сухую, сжатую информацию о состоявшейся заупокойной службе. Вначале Страйк хотел послать цветы, но передумал, чтобы это не выглядело бесцеремонным напоминанием о неоплаченном счете за оказанные услуги. Между тем полиция начала официальное расследование, которое, впрочем, было приостановлено до уточнения фактов.

А потом, совершенно неожиданно, интерес к делу Джаспера Чизуэлла как-то угас. Создавалось впечатление, будто найденный труп, который в течение недели порождал целую лавину газетных публикаций, сплетен и домыслов, заслонили очерки о спортсменах, репортажи о подготовке к Олимпиаде и олимпийские прогнозы; страну трясло как в лихорадке – ни сторонники, ни противники предстоящих Игр не могли оставаться равнодушными.

Робин по-прежнему ежедневно звонила Страйку, требуя, чтобы он подключил ее к работе, но тот стоял на своем. Мало того что у ее дома еще дважды появлялся Митч Паттерсон, так еще напротив агентства непонятно откуда взявшийся уличный музыкант целую неделю бренчал на гитаре, всякий раз путал аккорды при виде Страйка и постоянно хватался за телефон. Видимо, газетчики не забывали, что Олимпиада – явление временное, а в неординарной истории Джаспера Чизуэлла, зачем-то нанявшего частных сыщиков, еще не поставлена точка.

Никто из знакомых Страйку сотрудников полицейского управления не был посвящен в ход расследования. По ночам Страйк, умевший засыпать даже в спартанских условиях, ворочался в постели не смыкая глаз и слушал нарастающий шум Лондона, преображенного туристами со всего света, слетающимися на Олимпиаду. В последний раз такая затяжная бессонница напала на него в госпитале, когда он очнулся после ампутации. Тогда ему не давал уснуть нестерпимый зуд в отсутствующей стопе.



С Лорелеей они не виделись со дня паралимпийского приема. Оставив Шарлотту на тротуаре, он помчался на Трафальгарскую площадь разыскивать Билли и в результате появился в ресторане еще позже, чем обещал. Усталый и истерзанный, раздосадованный неудачными поисками, выбитый из колеи нежданной встречей со своей бывшей, он входил в ресторан, предвидя, а точнее, надеясь, что Лорелея не выдержала и ушла.

Но нет: она безропотно дождалась его за столиком и тут же, как мысленно выразился Страйк, сыграла на противоходе. Вместо того чтобы выяснять отношения, она извинилась за дурацкие и неуместные – буквально – излияния в постели, которыми только испортила ему настроение, отчего до сих пор искренне переживала.

Страйк, залпом осушивший полстакана пива, чтобы подготовиться к неминуемым, как ему казалось, упрекам в нежелании более серьезных и более прочных отношений, оказался в тупике. Когда она сама призналась, что сказала «я тебя люблю» просто в эйфории, его заранее приготовленная отповедь сделалась бесполезной; а учитывая, что при ресторанном освещении Лорелея выглядела совершенно обворожительно, ему проще было принять ее объяснение за чистую монету, нежели провоцировать разрыв, не нужный ни ему, ни ей. В течение следующей недели, проведенной порознь, они обменивались сообщениями и звонками, хотя, конечно, с Робин он созванивался намного чаще. Лорелея проявила полное понимание, узнав от Страйка, что его покойный клиент, министр, задохнулся в полиэтиленовом пакете.

Не могло смутить Лорелею даже то, что Страйк отказался смотреть вместе с ней трансляцию открытия Олимпийских игр, потому как уже договорился на этот вечер с Люси и Грегом. Люси до сих пор не спускала глаз с Джека и потому не разрешила Страйку на выходных сводить его в Имперский военный музей, предложив взамен домашний ужин. Пересказывая все это Лорелее, Страйк почувствовал, что она надеется на приглашение пойти с ним, чтобы познакомиться хоть с кем-нибудь из его близких. Тогда он честно сказал, что собирается туда один, так как должен побыть с племянником, который долгое время был обделен его вниманием; Лорелея без обид приняла такое объяснение и только спросила, найдется ли у него свободная минутка завтра вечером.

Добираясь на такси от станции метро «Бромли-стрит» до дома сестры и зятя, Страйк невольно раскладывал по полочкам свои отношения с Лорелеей, поскольку Люси имела привычку вытягивать из него подробности личной жизни. В частности, из-за этого он обычно уклонялся от родственных сборищ. Люси переживала, что брат в свои без малого тридцать восемь лет так и не женился. Однажды дело дошло до того, что она по собственной инициативе позвала в гости какую-то знакомую с явным намерением сосватать ее брату. Из этой неловкой для всех ситуации Страйк сделал только один вывод: что сестра совершенно не знает его вкусов и потребностей.

По мере того как такси углублялось в стандартно-благополучный пригородный район, Страйк все больше утверждался в следующей неуютной мысли: Лорелея не потому соглашается на такие легкие отношения, что избегает, как и он сам, долгосрочных обязательств, а лишь потому, что стремится любой ценой удержать его при себе.

Мимо проносились большие дома с ухоженными лужайками и гаражами на две машины, а Страйк рисовал в своем воображении то Робин, которая звонила ему каждый день в отсутствие мужа, то Шарлотту, которая после приема легко опиралась на его руку, спускаясь на шпильках по лестнице Ланкастер-Хауса. Однако за десять с лишним месяцев он уже привык, что под боком всегда есть та, с которой ему приятно и удобно: отзывчивая, ненавязчивая, эротичная, умело изображающая отсутствие любви. В его власти, рассуждал Страйк, либо пустить эти отношения на самотек, но держать ухо востро (не уточняя смысла этой фразы), либо признать, что он лишь оттягивает неизбежное и чем дольше будет плыть по течению, тем болезненнее окажутся последствия.

Такие мысли отнюдь не настраивали на праздничный лад, и у дома сестры, где навстречу ему тянулся куст магнолии, а в окне восторженно плескалась тюлевая занавеска, его захлестнула необъяснимая обида на сестру, как будто в ней был корень всех зол.

Не успел он постучаться, как дверь распахнул Джек. Учитывая, в каком состоянии видел его Страйк в прошлый раз, мальчуган сейчас выглядел на удивление крепким, и детектив разрывался между удовольствием от выздоровления племянника и досадой на сестру-наседку, которая вынудила его тащиться в Бромли – с неудобствами и тратами времени.