– Бобби работал в ресторане «Голубой торнадо». Это такой ресторан в нашем городке. Я лежал под моим «Корветом» и ковырялся гаечным ключом в его днище. К нашему почтовому ящику подошел почтальон, опустил в него газеты и конверты и пошел дальше.
Мама сидела на крыльце. Ветер трепал подол ее платья. Одного из тех двух, что у нее были. Она встала и прошла расстояние в сорок два фута до почтового ящика. Она приподняла крышку. Я предполагаю, что повестка лежала сверху, потому что она громко ахнула и закрыла рот рукой. Прижимая почту к груди, она вернулась к дому, спотыкаясь почти на каждом шагу.
Она вошла в дом и закрыла за собой дверь. Я вылез из-под машины и поднялся на крыльцо. Я видел сквозь стекло, как мама открыла письмо и вскрикнула, как будто ей выстрелили в грудь, затем рухнула на колени на пол в прихожей. Пару минут она как будто не дышала. Просто стояла на коленях. Я толкнул дверь, и когда она подняла на меня глаза, мне показалось, будто в ней что-то сломалось.
– Давай прокатимся, – сказала она. С этими словами она встала и, пока шла до гаража, все время опиралась на меня. Мы поехали на север, и она сидела, расправив повестку на коленях. Мы припарковались рядом с дюнами. Прямо у меня на глазах мать как будто вся пошла трещинами.
Я умолк, мысленно всматриваясь в прошлое. Застрял в воспоминаниях.
– И? – деликатно подстегнул меня судья Вертер.
– Она разорвала этот листок бумаги на четыре части и велела мне отвезти Бобби в Калифорнию. Или в Канаду. Вернуться, когда все закончится.
– Когда вы и ваша мать составили этот план, вы оба поинтересовались, что думает по этому поводу ваш брат?
– Нет, сэр.
– Почему нет?
– Потому что он бы ушел служить.
– Вы действительно так считаете?
– Вне всяких сомнений.
Судья на минуту умолк, переваривая мои слова.
– Продолжайте.
– Я видел, что случилось с мамой, когда отец бросил нас. Он оставил в ее сердце зияющую рану, да и в наших тоже. Я знал: если мы оба уедем, то все, что осталось в ней, вытечет в эту дыру, и она умрет одна в этом доме. Особенно если один из нас не вернется домой. Для матери эта повестка была некрологом.
Сидевший за моей спиной Бобби шумно высморкался.
– В отличие от Бобби, я умел постоять за себя, – продолжил я. – И потому был уверен, что у меня больше шансов остаться в живых. Мне оставалась сущая малость: взять призывную повестку вместе с его водительскими правами и поднять правую руку.
Судья постучал карандашом по столу и откинулся назад.
– Интересно.
– Сэр?
– Где вы были, когда в январе 1973 года президент Никсон отменил призыв?
– Где-то в Лаосе.
Он порылся в бумагах на столе и поднял над головой какой-то листок.
– Это ваше свидетельство о рождении.
Он передал его судебному приставу, который, в свою очередь, передал его мне.
– Скажите, правильно ли в нем указана дата вашего рождения? – спросил судья Вертер.
– Правильно, сэр. – Я вернул свидетельство судебному приставу.
– Вы понимаете, что, учитывая дату вашего рождения, вы вообще не подлежали призыву?
– Да, сэр.
Бобби, сидевший за моей спиной, заплакал.
– Мой четвертый срок близился к концу, но как назло я угодил в передряги и был в неважнецком состоянии. За четыре года я научился выкручиваться из подобных ситуаций, но в тот конкретный день мне крупно не повезло. Мне требовалась чья-то помощь. Те, кто высадили меня там, сказали, что не вернутся за мной. Слишком опасно. Кроме того, они были бы вынуждены признать, что отправили меня в страну, в которой меня, по идее, не было. Это значило, я должен был рассчитывать лишь на самого себя. – Я посмотрел на судью. – Вы меня понимаете?
Он кивнул:
– Понимаю.
– Тогда один парень, у которого была жена и дочь, которых он любил, у которого было все, ради чего стоит жить на свете, и которому было что терять, нарушил прямой приказ. Он украл вертолет, совершил жесткую посадку в аду и вытащил меня оттуда. У меня была целая жизнь, чтобы размышлять об этом. Что подтолкнуло человека сделать это? – Я покачал головой. – Возможно, вам это трудно понять, но когда я стоял там, посреди жары, насекомых, пуль и штыков, я знал, что земля, на которой я стоял, и все вокруг меня было абсолютным злом. Но как только я услышал стрекот винта, я понял: то, что внутри этой стальной птицы, не может быть злом.
– Я видел, на что способно зло. Зло никогда не жертвует собой ради других. Оно берет то, что ему не принадлежит. Толкает твою голову под воду. Отрывает твою голову от шеи и перекидывает через городскую стену.
Зло доминирует. Контролирует. Уничтожает. Зло – это хныкающий сопляк, и стоит позволить ему войти в вас, как вы тотчас начнете изрыгать ненависть. А это лишь еще одно название того яда, который мы пьем в надежде, что он отравит кого-то другого.
Я обвел взглядом зал суда, посмотрел на Элли, Каталину, Габи, Сюзи и, наконец, на телекамеры.
– Но только не любовь. Любовь устремляется туда, куда другие не пойдут. Туда, где летают пули. Она встает между ними. Изливает себя. Жертвует собой. Она прочесывает пустоши, возвращает утраченное и никогда не подсчитывает цену.
Хотя зал был набит битком, все притихли. Помолчав минуту, я продолжил:
– Любовь приходит в ад, в котором я сижу в цепях, где меня признают виновным, хватает вас за сердце и говорит надзирателю: «Я пойду вместо него». – Я повернулся и посмотрел на брата. – Сэр, мы живем в злом, жестоком мире. Где порой бывает очень мало смысла.
Где надежда кажется чем-то таким, что мы делали в детстве, а любовь, за которую мы цепляемся, выскальзывает у нас меж пальцев, как холодная вода, но… – я постучал себя по груди, – ничто из того, что здесь происходит, не меняет того факта, что любовь исцеляет раны. – Я покачал головой. – Это единственное, что способно…
Взгляды всех присутствующих в зале были прикованы ко мне.
– Это единственное, за что стоит бороться, – закончил я и повернулся к Бобби. Мне очень хотелось думать, что мои глаза излучали улыбку. – Так что, нет, сэр, у меня нет ненависти к моему брату.
Судья кивнул. Откинулся на спинку стула. Тот скрипнул. Еще одна долгая пауза. Затем он громко втянул воздух сквозь зубы и почесал подбородок.
– Вы создали суду реальную проблему, мистер Брукс.
– Это как же, ваша честь?
Он поднял протокол с решением присяжных. Там имелся официальный список совершенных мной преступлений, а также пояснительная записка с перечислением наказаний, положенных за них.
Судья помахал этой бумагой.
– В римские времена это называлось «почерком требований, которые были против нас». Сегодня штат Флорида заставляет меня, как того требует закон, на основании совершенного вами преступления приговорить вас к тюремному сроку.
– Я понимаю.
Он указал на двенадцать пустых стульев присяжных.
– Они признали вас виновным в непредумышленном убийстве. Они не согласились ни с вами, ни с доводами вашего адвоката, что у вас имелось моральное обязательство защищать эту женщину и ее дочь, – он указал на Каталину и Габи, сидевших позади Элли, – за пределами географических границ вашего дома и места работы.
Я кивнул.
– Да, сэр.
Судья снова помахал листом бумаги.
– Такое решение предполагает как минимум восемь лет тюремного заключения. Как максимум – два пожизненных срока, отбываемых один за другим.
Мне не нравилось то, куда он клонит, но я кивнул.
– То же самое говорит и мой адвокат.
Судья откинулся на спинку стула и несколько минут постукивал карандашом по столу. Затем он произнес:
– Мистер Брукс, будьте добры, встаньте.
Звякнув кандалами, я встал. Встал и судья.
– Мистер, Брукс, я даю вам пожизненный срок.
Элли за моей спиной громко ахнула. Как и большая часть присутствовавших в зале. Фотоаппараты мгновенно нащелкали сотни снимков. В зале явно назревали беспорядки. Судебный пристав и четверо хорошо вооруженных полицейских вышли вперед.
Судья Вертер ударил молотком по столу. Зал постепенно угомонился. Посмотрев на репортеров и телекамеры, он перевел взгляд на меня.
– Условия вашего приговора следующие.
Он аккуратно положил молоток на стол и скрестил руки на груди. Его взгляд как будто остекленел и был устремлен куда-то в пространство.
– Живите своей жизнью. Той, которой вам так и не довелось пожить.
– Сэр, я не понимаю вас.
– Я рассмотрел совокупность свидетельств и отменяю решение присяжных. В юридических терминах это называется sua sponte[23]. Поскольку я сижу на этой скамье сорок с лишним лет, то имею право принимать решение самостоятельно. Что, по моему мнению, послужит справедливости лучше, нежели решение двенадцати человек, которые сидели вон там. Я возвращаю их вердикт прокурору штата и заявляю ему, что при желании он может повторно рассмотреть ваше дело. Мнение присяжных мне безразлично. Я убежден, что они ошиблись. И, судя по моему разговору с прокурором штата, он тоже. Учитывая то, что произошло в этом зале, и то, что при этом выяснилось, он понимает: повторное рассмотрение вашего дела стало бы для него политическим самоубийством, и потому не станет этого делать. – Судья Вертер покачал головой. – Мистер. Брукс… вы свободны.
Когда-то я был владельцем луна-парка. В пятницу вечером, когда посетителей бывало с избытком, я называл такую ситуацию контролируемым хаосом. Но это было ничто по сравнению с тем, во что превратился зал суда, когда Вертер, напоследок ударив по столу молотком, сказал:
– Судебный пристав, снимите кандалы с мистера Брукса.
Глава 47
Мама сидела на крыльце. Ветер трепал подол ее платья. Одного из тех двух, что у нее были. Она встала и прошла расстояние в сорок два фута до почтового ящика. Она приподняла крышку. Я предполагаю, что повестка лежала сверху, потому что она громко ахнула и закрыла рот рукой. Прижимая почту к груди, она вернулась к дому, спотыкаясь почти на каждом шагу.
Она вошла в дом и закрыла за собой дверь. Я вылез из-под машины и поднялся на крыльцо. Я видел сквозь стекло, как мама открыла письмо и вскрикнула, как будто ей выстрелили в грудь, затем рухнула на колени на пол в прихожей. Пару минут она как будто не дышала. Просто стояла на коленях. Я толкнул дверь, и когда она подняла на меня глаза, мне показалось, будто в ней что-то сломалось.
– Давай прокатимся, – сказала она. С этими словами она встала и, пока шла до гаража, все время опиралась на меня. Мы поехали на север, и она сидела, расправив повестку на коленях. Мы припарковались рядом с дюнами. Прямо у меня на глазах мать как будто вся пошла трещинами.
Я умолк, мысленно всматриваясь в прошлое. Застрял в воспоминаниях.
– И? – деликатно подстегнул меня судья Вертер.
– Она разорвала этот листок бумаги на четыре части и велела мне отвезти Бобби в Калифорнию. Или в Канаду. Вернуться, когда все закончится.
– Когда вы и ваша мать составили этот план, вы оба поинтересовались, что думает по этому поводу ваш брат?
– Нет, сэр.
– Почему нет?
– Потому что он бы ушел служить.
– Вы действительно так считаете?
– Вне всяких сомнений.
Судья на минуту умолк, переваривая мои слова.
– Продолжайте.
– Я видел, что случилось с мамой, когда отец бросил нас. Он оставил в ее сердце зияющую рану, да и в наших тоже. Я знал: если мы оба уедем, то все, что осталось в ней, вытечет в эту дыру, и она умрет одна в этом доме. Особенно если один из нас не вернется домой. Для матери эта повестка была некрологом.
Сидевший за моей спиной Бобби шумно высморкался.
– В отличие от Бобби, я умел постоять за себя, – продолжил я. – И потому был уверен, что у меня больше шансов остаться в живых. Мне оставалась сущая малость: взять призывную повестку вместе с его водительскими правами и поднять правую руку.
Судья постучал карандашом по столу и откинулся назад.
– Интересно.
– Сэр?
– Где вы были, когда в январе 1973 года президент Никсон отменил призыв?
– Где-то в Лаосе.
Он порылся в бумагах на столе и поднял над головой какой-то листок.
– Это ваше свидетельство о рождении.
Он передал его судебному приставу, который, в свою очередь, передал его мне.
– Скажите, правильно ли в нем указана дата вашего рождения? – спросил судья Вертер.
– Правильно, сэр. – Я вернул свидетельство судебному приставу.
– Вы понимаете, что, учитывая дату вашего рождения, вы вообще не подлежали призыву?
– Да, сэр.
Бобби, сидевший за моей спиной, заплакал.
– Мой четвертый срок близился к концу, но как назло я угодил в передряги и был в неважнецком состоянии. За четыре года я научился выкручиваться из подобных ситуаций, но в тот конкретный день мне крупно не повезло. Мне требовалась чья-то помощь. Те, кто высадили меня там, сказали, что не вернутся за мной. Слишком опасно. Кроме того, они были бы вынуждены признать, что отправили меня в страну, в которой меня, по идее, не было. Это значило, я должен был рассчитывать лишь на самого себя. – Я посмотрел на судью. – Вы меня понимаете?
Он кивнул:
– Понимаю.
– Тогда один парень, у которого была жена и дочь, которых он любил, у которого было все, ради чего стоит жить на свете, и которому было что терять, нарушил прямой приказ. Он украл вертолет, совершил жесткую посадку в аду и вытащил меня оттуда. У меня была целая жизнь, чтобы размышлять об этом. Что подтолкнуло человека сделать это? – Я покачал головой. – Возможно, вам это трудно понять, но когда я стоял там, посреди жары, насекомых, пуль и штыков, я знал, что земля, на которой я стоял, и все вокруг меня было абсолютным злом. Но как только я услышал стрекот винта, я понял: то, что внутри этой стальной птицы, не может быть злом.
– Я видел, на что способно зло. Зло никогда не жертвует собой ради других. Оно берет то, что ему не принадлежит. Толкает твою голову под воду. Отрывает твою голову от шеи и перекидывает через городскую стену.
Зло доминирует. Контролирует. Уничтожает. Зло – это хныкающий сопляк, и стоит позволить ему войти в вас, как вы тотчас начнете изрыгать ненависть. А это лишь еще одно название того яда, который мы пьем в надежде, что он отравит кого-то другого.
Я обвел взглядом зал суда, посмотрел на Элли, Каталину, Габи, Сюзи и, наконец, на телекамеры.
– Но только не любовь. Любовь устремляется туда, куда другие не пойдут. Туда, где летают пули. Она встает между ними. Изливает себя. Жертвует собой. Она прочесывает пустоши, возвращает утраченное и никогда не подсчитывает цену.
Хотя зал был набит битком, все притихли. Помолчав минуту, я продолжил:
– Любовь приходит в ад, в котором я сижу в цепях, где меня признают виновным, хватает вас за сердце и говорит надзирателю: «Я пойду вместо него». – Я повернулся и посмотрел на брата. – Сэр, мы живем в злом, жестоком мире. Где порой бывает очень мало смысла.
Где надежда кажется чем-то таким, что мы делали в детстве, а любовь, за которую мы цепляемся, выскальзывает у нас меж пальцев, как холодная вода, но… – я постучал себя по груди, – ничто из того, что здесь происходит, не меняет того факта, что любовь исцеляет раны. – Я покачал головой. – Это единственное, что способно…
Взгляды всех присутствующих в зале были прикованы ко мне.
– Это единственное, за что стоит бороться, – закончил я и повернулся к Бобби. Мне очень хотелось думать, что мои глаза излучали улыбку. – Так что, нет, сэр, у меня нет ненависти к моему брату.
Судья кивнул. Откинулся на спинку стула. Тот скрипнул. Еще одна долгая пауза. Затем он громко втянул воздух сквозь зубы и почесал подбородок.
– Вы создали суду реальную проблему, мистер Брукс.
– Это как же, ваша честь?
Он поднял протокол с решением присяжных. Там имелся официальный список совершенных мной преступлений, а также пояснительная записка с перечислением наказаний, положенных за них.
Судья помахал этой бумагой.
– В римские времена это называлось «почерком требований, которые были против нас». Сегодня штат Флорида заставляет меня, как того требует закон, на основании совершенного вами преступления приговорить вас к тюремному сроку.
– Я понимаю.
Он указал на двенадцать пустых стульев присяжных.
– Они признали вас виновным в непредумышленном убийстве. Они не согласились ни с вами, ни с доводами вашего адвоката, что у вас имелось моральное обязательство защищать эту женщину и ее дочь, – он указал на Каталину и Габи, сидевших позади Элли, – за пределами географических границ вашего дома и места работы.
Я кивнул.
– Да, сэр.
Судья снова помахал листом бумаги.
– Такое решение предполагает как минимум восемь лет тюремного заключения. Как максимум – два пожизненных срока, отбываемых один за другим.
Мне не нравилось то, куда он клонит, но я кивнул.
– То же самое говорит и мой адвокат.
Судья откинулся на спинку стула и несколько минут постукивал карандашом по столу. Затем он произнес:
– Мистер Брукс, будьте добры, встаньте.
Звякнув кандалами, я встал. Встал и судья.
– Мистер, Брукс, я даю вам пожизненный срок.
Элли за моей спиной громко ахнула. Как и большая часть присутствовавших в зале. Фотоаппараты мгновенно нащелкали сотни снимков. В зале явно назревали беспорядки. Судебный пристав и четверо хорошо вооруженных полицейских вышли вперед.
Судья Вертер ударил молотком по столу. Зал постепенно угомонился. Посмотрев на репортеров и телекамеры, он перевел взгляд на меня.
– Условия вашего приговора следующие.
Он аккуратно положил молоток на стол и скрестил руки на груди. Его взгляд как будто остекленел и был устремлен куда-то в пространство.
– Живите своей жизнью. Той, которой вам так и не довелось пожить.
– Сэр, я не понимаю вас.
– Я рассмотрел совокупность свидетельств и отменяю решение присяжных. В юридических терминах это называется sua sponte[23]. Поскольку я сижу на этой скамье сорок с лишним лет, то имею право принимать решение самостоятельно. Что, по моему мнению, послужит справедливости лучше, нежели решение двенадцати человек, которые сидели вон там. Я возвращаю их вердикт прокурору штата и заявляю ему, что при желании он может повторно рассмотреть ваше дело. Мнение присяжных мне безразлично. Я убежден, что они ошиблись. И, судя по моему разговору с прокурором штата, он тоже. Учитывая то, что произошло в этом зале, и то, что при этом выяснилось, он понимает: повторное рассмотрение вашего дела стало бы для него политическим самоубийством, и потому не станет этого делать. – Судья Вертер покачал головой. – Мистер. Брукс… вы свободны.
Когда-то я был владельцем луна-парка. В пятницу вечером, когда посетителей бывало с избытком, я называл такую ситуацию контролируемым хаосом. Но это было ничто по сравнению с тем, во что превратился зал суда, когда Вертер, напоследок ударив по столу молотком, сказал:
– Судебный пристав, снимите кандалы с мистера Брукса.
Глава 47