Прежде чем пойти, я немного посидел, собираясь с силами. Честно говоря, мне не хотелось навещать Тео, хотя, конечно же, я узнал, что самочувствие его после утреннего происшествия ничуть не ухудшилось, правда он по-прежнему немного не в себе. Мне уже удалось избавиться от липучей паутины мрачного настроения и беспокойства, и слушать продолжение истории Тео особого желания не было. С другой стороны, он фактически умолял меня об этом, надеясь обрести покой, и мне вдруг стало стыдно, что я на целый день оставил его одного.

Я поспешил вниз по лестнице.

Выглядел Тео немного лучше. Рядом с ним стоял стакан солодового виски, в камине пылал добрый огонь, и мой старый наставник непринужденно поинтересовался, как прошел у меня день.

– Извините, что дела не позволили явиться к вам раньше.

– Дорогой мой, вы в Кембридже не затем, чтобы день и ночь сидеть со мной.

– И тем не менее…

Я взял предложенный стакан с виски «Макаллан» и сказал:

– Я пришел выслушать окончание истории, если у вас есть к тому охота и еще не пропало желание рассказать ее мне.

Тео улыбнулся.

Первое, что я увидел, войдя в комнату, была картина. Ее вновь повесили на прежнее место, но она полностью ушла в тень – лампа теперь сияла на противоположной стене. Мне подумалось, что перестановку сделали, должно быть, умышленно.

– На чем я остановился? – спросил Тео. – Никак не могу вспомнить, хоть убейте.

– Тео, перестаньте, – с тихой укоризной произнес я. – Думаю, вы помните все очень четко, даром что задремали и я не стал вам мешать. Вы подбирались к какому-то важному месту в этой истории.

– Наверное, моя дремота послужила мне защитой.

– В любом случае вам надо рассказать мне остальное, или мы оба нынче ночью лишимся сна. Вы показали мне статью в журнале, где эта картина слишком бросалась в глаза. Я еще спросил вас, не умысел ли это самого фотографа.

– Насколько мне известно, он не обратил на нее никакого внимания, а я здесь тем более ни при чем. И все же… вот она, можно сказать, господствует и на фотографии, и в комнате. Меня это удивило, но не более. А потом, недели через две после выхода журнала, я получил письмо. Я сохранил его и отыскал сегодня утром. Оно там, на столе возле вас.

Тео указал на плотный конверт цвета слоновой кости, адресованный ему сюда, в колледж, почтовый штамп Йоркшира был примерно тридцатилетней давности. Фиолетовые чернила, старательный старомодный почерк.

Хоудон,

у Эскби,

Норт-Райдинг, Йоркшир

Уважаемый д-р Пармиттер!

Обращаюсь к Вам от имени графини Хоудон, которая увидела статью о Вас и Вашей работе в «…джорнэл» и выразила желание связаться с Вами по поводу живописного полотна в комнате, где Вы сфотографированы. Полотно – живопись маслом, изображающая сцену венецианского карнавала, – висит прямо позади Вас и является предметом самой горячей заинтересованности ее сиятельства.

Леди Хоудон поручила мне пригласить Вас, поскольку с этой картиной связаны вопросы, которые она полагает необходимым обсудить самым срочным образом.

Дом расположен к северу от Эскби, на железнодорожной станции по прибытии поезда Вас будет в любое время ждать машина. Прошу Вас связаться со мной, чтобы подтвердить свою готовность посетить ее сиятельство и сообщить удобную для Вас дату. Еще раз хочу подчеркнуть, что, учитывая слабое здоровье ее сиятельства и ее сильное волнение по этому поводу, неотложный приезд оказался бы весьма кстати.

С уважением и прочее,

Джон Тёрлби, секретарь.





– И вы поехали? – спросил я, откладывая письмо.

– О да. Да, я поехал в Йоркшир. Сам тон письма дал мне почувствовать, что выбора у меня нет. Да и любопытство одолевало. Тогда я был моложе и не чурался приключений. Отправился с легким сердцем, как только завершился семестр, недели через две.

Тео подался вперед, налил себе еще виски и знаком предложил мне сделать то же самое. Свет от огня позволил мне разглядеть его лицо. Речь его лилась непринужденно, зато черты хранили выражение обеспокоенное и тревожное, никак не вяжущееся с нарочитой оживленностью слов.

– Я не знал, с чем предстоит столкнуться, – сказал он, отпив виски. – Не было у меня никаких предвзятых мыслей о месте, именуемом Хоудон, или об этой графине. Если бы я… Вы, Оливер, считаете мою историю странной. Только она ничто, просто прелюдия к тому, о чем поведала мне эта необыкновенная старушенция.





Рассказ шестой




В день моей поездки Йоркшир из-за сплошной облачности казался мрачным и хмурым. Пересадку с поезда на поезд я сделал вскоре после полудня, когда зарядил дождь, и хотя местность, которую мы проезжали, в ясную погоду была явно прекрасной, теперь же она едва просматривалась на сотню ярдов: никаких высоких холмов, долин и поросших вереском просторов, одни только сумрачные облака, жмущиеся к серовато-коричневой сельской земле. Стоял декабрь, и уже стемнело, когда неспешный поезд, пыхтя на подъемах, добрался до станции Эскби. Из него вышла горстка пассажиров, тут же исчезнувших во тьме станционного прохода. Воздух был сырой, в лицо дул влажный холодный ветер, пока я шел до площадки перед станцией, где стояли в ожидании два такси и – немного в стороне – большая черная машина. Едва я появился, навстречу мне сквозь мрак устремился мужчина в твидовой кепке.

– Доктор Пармиттер, – констатировал он. – Гарольд, сэр. Должен отвезти вас в Хоудон.


И то были единственные слова, произнесенные Гарольдом по собственному почину на всем пути, после того как он уложил мой чемодан в багажник и завел машину. По укоренившейся привычке он усадил меня на заднее сиденье, хотя я предпочел бы сесть рядом с ним, а поскольку, едва выехав из города, мы попали в непроглядную темень, поездка оказалась нудной.

– Далеко еще? – спросил я в каком-то месте.

– Четыре мили.

– Вы давно работаете у леди Хоудон?

– Давно.

– Как я понял, у нее слабое здоровье?

– Слабое.

От дальнейших попыток я отказался. Откинувшись на спинку прохладного кожаного сиденья, я молча ждал окончания нашей поездки.

На что я рассчитывал? Дом над оврагом, мрачный и одинокий, с плющом, прилепившимся к сырым стенам, ров, наполовину заполненный водой, со склонами, скользкими от зеленой тины, и дном, черным от застоявшейся воды? Престарелый, похожий на скелет дворецкий, высохший и скрюченный, да призрачная бестелесная фигура, плавно скользящая мимо меня по ступеням?

Что ж, дом и впрямь стоял на отшибе. Мы свернули с местного шоссе и проехали, по моим прикидкам, куда больше мили по ухабистой узкой дороге, однако под конец она неожиданно расширилась, и я увидел распахнутые настежь большие железные ворота. Подъездная дорожка так изгибалась, что поначалу впереди стояла сплошная темень, но потом мы довольно резко свернули вправо, проехали по низкому каменному мосту, и, вглядываясь в черноту, я увидел внушительный дом, из нескольких высоких верхних окон которого лился яркий свет. Мы остановились на гравийной площадке. Входная дверь, к которой вели каменные ступени, была открыта. Из нее тоже лился свет. В целом все это оказалось более привлекательным, чем я ожидал, и хотя дом был большим, выглядел он приятно, ни в малейшей степени не напоминая дом Ашеров[6], ужасные события в котором не выходили у меня из головы.

Симпатичный дворецкий, назвавшийся Стивенсом, провел меня двумя этажами выше, в прелестную комнату, отгороженную от угрюмой ночи длинными темно-красными шторами, где я нашел все, чего только мог пожелать, чтобы уютно скоротать время до утра. Пробило шесть часов.

– Ее сиятельство пожелала, чтобы вы присоединились к ней в синей гостиной в семь тридцать, сэр. Не сочтите за труд позвонить в колокольчик, когда будете готовы, и я провожу вас вниз.

– У леди Хоудон принято одеваться к обеду?

– О да, сэр. – Лицо дворецкого осталось бесстрастным, но в его голосе мне послышалось легкое презрение. – Если у вас нет смокинга…

– Нет-нет, благодарю, у меня есть. Просто я подумал, что лучше все же уточнить.

Смокинг с черной бабочкой я уложил в самый последний момент, поскольку не раз убеждался: лучше подготовиться излишне, нежели недостаточно. Но я и не догадывался, чего ждать от предстоящего вечера.

Стивенс прибыл без промедления, чтобы проводить меня вниз по лестнице и по широкому коридору, стены которого украшали большие живописные полотна и гравюры со сценами охоты. Здесь же стояли шкафы, полные всяких занимательных вещиц, в том числе масок, ископаемых и раковин, серебра и эмали. Шли мы слишком быстро для детального рассмотрения, и я лишь бросал по сторонам беглые взгляды, однако мысль о хранившихся в этом доме сокровищах, которыми мне, возможно, позволят полюбоваться, меня воодушевила.

– Доктор Пармиттер, миледи.

Мы оказались в чрезвычайно величественном зале с великолепным камином, перед которым стояло три больших дивана, освещенных светом ламп и пламенем. Лампы были тут повсюду, но горели вполнакала. На стенах висело несколько превосходных полотен: фамильные портреты Эдвардианской эпохи, сцены охоты, подборки небольших пейзажей, писанных маслом. В дальнем углу зала я заметил концертный рояль, рядом с которым стоял клавесин.

В такой гостиной ничто не говорило об увядании или ветхости, не вызывало тревоги. Зато женщина, сидевшая в кресле с прямой спинкой, отвернув от огня лицо, ни теплотой, ни приветливостью не отличалась. Весьма престарелая, с бледной пергаментной кожей, свидетельствующей о глубокой старости и похожей на хрупкие лепестки засушенного лунника. Волосы у нее были седые и редкие, но тщательно уложенные в высокую прическу, скрепленную парой сверкающих украшений. На ней было длинное платье из зеленой материи с великолепной бриллиантовой брошью, бриллианты же украшали и высокую жилистую шею. Глубоко посаженные глаза графини вовсе не отличались старческой блеклостью. Их взгляд пронизывал насквозь, а ясная голубизна обескураживала.

Она подала мне левую руку, изучающе вглядываясь в мое лицо. Я взял холодные костлявые пальцы, щедро и даже несколько чрезмерно унизанные драгоценностями, главным образом опять же бриллиантами, но был среди них и громадных размеров изумруд.

– Доктор Пармиттер, прошу садиться. Благодарю за то, что приехали сюда.

Пока я устраивался, появился дворецкий и предложил шампанское. Я заметил, что вино превосходное, однако графиня не пила его.

– У вас великолепный дом и чудесные произведения живописи, – сказал я, и графиня слегка повела рукой. – Как я понимаю, здесь жили несколько поколений вашей семьи?

– Это так.

Повисло жуткое молчание, и я вновь почувствовал себя подавленным. Вечер обещал быть мудреным. Графиня явно не была расположена к пустой болтовне, я же по-прежнему не представлял, зачем меня позвали, и, невзирая на окружающую красоту и уют, чувствовал себя прескверно.

Все гадал, будем ли мы за обедом одни.

Наконец графиня произнесла:

– Вы не представляете, как я была потрясена, увидев картину.

– Венецианскую картину? Ваш секретарь в письме упомянул…

– О вас я ничего не знаю. Я не охотница до просмотра изданий с фотографиями. Это Стивенс случайно наткнулся на снимок и, естественно, обратил на него мое внимание. Я, как уже говорила, была потрясена до глубины души.

– Могу я спросить почему? Какое отношение к вам имеет картина… или, может быть, к вашей семье? Она чем-то явно важна для вас, коль скоро вы позвали меня сюда.

– Она еще важнее, чем я могу выразить. Ничто другое в жизни не имеет для меня большего значения. Ничто другое.

Ее пристальный взгляд не отпускал меня, как одна рука способна удерживать другую в стальном пожатии. Я не мог отвести глаза, и лишь голос неслышно ступающего дворецкого, появившегося позади нас и сообщившего, что обед подан, развеял эти жуткие чары. В столовой, комнате с высокими потолками, было прохладно, мы сели в конце длинного стола с серебряными подсвечниками и полным набором всяческого фарфора, серебра и хрусталя, словно для парадного обеда. «Интересно, – подумал я, – сопровождает ли графиню подобный антураж во время одиноких трапез?» Я предложил ей руку, и пока мы шли по натертым до блеска полам в столовую, на рукаве моем покоилась словно бы когтистая птичья лапка. Согбенная спина графини и жуткая худоба свидетельствовали, что ей далеко за девяносто. Сидя рядом со мной за столом, она больше напоминала мотылька, чем птицу, с голубыми бриллиантами глаз, поблескивающих на бледном лице; впрочем, я заметил, что она воспользовалась и румянами, и пудрой, а ухоженные ногти были накрашены. Над высоким лбом графини клубилось облачко волос, костистый нос нависал над тонкой ниточкой рта. С ее высокими скулами, голубизной глаз и телом, из которого не выпирают кости, в юности она вполне могла считаться красавицей.

Подали блюдо копченой рыбы с тонко нарезанными ломтиками хлеба и дольками лимона, перед нами поставили чашу с салатом. Я набил себе полный рот и от голода, и из желания хоть какое-то время помолчать. Налили прекрасного белого бургундского, хотя графиня по-прежнему ничего не пила, не считая воды из стоявшего возле нее стакана. Обед продолжался, как ему и было положено, графиня говорила мало, не считая обрывков скучных сведений по истории дома, поместья и окрестностей да пары беглых вопросов о моей работе. В поведении ее не было никакой живости. Ела она мало, ощипывала ломтик хлеба и оставляла кусочки на тарелке, выглядела усталой и отрешенной. Меня тоска брала при мысли провести с ней остаток долгого тягучего вечера и досада, поскольку до цели моего приезда мы так и не добрались.

В конце обеда дворецкий сообщил, что кофе будет подан в голубую гостиную. Графиня взяла меня под руку, и мы опять проследовали за ним по длинному коридору до самой двери в небольшую, обшитую деревянными панелями комнату. Я едва чувствовал вес ее руки, однако бледные костлявые пальцы покоились на моем рукаве, а громадный изумрудный перстень казался ярко-зеленым наростом.

Голубая гостиная являлась еще и библиотекой, хотя тяжелые, переплетенные в кожу фолианты наверняка годами никто не тревожил. Часть стен была завешана блеклыми картами графства и различными юридическими документами с печатями в рамках под стеклом. На длинном полированном столе я увидел несколько больших альбомов и раскрытый журнал со статьей и венецианской картиной за моей спиной. Дворецкий налил кофе мне и подал очередной стакан воды для графини, помог ей опуститься в кресло за столом с книгами и оставил нас. Две лампы освещали гостиную, и графиня жестом предложила мне сесть рядом с ней.