На следующий день меня ангажировали в штаб для помощи в оформлении документов, целую кипу которых надо срочно выпустить в связи с нашей передислокацией. А нечего было выпендриваться и показывать, что умеешь на машинке печатать.

На мой вопрос о переводе красноармейца Смирнова из БАО в ШАП Матвеич неопределённо ответил, что, мол, посмотрим. Потом, после всех разговоров и допросов, когда мы шли на ужин, я ещё раз «подкатил» к Храмову по этому же поводу.

– Ну, кем я его могу зачислить в полк? Должности воздушного стрелка у нас в штате нет.

– А если к особисту? В комендантский взвод?

– Ты там что, головой ударился при посадке? Даже и не подходи к нему с таким предложением.

– Так как же?

– Говорю же, подумаем. Завтра на него представление напишем. Медаль твой анархист заслужил. А дальше – видно будет.

Невесёлые у нас последнее время ужины-завтраки. Рацион стал скудноват, и больно много свободных мест появилось за столами. Кого-то отправили в тыл – в госпиталь (ходячие из нашей санчасти «заправлялись» вместе со всеми), а трём ребятам из первой эскадрильи даже дали по десять суток отпуска, не считая времени проезда. Сюда они уже не вернутся, поскольку получили предписания встретиться с полком в ЗАБе. Вот только, блин горелый, места пустуют больше по другой причине.

Ну, чего, Лёха Цаплин – Лёшка Журавлёв, подведём итоги трёх месяцев на фронте в должности командира звена штурмовой авиации? К реальным боевым действиям полк приступил в конце апреля – начале мая, когда окончательно просохло поле и стало возможным взлетать и садиться без риска поставить машину на нос. За это время сам сделал полтора десятка боевых вылетов. «Шестёрочку» так и не сберёг, несмотря на все старания техников, которые каждый раз восстанавливали разбитую машину как феникса из пепла. Как все – летал, бомбил, стрелял, пускал эрэсы. А вот насчёт толка… Однако сомнительно. Нет, конечно же, попадания во вражеские объекты были. Только результат несопоставим с затраченными средствами. Чтобы разбить какую-нибудь зенитную «точку» или «Опель», целую эскадрилью штурмовиков поднимать? Вагон всё же разнёс, помнится. Про вражеских солдат и сказать трудно – бегали, падали… А вот из-за попаданий или же оттого, что продукты жизнедеятельности, вышедшие от страха из их организма, мешали дальнейшему передвижению, – кто же разберёт.

Так что ничего выдающегося совершить не довелось, и свой лётный паёк по большому счёту я не оправдал. Значит, задача, для решения которой я оказался (по моему мнению) призван таким странным образом, не выполнена и дорога домой мне пока закрыта.

Вот ведь разнюнился! Развёл интеллигентские сопли!

Видимо, это оттого, что уж слишком много теперь пустых мест в столовке.

Под канцелярщину приспособили столовую, потому что в штабе и на КП места не хватало. Чернов мобилизовал в писари всех ребят с приличным почерком. Кто-то формировал отчёт о проделанной работе, кто-то с начштаба переписывал в общую ведомость всё, что было израсходовано полком, от портянок до эрэсов, кто-то заполнял представления на награждения, кто-то приводил в порядок лётные книжки. Большинство пациентов Бородулина отправлялись в тыловые медицинские учреждения. Чтобы ребята не отстали от полка, им готовились соответствующие документы и предписания. Я, конечно, представлял объёмы военной бюрократии, но не до такой же степени. Наш обстоятельный и аккуратный, как старый бухгалтер, начальник штаба и так всё время, пока мы базировались на этой «точке», постоянно что-то считал, составлял сводки и отправлял отчёты.

Лично меня засадили печатать акты передачи техники… Вот ведь с этой передачей кино было. Приехали соседи и стали «гнуть пальцы» – типа «всё у вас не в комплекте», а здесь вот этого и этого тоже нет. Когда Салихову заявили, что без полного комплекта ключей и ЗИП он технику не сдаст, Муса чуть не заехал их зампотеху в ухо и заявил, что полк ещё ведёт боевую работу и что если приёмщики не перестанут выёживаться, то могут вообще ничего не получить. Потому что произойдёт боевая убыль лётной техники. А штурмовики будут уходить на задание исключительно в полной транспортной комплектации (то есть с инструментом и ЗИПом), так как приказ о перебазировании уже получен. А также он намекнул, что у нашего командира отличные отношения с истребителями и напоследок, от всей широты душевной, полковую заначку краски, фанеры и перкаля мы подарим именно им. Препирались до вечера. Пока не приехали от соседей перегонщики. Их командир, комэск-старлей, когда забрался в ковалёвскую «семёрку» с БС, установленным в самодельной задней огневой точке, велел своим технарям «закрыться» и перестать балаганить. А «семёрочку» забирает себе, и пусть хоть кто-нибудь посмеет к ней подойти. Затем он сбегал в БАО и оформил перевод в свой полк сержантика, который несколько раз ходил с Ковалёвым на боевые вылеты.

Видя такой разворот, мы с Толиком, который тоже отрабатывал «барщину», переглянулись и решились на авантюру. За пачку папирос, кирасу и шлем, а также обстоятельный разговор с Андреем по поводу «поделиться опытом использования штурмовика с задней огневой точкой» он нам отдал на время переводные документы на своего будущего стрелка. По образцу и подобию мы при помощи печатной машинки и самописки соорудили аналогичные на красноармейца Смирнова Устина Борисовича. Вот только незадача – старлей, не моргнув глазом, вписал «своего» сержанта лётчиком. На наши недоумённые вопросы: «А что, так можно было? Да?» – он ответил, что сам потом со своими разберётся.

Когда я подошёл к Андрею с нашими «документами», то думал, что Ковалёв пошлёт нас довольно далеко. Но он хмыкнул, сходил к командиру БАО и вернулся с подписанным «переводником». (Но, кажется, с опустевшей фляжкой.)

Вопрос о звании решили с ребятами, которые заполняли документы на представление. От парней узнал, что для комсостава, оказывается, приказом установлен сокращённый ценз. И что для лейтенантов (в том числе и младших, и старших), постоянно летающих на боевые задания, он составляет всего два месяца. Думаю, у меня появился повод в автолавке среди фурнитуры поискать дополнительные кубари. Приказ о зачислении в состав полка красноармейца Смирнова без подписей ни у кого изумления не вызвал, осталось только, чтобы и отцы-командиры тоже не удивлялись. Ещё один приказ – о присвоении звания младшего сержанта – мы замаскировали в общей кипе документов «на подпись». В канцелярии штаба нашлась пустая лётная книжка, которую мы заполнили на нашего товарища. Он у нас стал резервным пилотом штабного «У‑2». Представление на медаль «За отвагу» я набил на печатной машинке уже с чистой совестью. Храмов же сам обещал.

Канцелярия спешно заканчивала оформление документов. До отвода полка оставалось совсем немного времени, а Храмов решил закончить все дела на месте. Тем более что по здравому разу-мению и по настойчивой рекомендации нашего военврача ему предстояло предоставить своё тело в распоряжение медиков.

Отрицательный опыт затерявшихся наградных и представлений на следующее звание уже имелся, поэтому и была поставлена такая глобальная задача по завершению всей канцелярщины на месте, пока полк не стронулся.

Про «ход конём» знали только трое «заговорщиков» – Андрей, Толик и я. Когда уже ближе к отбою мы собрались возле КП покурить и обсудить это дело, то пришли к выводу, что когда всё раскроется, то по голове нас никто, конечно, не погладит. Но и чего-то монументально преступного мы тоже не совершили. Ну не корову же из чужого стойла увели. В конце концов, всё равно придётся предстать пред светлыми очами командира и объяснить свои мотивы и действия. А там, пока время пройдёт, пока суд да дело, может, всё и так прокатит. Андрей покурил, мы все дружно помолчали, и комэск дал отмашку на начало операции «Трансвааль».

– Товарищ майор, вот акт передачи техники. В трёх экземплярах – третий для дивизии. Я его сюда положу. – Я показал верхнюю бумагу из принесённой стопки. – Завтра придут соседи, и вы его вместе подпишете.

Начштаба и Чернов сидели в плотном окружении бумаг. Генератор уже вырубили, и отцы-командиры продолжали работу при свете коптилок и «летучих мышей». Между столами суетливыми тенями мелькала пара самодеятельных писарей с плодами своего творчества. По помещению плавал слоями табачный дым, лениво вытягиваясь в завешанные сетками окошки и открытую настежь дверь. А чего такого? «Фумитокс» ещё не изобрели, хоть так от комарья защищаться.

Лучшей обстановки для нашей «диверсии» и придумать сложно.

– Товарищ майор, разрешите? – Я вопросительно посмотрел на своего комполка.

– Что там у тебя ещё, Журавлёв? – Чувствуется, что Матвеич уже порядком устал, что былые и свежие раны ему здорово досаждают и отвлекают от внимательного рассмотрения документов. А ещё что он хотел бы уже на сегодня всё закончить и идти спать.

– Товарищ майор, ещё по вашему приказанию выписал представление на красноармейца Смирнова. – Я типа сделал вид, что его пожелание воспринято как приказ, не терпящий возражений.

– Хорошо.

– Подпишите, пожалуйста. Вот здесь. Да, плохо видно, темно тут у вас. – Я подсунул на подпись несколько листов с одинаковым окончанием. Но с немножко разным текстом. Храмов быстро пробежал глазами верхнюю бумагу, одобрительно кивнул и подписал представление.

– Товарищ майор, распишитесь, пожалуйста, ещё в этих экземплярах – для командира БАО и его канцелярии. Они там просили.

Храмов, не глядя, подмахнул и остальные листы. Потом снова закурил и принялся красным карандашом править текст какого-то документа. При этом он как-то хитровато усмехнулся. Интересно, чего же это ему там нарисовали такого, что смешно стало?

Начштаба сверял приход-расход топлива (кажется). Без калькулятора, прошу заметить, и даже без арифмометра «Феликса», а только на древних бухгалтерских счётах. При этом он заглядывал в какие-то свои тетрадки и сверялся с прежними записями. Собственную закорючку он поставил ниже подписи Храмова, даже не прочитав.

Дальнейшее было уже делом техники. Писарь, увидев росчерки командиров, шлёпнул на приказы полковую печать. На основании подписанных документов о зачислении в штат полка пилота-стажёра Смирнова и присвоении ему звания младшего сержанта были выписаны и остальные документы. В том числе и предписание «…после прохождения лечения прибыть в распоряжение *** ШАП, направленного на доукомлектацию в запасную авиабригаду (ЗАБ), в город Куйбышев, аэродром Кряж». Бородулин обещал, что нашего Бура через месяц-полтора отпустят. Вот в середине августа он нас и найдёт в Куйбышеве.

Оставалось самое малое – экипировать будущего лётчика и снабдить его финансами на предстоящую дорогу.

Операция по трансформации нашего товарища в пилоты прошла успешно. Будем так считать, скрестив пальцы. Командование полка в суматохе вроде бы не заметило, что теперь у нас появился ещё один лётчик. Или же всё-таки заметило? Храмов, подписывая листы, как-то странно усмехнулся. Может быть, своим мыслям, может быть, что-то прикольное нашёл в тексте, а может быть, чему-то ещё. Заметил и не сказал, чтобы не раздувать дело.



Вечером тёплого дня в конце июня мы с Андреем не спеша шли по направлению к нашей санчасти. Надо было проведать ребят, которых завтра обещали отправить в сопровождении Бородулина и парней из комендантского взвода в эвакуационный госпиталь. Наши сослуживцы должны будут отправиться на лечение, чтобы потом встретиться с нами в Куйбышеве. На пригорках ещё поднимались струйки тёплого воздуха, но из низин и с лесных опушек наползала ночная прохлада. Над дальним болотцем даже появилась туманная дымка. Заходящее солнце погасило свой дневной режущий блеск и светило мягко и ласково, как домашняя лампа. Комарьё пришло на смену донимавшим нас днём слепням и принялось донимать с не меньшей старательностью. Прямо как Пушкин писал:


Ох, лето красное! Любил бы я тебя,

Когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи.





Ладно, всё равно мне лето нравится больше. По крайней мере, тепло. Прошедшая зима оставила у меня только одно воспоминание – постоянное желание согреться. Причём особых морозов под тридцать не наблюдалось, но такое ощущение, что холодно было везде: в скудно отапливаемых домах, в казармах и учебных классах, в машинах и поездах. И конечно же, на продуваемых всеми ветрами аэродромах. Согреться было невозможно – казалось, выстудилась вся планета и холод стал естественным приложением войны. Как будто всей этой жути и без того было мало.

Подопечные военврача второго ранга Бородулина устроили вечерние посиделки, разместившись на самодельной скамейке и на траве возле неё. Ребята покуривали и лениво переговаривались. Направления получены, предписания выписаны – сам же принимал участие в их заполнении. Якименко с осколочным ранением поедет в госпиталь. У меня была аналогичная «дырочка», только ранка небольшая и неглубокая – как от занозы. Поэтому мне просто залепили пластырем и разрешили остаться. Колосов и Смирнов тоже поедут лечить побитые бока. Сашку Пятыгина Бородулин милостиво разрешил не отправлять. Как уже упоминал, Храмов, после того как два дня перекапывал кипу документов, решил, что несколько переоценил свои силы, и согласился на лечение в госпитале и на подмосковный санаторий ВВС. Компанию ему составят ребята из первой эскадрильи, которые тоже «загорали» у Бородулина. Один «поймал» пулю, а второй со свёрнутой стопой (ну, ладно, просто подвернул ногу) – неудачно приземлился, когда прыгал с парашютом из подбитой машины.

Весь народ был ходячий. То есть все ходячие, кроме того парня из первой – единственного прыгающего (с самодельным костылём). С серьёзными ранами ребят у нас тут же отправляли в тыл. Я тоже как-то разок съездил в качестве сопровождающего. День тогда выдался дождливый, и полётов не было. Зато дорога превратилась во что-то среднее между глинистым месивом и болотом. Я же ещё потом свои синие штаны отстирывал – пришлось помогать вытаскивать застрявшую полуторку. Мои штаны – моё богатство. И ничего смешного. За такими же новыми надо в московский военторг ехать, и не факт, что они бы там нашлись.

Мы присели на траву с ребятами и присоединились к созерцанию идиллической картины летнего вечера. Когда Ковалёв затянулся своим «Беломором», я постарался вползти в клубы дыма – всё-таки какая-никакая защита от комарья. Ребята переговаривались на тему предстоящего отвода на доукомплектацию. Обсуждали, какие машины мы получим, прикидывали, как распределится пополнение. Полк будет формироваться из трёх эскадрилий, а у нас только два комэска и лейтенантов – командиров будущих звеньев можно по пальцам пересчитать. Но мы пришли не для того, чтобы расстраиваться и печалиться. Мы пришли для того, чтобы порадовать одного нашего товарища, который сидит, пригорюнившись, и задумчиво рассматривает траву под ногами. Муравьёв, что ли, выискивает?

– Эй, младший сержант Смирнов, – поинтересовался комэск, – а почему вы сегодня пребываете в таком упадническом настроении?

– Дак это, товарищ лейтенант. Завтра уеду, а куда после госпиталя направят… С вами точно уже не придётся…

– А кто вам, товарищ младший сержант, про это говорил?

– Ну, ведь и так понятно… А как вы сказали?

Комэск вместо ответа усмехнулся и посмотрел на меня. Что же, этот экспромт подготовлен. Заветные голубые петлицы из моего запаса и четыре алых треугольничка (по два на каждую) из резервов Саньки Якименко. Такая мелочь – почти ничего не чувствуется в ладони, которую я протянул Устину Борисовичу.

Но это так много для моего стрелка. Даже гораздо больше, чем если бы эти кусочки материи были из золотой канители, а треугольнички – бриллиантами самой чистой воды. И на сопроводительном документе о выдаче из государственного хранилища стояла бы подпись самого дедушки Калинина.

– Голубые, – зачарованно прошептал Устин Борисович.

– Товарищ младший сержант, ты не сомлей тут часом, – с преувеличенной строгостью проговорил наш суровый комэск. Вот чувствуется у человека тяга к театральным эффектам. Поддержим его стремление к искусству.

– Летать иль не летать – вот в чём вопрос? Правда, брат Горацио? – В ответ я был удостоен прищуренного взгляда, которым меня наградил Ковалёв.

– Я полагаю, что вопрос с дальнейшим местом прохождения службы у вас, товарищ Смирнов, решён.

Вот не зря Матвеич назвал Бура анархистом. Вновь испечённый младший сержант тут же нарушил такое основополагающее положение воинского устава, как субординация. Он попытался нас обнять, но в его состоянии это было несколько затруднительно и болезненно. Устин Борисович стал жать нам руки, приговаривая: «Спасибо, ребята, спасибо».



Минут пять спустя, когда страсти улеглись и выяснилось, что «жидкий боезапас на позиции не подвезли» и что обмыть сержантские треугольнички у нас нечем, мы снова сидели на опушке. Уже начало темнеть, и из леса потянуло ночным холодом. Что-то не очень тёплое лето выдалось на нашем участке фронта. Впрочем, если июнь холодный, то остальное лето может быть жарким и даже знойным.

Неторопливая беседа как-то переключилась на тему «что будет после войны». Кто кем будет и кто кем хочет стать. Я сидел на траве рядом со своими сослуживцами. Слушал, иногда даже что-то вставлял в разговор.

За этот небольшой отрезок времени они стали моими боевыми товарищами, моей боевой семьёй. Изначально я сторонился всех и пытался избегать близких контактов, старался держаться отчуждённо. Не хотел привязываться, даже боялся этого. Большинство пилотов начала 42-го не смогут участвовать в боевых вылетах мая 45-го. А тех, кто тебе никто, терять легче. Вот только как-то получилось, что эти ребята для меня стали много значить. Пожалуй, даже больше, чем одноклассники в школе, товарищи по армии и по институту, чем моя бригада и мой участок на работе. На той, которая осталась где-то очень далеко. Я уже даже не очень чётко отличаю, где же я сам настоящий: там или здесь.

Что-то потом будет…

Вдруг как-то безумно захотелось, чтобы всё закончилось. Чтобы больше не было войны, не надо было идти на взлёт с полной загрузкой, не надо видеть горящий «Ил», с которым ты идёшь крыло к крылу и безнадёжно шепчешь: «прыгай, прыгай…» – заранее зная, что уже поздно… Захотелось мирной жизни. И как-то странно заблагорассудилось снова со своими девчонками однажды летом сесть в самолёт и слетать на юга. В Сочи или в Крым. Даже картинка вдруг нарисовалась. Красотуля и Лизка почему-то одеты по моде пятидесятых. Забавно, но Машеньке очень даже идёт лёгкое старомодное платье в горошек. А Лизавета, оказывается, может не только в спортивных костюмах и джинсах бегать. Салон лайнера слегка тесноват, на мой взгляд. Посадочных мест в левом ряду – два, а в правом – три. Мои девушки размещаются в довольно комфортабельных креслах. Для сидящего пассажира здесь места, пожалуй, даже больше, чем в «Боинге». Приятная молоденькая стюардесса в синей форме Аэрофлота сообщает, что экипаж самолёта «Ил‑18» рад приветствовать пассажиров у себя на борту. И что командир корабля – это пилот первого класса Смирнов. Через некоторое время после взлёта я подзываю стюардессу и получаю подтверждение – да, именно Устин Борисович…

А пока мы любуемся последними минутами заката. Андрей, чуть улыбаясь, сорванной веточкой отмахивается от комаров. Переговаривается с парнями. Иногда щурит глаз и поглядывает на закат. Пытается прикинуть – какая с утра будет погода. Это скорее по привычке. Завтра боевых вылетов не будет – уже до обеда перегонщики, которые остались ночевать в нашем расположении, перелетят к себе на пяти оставшихся машинах. Три последние закончили ремонтировать сегодня ближе к ужину. Вредные техники соседей повыступали для порядка, однако тоже приняли участие в ремонте.

Андрей Ковалёв, наш комэск и постоянный ведущий с изумительным чувством пространственной ориентации. Никогда не упоминавший о том, что было до того, как все мы встретились в учебной эскадрилье. Только случайно однажды у него выплеснулось, что он уже успел потерять на этой войне и чего стоили ему неизменное спокойствие и сосредоточенность. Спортсмен. (Хотя лучше на местный манер – «физкультурник».) Мало говоривший о книгах, театре, кино, но, безусловно, хороший знаток и любитель. Но лучше всего ему удавалось беречь своих людей.

«Беречь людей…» Что это значит? Надёжнее всего нас можно было бы сберечь, отстранив от полётов и направив в санаторий на всё время боевых действий. Только здесь другое дело. Беречь своих на фронте – это так построить полёт, чтобы не было ненужной лихости и неоправданного риска. Чтобы не растягивать строй при отходе от цели. Чтобы каждый вылет нёс максимальный урон врагу. Не подставлять без необходимости эскадрилью под огонь МЗА и истребителей противника. Но если надо было атаковать, то Ковалёв без колебаний вёл эскадрилью на цель через разрывы зенитных снарядов и паутину трассеров.

Андрей первым пришёл к выводу, что штурмовик обязан вести воздушный бой. Даже в самой безнадёжной ситуации. Этим он если не выиграет схватку, то выиграет время, необходимое группе, чтобы оторваться от преследования. Это уже потом, когда мы вместе обсуждали-размышляли, как вести бой и я вылез со своими предложениями (основанными на опыте пилотов Второй мировой и отработанными на симуляторах схемах боёв). О том, что нельзя быть маневрирующей мишенью, он знал ещё раньше.

Опаньки… Снова микроклип пришёл на мою видеокарту… Здоровенная двустворчатая дубовая дверь с чёрной табличкой и золотистыми буквами извещает о должности «большого начальника». Очень степенная и важная секретарша (деловой костюм, очки в золотой оправе, неизменный пучок и злобно-раздражённое выражение физиономии) пытается довести до моего сознания, что Первый секретарь занят и сегодня принимать не будет. Мне удаётся прорваться на том основании, что товарищ Ковалёв будет рад видеть бывшего однополчанина в любое время. Просторный кабинет в духе советского партийно-руководящего стиля (служащий, вероятно, ещё и переговорным залом, о чём свидетельствует длинный стол) погружен в лёгкий сумрак. На председательском месте при свете зелёной настольной лампы работает с документами Грозный и Всевластный товарищ Первый секретарь. Вроде бы и незнакомы: седоватая, с наметившимися залысинами голова, сосредоточенное лицо в профессорских очках, серый строгий костюм с галстуком, но обознаться невозможно. Так опираться щекой на кулак с зажатым в нём карандашом мог только Андрей. Он так всегда делает, когда размышляет или о чём-то думает, «рисуя» очередной рапорт.

– Комэск!

Человек за столом поднимает голову, откладывает карандаш и снимает очки. Узнал, старик, узнал. Господи, сколько же лет прошло? Ковалёв как-то потучнел и даже погрузнел. Но в меру, только для создания солидности. Появились ранние морщины и наметились мешки под глазами. Но в целом выражение властное, пожалуй, даже слегка высокомерное. Чувствуется, что «товарищ Большой начальник» не только принимает решения, но и проводит их в жизнь с жёсткостью штурмовика, заходящего на цель.

Андрей поднимается из-за стола, улыбается и идёт навстречу, протягивая руку.

Интересно, а что значили эти две картинки? Я случайно попал в состояние «сатори»? Это возможные вектора развития реальности? Будущее?

А почему я тогда не вижу остальных?

Якименко, Колосов… Сидят, зубы скалят… А, так это они обсуждают, как будут в Куйбышеве на танцы ходить. Там, как кто-то сказал, то ли медицинское училище, то ли педагогический институт, а может быть, и оба вместе.

Сашка Пятыгин. Наш Палёный. Поедет в общей команде. Долечивать ожоги будет в ЗАБе. Причём Бородулин пригрозил ему, что если будет ухудшение, то его оставят «на съедение» местным медикам и он может отстать от своего полка. «…Наибольших успехов добилась проходческая бригада Пятыгина…» Голос – как будто диктор по радио говорит. На этот раз тот, кто мне подсказывал, решил сэкономить на трафике и вместо видео предоставил аудио.

Эй, товарищ, или господин, или как там тебя? А про остальных? Ну, хотя бы намёком! Нет, ничего нет. Не приходит.