Рассказ восьмой




Чтобы хоть чем-то занять себя, сидя здесь в ожидании, пишу о том, что, как я начинаю опасаться, должно стать концом этой истории. Рука едва держит перо – так сильны во мне скорбь и боль, замешательство и страх. Пишу, дабы хоть как-то отвлечься в эти долгие и ужасные часы, когда потеряна всяческая надежда, и все же я продолжаю верить в чудо, ведь иначе не останется уже ничего.

Сижу в номере нашей гостиницы. Балконные двери широко распахнуты на этот тихий уголок города. Сквозь тьму из дома напротив гостиницы доносится голос мужчины, поющего арии Пуччини и Моцарта. Вдруг дико заорали кошки. Пишу и не понимаю зачем, но ведь говорят, что страх, как и ночной кошмар, отступает, если его изложить на бумаге. Это занятие должно успокаивать меня, пока я жду. Бросив писать, я начинаю метаться по номеру и только потом возвращаюсь к столику перед окном. Телефон справа, прямо под рукой. В любой момент, теперь в любой момент он может зазвонить и принести вести, которые я отчаянно жажду услышать.

Как рассказать о том, что случилось, если мне самому почти ничего не известно? Как объяснить то, чему нет объяснения? Если я на что и способен, так это донести терзающую меня боль.

Однако я должен, обязан. Не могу позволить, чтобы эта история осталась неоконченной, или сойду с ума. Ведь теперь это моя история, моя и Анны. Так или иначе, мы стали частью этого жуткого кошмара.

Мы еще и суток не пробыли в городе, когда Анна разузнала, что состоится, как тут весьма частенько бывает, праздник в честь одного из сотен святых Венеции – с шествием, фейерверком, танцами на площади.

Я согласился туда пойти, но решительно возражал против участия, если празднество связано с переодеванием, с любыми традициями ношения масок. В историю Тео я не верил, и все же она совокупно со странностями, пережитыми мной в Кембридже, и последующей смертью Тео вызывала во мне настороженность – настороженность и подозрительность. Здравых объяснений этому не было, но я чувствовал, что нужно верить в удачу, а не заигрывать с невезением.

Первые час-другой праздника до краев полнились весельем и забавами. Уйма народу на улицах вливалась в шествие, в лавках торговали какой-то особой выпечкой, дух от которой витал в ночном воздухе. На каждом углу – барабанщики, танцоры, волынщики, с балконов свешивались флаги и гирлянды. Я пытаюсь вспомнить о своих ощущениях, чтобы вернуть ту легкость души, то ничем не омраченное счастье, которое испытывали мы с Анной, шагая по этому городу… совсем-совсем недавно.

Площадь Сан-Марко запрудил народ, музыка звучала со всех сторон. Вместе с шествием мы медленно прошлись по Рива-дельи-Скьявони и обратно, а когда возвращались, над водой вспыхнули огни салюта, высвечивая небо, древние здания и водную гладь то зеленым и голубым, то красным и золотым. В воздух взлетали ракеты, дождем сыпались серебристые блестки конфетти. Зрелище было превосходное. И как же я радовался, что стал его частью!

Мы шли вдоль канала, минуя переулочки и площади, пока вновь не оказались среди высоких зданий возле моста.

Пристань была забита народом. Тут, похоже, собрались все участники шествия, нас то и дело теснили и толкали люди, пытавшиеся пробиться к кромке канала, где вереницей выстроились в ожидании гондолы, чтобы переправить людей на празднества на другом берегу. По-прежнему со всех сторон вспыхивал фейерверк, и всякий раз любующаяся чудом толпа восклицала в едином порыве. И тут я заметил, что многие одеты в карнавальные костюмы: среди нас сновали старинные венецианские персонажи – Старуха, Гадалка, Врач, Цирюльник, Мужчина с обезьянкой, Пульчинелла, Смерть с косой. Лица их скрывали низко надвинутые шляпы и маски, то тут, то там сверкал чей-то взгляд. Неожиданно меня охватила тревога. Я вовсе не собирался здесь оказаться. Сразу же потянуло уйти, возвратиться на нашу тихую площадь, посидеть за бокалом вина в этот упоительный вечер. Я повернулся к Анне.

Увы, ее не было рядом. Затерялась в волнующейся толпе. Я тут же бросился на поиски, окликая ее по имени. Обернулся, проверяя, нет ли ее за спиной, и кровь в жилах застыла. Сердце замерло. Во рту пересохло, язык словно распух – я имя Анна не в силах был выговорить.

Шагах в трех от себя я заметил фигуру в белой шелковой маске, отделанной блестками, с султаном из перьев. Ее глаза – темные, громадные – горели ненавистью.

Я пробивался влево, поближе к улочке, подальше от канала, от гондол, покачивавшихся на воде, подальше от масок, от толпы и ярких огней фейерверка, по-прежнему вспыхивавших в небе и каскадом сыпавшихся вниз. Я потерял из виду ту женщину, а когда обернулся, ее уже не было.

Тогда я побежал. Бежал и бежал, зовя Анну, кричал, просил о помощи, а под конец просто орал, разыскивая во всех закоулках, на всех перекрестках Венеции свою жену.

Вернулся в гостиницу. Поднял на ноги полицию. Вынужден был задержаться, чтобы сообщить приметы Анны. Полицейские утешали, мол, приезжие теряются в Венеции каждый день, особенно в толпе. Говорили, что до наступления дня у них мало надежды разыскать ее, но, скорее всего, она вернется сюда сама или с помощью кого-нибудь из местных; возможно, она упала или почувствовала себя плохо. Полицейские были невозмутимы. Старались ободрить меня. И ушли, посоветовав дожидаться Анну в гостинице.

Но ждать я не мог.

Должен бросить эту проклятую историю и снова отправиться на поиски. Я с ума сойду, пока не отыщу ее. Ведь я видел женщину в белой шелковой маске с султаном из перьев, женщину из той истории, пылающую жаждой мести. И уже верил в нее. Зачем ей понадобилось вредить Анне, я понятия не имею, только она губитель счастья, из тех, кого даже смерть не может остановить в желании неотступно преследовать и чинить боль.

Сил не пожалею, чтобы сделать все необходимое… Я, видно, один только и способен… положить всему этому конец.





Рассказ девятый




Закончить эту историю досталось мне, Анне. Только быть ли концу? О, он должен, обязан наступить! Не может же подобное зло хранить в себе силу вечно?

В толпе на причале я почувствовала, как меня сначала потеснили несколько человек, старавшихся пробиться вперед. В общем-то, испугалась я за девочку, стоявшую на самой кромке канала, и оттащила ее от воды. Сама едва не потеряла равновесие, но чья-то рука подхватила меня, позволив устоять. Пугало только, что рука эта держала меня так крепко, что стало больно и пришлось вырываться. Мелькнул чей-то беглый взгляд, такой злобный, что я содрогнулась и увидела руку, которая снова потянулась ко мне. Но тут меня потащила вперед толпа, напиравшая в обратную сторону, прочь от людей, стоявших у воды, и я вместе с ней устремилась к узкому проходу между двумя высокими домами и мостиком через боковой канал.

Потом грянул оркестр, все мы пошли под музыку к Риальто и, миновав его, двинулись дальше. Захваченная обстановкой, я смеялась, хлопала в ладоши, любовалась фейерверком, все еще вспыхивавшим в вечернем небе. На душе было радостно. Я не знала, где мы находимся, но считала, что в любой момент могу повернуть обратно.

Но почему-то не сделала этого. Мы уходили все дальше, оркестр продолжал играть, детишки били в игрушечные барабаны, а мы шли и шли по улицам, одолевали мосты, пересекали площади. Знакомая мне Венеция осталась далеко позади. А потом я споткнулась на неровной мостовой и всем своим весом упала на руку. Услышала, как что-то хрустнуло, ощутила боль и вскрикнула. Люди остановились, склонились надо мной, стараясь помочь, и при этом так быстро тараторили по-итальянски, что я ничего не понимала. Мне становилось все хуже, и наконец я потеряла сознание.

Добавить к рассказанному можно не много. Меня перенесли в ближайший дом, вызвали врача. Руку я, определил он, не сломала, просто сильно ушибла, к тому же ободрала ладонь. За мной так заботливо ухаживали! Перебинтовали, сделали укол от заражения, напоили болеутоляющими. К этому времени, а было два часа ночи, я написала на бумажке свое имя и номер телефона в гостинице. Но тут меня опять затошнило, и врач настоял, чтобы я легла и поспала, заверив, что все будет в порядке и утром меня перевезут.

И я действительно уснула. Несколько часов боль в руке и ладони меня не тревожила, а поспав, я почувствовала себя лучше, выпила отличный крепкий кофе и съела рогалик с маслом.

Дальнейшее меня развеселило. Интересно, когда мне удастся опять рассмеяться?

Меня усадили в инвалидное кресло на колесиках, принадлежавшее бабушке этого семейства, и покатили по утренним, залитым солнечным светом улицам Венеции – с забинтованной рукой, горделиво покоившейся на коленях, – обратно к нашей гостинице, к моему мужу.

Вот только Оливера там не было. Он, как сказали, опять отправился искать меня, словно обезумевший проскочил мимо ночного портье вскоре после полуночи. Поначалу никто не сообщал, что видел его, но в тот же день попозже полиция, переключившись (не без раздражения по адресу «злополучных приезжих») на его поиски, сообщила, что один гондольер, ранним утром прибиравший свою лодку, вроде бы видел человека, похожего по описанию на Оливера. Поначалу я не поверила, что это Оливер. Сообщалось, что двое мужчин крепко держали его за руки и против воли заставили сесть в гондолу, стоявшую поодаль. Оливер был бы один.

В полиции отнеслись к этим сведениям серьезнее, однако не понимали, зачем тем мужчинам понадобилось увозить куда-то Оливера против его воли. Богатым он не выглядел, гостиница наша была достаточно скромной, бумажник его остался в номере, а часы, которые он всегда носил, стоили недорого.

Всяческие домыслы о похищении, выкупе и мафии я отмела. Итальянская полиция, похоже, одержима и тем, и другим, и третьим, однако я знала, как далеки они от истины.


Я знала. Я знаю.

Я прочла оставленные Оливером записи. Дважды прочла, от первого до последнего слова, неторопливо и внимательно, пытаясь найти адресованное мне объяснение.

В Лондон я вернулась одна.

Это было две недели назад. Ничего не изменилось. Никаких известий. В первые несколько дней венецианская полиция связывалась со мной по телефону. Инспектор хорошо изъяснялся по-английски.

– Синьора, мы пересмотрели свое мнение. Этот человек, которого гондольер видел с другими… полагаем, он не мог быть вашим мужем. Скорее всего, он поскользнулся и упал в Большой канал. Гулял он в темноте, а земля там часто влажная.

– Но вы ведь нашли его тело?

– Нет, пока не нашли. Но, конечно, тело вынесет рано или поздно, и мы сразу же с вами свяжемся.

– Я должна буду приехать на опознание?

– Si. Мне это прискорбно говорить, но да, это необходимо.

Я поблагодарила его и заплакала. Рыдала, наверное, несколько часов, пока тело не заныло, не разболелось горло и слез больше не осталось. Ужас охватывал меня при мысли, что придется вернуться в Венецию и увидеть мертвое тело Оливера. Мне рассказывали, как выглядят утопленники.

Я решила возвратиться к работе, хотя бы кабинетной, – следовало чем-то занять свой мозг. Для меня было облегчением часами продираться сквозь замысловатую юридическую фразеологию. Стоило мыслям обратиться к Венеции, черным мерзким водам Большого канала, к моему туда перелету, как я уходила и шагами мерила милю за милей улицы Лондона, стараясь измотать себя усталостью.

Два дня назад я прошлась от Линкольнс-Инн до квартиры, где мы жили. Рука все еще немного побаливала, и я решила принять какое-нибудь болеутоляющее посильнее и попытаться уснуть. Входящие вызовы были переадресованы на телефон в моем кабинете, а когда я уходила – на мобильный, так что звонка из полиции я бы не пропустила.

Консьерж сообщил, что получил для нас посылку и отнес ее наверх, поставив у двери. Я ничего не ждала и с горечью увидела, что посылка отправлена на имя Оливера. Сверху к посылке был прилеплен конверт. Все это доставил курьер.

Я внесла ее в квартиру. Солнце светило в высокие окна. Раскрыв одно из них, я услышала, как заливается трелями сидевший на платане черный дрозд. Сняла пальто и просмотрела остальную почту, в которой не оказалось ничего интересного. Для Оливера ничего не было.

Я отлепила конверт от посылки и вскрыла его. Понимаете, к тому времени я уже не верила, что когда-нибудь Оливер вернется и сам его вскроет. Оливер был мертв. Утонул. Пройдет немного времени, и я увижу это собственными глазами.

Письмо пришло из адвокатской фирмы в Кембридже. К нему был приложен чек на тысячу фунтов, оставленных Оливеру его старым наставником Тео на покупку подарка. Прежде чем читать дальше, пришлось утереть слезы, а после узнать, что к письму прилагается предмет, который доктор Пармиттер также отписал в завещании Оливеру.

Это было весьма странно, но, снимая коричневую обертку, я и представления не имела, что за предмет может быть в посылке. А следовало бы догадаться, конечно же, следовало. Нужно было, не вскрывая, отнести эту посылку вниз к печи для сжигания мусора и уничтожить. Или в клочки располосовать ножом.

Вместо этого я сняла последнюю оберточную бумагу и взглянула на ту самую венецианскую картину.

Сердце мое замерло и пальцы онемели, когда я – совершенно безошибочно – почувствовала едва уловимый запах свежей масляной краски.

Потом принялась лихорадочно отыскивать своего мужа.

Найти его было не трудно. Позади толпы в масках, плащах и треуголках, за мерцающим каналом, качающимися гондолами и пылающими факелами я увидела темный, уходящий вдаль проулок и двух здоровяков, мускулистых и широкоплечих, укутанных черными плащами; их пальцы крепко сжимали руки мужчины. Тот же повернул назад голову, глядя вовне, вне пределов картины – на меня; лицо его исказили ужас и страх смерти. Глаза умоляли, заклинали меня найти его, идти за ним, спасти. Вернуть.

Увы, было слишком поздно. Он уподобился другим. Обратился в картину. Чуть больше времени понадобилось мне, чтобы отыскать ту особу, ее еле заметный лик, почти скрытый в одном углу: просвет белого шелка, искорка блесток, краешек перышка. Но она была там. Ее палец указывал на Оливера, зато взгляд, полный злобного торжества, был также устремлен на меня, прямо мне в глаза.

Я рухнула в кресло, не дожидаясь, когда подкосятся ноги. Оставалась всего одна надежда: забрав Оливера, как забрала других, эта женщина, несомненно, утолила свою жажду мести. Кто еще остается? Что еще сможет она сотворить? Разве не достаточно содеянного ею?

Не знаю. Да и смогу ли я сказать: «Никогда»? Мне теперь предстоит жить с этим страхом, с этим смертным ужасом все те годы, пока не вырастет дитя, которое, как оказалось, я вынашиваю. Я теперь только и делаю, что молюсь, и молитва всегда одна – глупая, конечно же, поскольку жребий уже брошен.

Я молюсь, чтобы у меня не было сына.



* * *





notes


Примечания




1




Стивен Маллатратт (1947–2004) – английский драматург и автор сценариев телевизионных спектаклей. Незадолго до кончины подготовил сценическую редакцию романа Сьюзен Хилл «Женщина в черном». – Здесь и далее примеч. перев.